Мир, труд, третьямай!

Солнце ласково касалось лучами по-девичьи пушистых Илюшиных ресниц. Ваня лежал на левом боку, подперев голову рукой, и смотрел на него. Неделя, как они вернулись в Москву. После сотен километров пройденных с госпиталем дорог, после пережитых в странствиях приключений — ах, если б знать, что они так болезненны и опасны, Ваня никогда бы в детстве о них не мечтал — вновь оказаться в четырёх стенах было странно — и умиротворяюще. — Ва-а-ань… — Сонно пробормотал Илья, щурясь, отчего его усы смешно встопорщились. От его мягкого, домашнего тона у Вани на душе разлилась медовая свежесть — будто вдохнул полной грудью запах весеннего луга. — Чего? А у самого голос — как набивший оскомину скрип спиц несмазанной телеги. — Ты опять на меня уставился. Доброе утро. Илья приоткрыл один глаз и тепло улыбнулся. Ваня смущённо отвёл взгляд. — Прости. Доброе. — Я не сказал — прекрати. Сухая и горячая — со сна у Ильи по-другому не бывало — ладонь легла Ване на плечо чуть повыше культи, поползла выше и улеглась на шее. Большой палец заскользил вдоль челюсти. Ваня зажмурился — он и не представлял, что когда-нибудь будет разрываться от любви на части, и это не вынет из него душу. Илья — не Юна. Илья — запретная территория, «товарищ мой и брат, спас меня от смерти, а я его — когда пошёл в сопровождении госпиталя». Люди не осуждали сожительства двух друзей-ветеранов, сочувствовали Ване по поводу его увечья — и это отвлекало всех от яркой, лучащейся счастьем любви, пылающей между ними. И, будто вопреки всему, Илья был самым честным и надёжным человеком в Ваниной жизни. Он мог сомневаться в том, что жив, но в том, что Илья его любит — никогда. — Вань, ты ж сегодня в университет пойдёшь? Накануне они вместе ходили в НИИ имени Склифософского — Илья устраивался на работу. Велели приступить к исполнению служебных обязанностей с понедельника, чтоб ведомость проще было сводить. Больница нуждалась во фронтовом опыте хирурга-виртуоза, который пришёл с бывшим пациентом — стоило Ване снять рубашку, к нему моментально слетелась стайка крайне заинтересованных врачей. Неудивительно: уродливые шрамы полосовали культю до самого плечевого сустава. Не вина Ильи в том, что Ваня едва не умер — пролежал раненым он прилично, потерял много крови. То, что удалось спасти его самого и плечо — медицинское чудо и золотые руки Ильи. Терпение, куча антибиотиков, иссечение за иссечением, бдение над дренажами — и там, в температурном бреду, в намертво переплетённых пальцах, под обстрелами, под взрывы и стрельбу родилось то единственное, что, наверное, удержало Ванину душу в исхудавшем, измученном теле. Любовь. — Пойду. Диплом надо забрать. Тон голоса сам собой выцвел, и Ване стало стыдно — вчера они вместе ходили к дому Юны. Илья щёлкал семечки чуть поодаль, а Ваня стоял и смотрел на красавицу в ярко-голубых платье и косынке, вешающую бельё. Такая сияющая, довольная жизнью, улыбающаяся Юна всколыхнула в душе полузабытые чувства… Ваня взял в зубы самокрутку для храбрости и почти было шагнул вперёд, как вдруг мимо прошёл Лев Альперин. Лев, который ни разу не справился о нём в госпиталях поблизости — Ваня в ведомостях долго шёл как неизвестный, пока не пришёл в себя и не представился Илье. Камеру-то забрал — на всю страну отгремела слава фильма, из-за которого Ваня лишился руки. «Разгром немецких войск под Москвой». Полевой госпиталь гнался за линией фронта, и Ваня, едва очухавшись, вернул себе табельное и упросил замполита, пришедшего за ним, не сообщать о нём в Москву — мол, какой из него без руки теперь оператор? Замполит пошёл навстречу, тем более, что Ваня хотел сопровождать госпиталь и помогать, чем сможет. Постепенно научился управляться одной рукой — таскал медсёстрам тяжёлые ящики, приспособил волокуши — полевые носилки, чтобы носить раненых. Сам мотался на поле боя в качестве санинструктора — и ни одна пуля его не брала, снаряды мимо летали. Видимо, свою кровавую дань он им выплатил. С Ильёй они проросли друг в друга незаметно, но крепко-накрепко — не разорвёшь. Спали на соседних кроватях, ели на ходу, часто из одной миски, доедая друг за другом, чтобы не обделять раненых лишний раз. Льва он до вчерашнего дня не видел — но, если случались рядом военные операторы, и Ваня был не сильно занят, он подходил, чтобы оценить их работу, и давал дельные советы. — Руку свою поставь верхним углом, вот так, да. Нижний угол кадра выстраивал уцелевшей левой и наводил оператора на лучший ракурс. Давал советы, на что обратить внимание. Понял, осознал — горькой ценой жизни того солдата, что умер в его кадре. Снимал после лучшие отрывки — почти всё пошло в фильм, он потом видел. Под самый конец, когда объявили о финале монтажа, ринулся с камерой в бой… Очнулся в госпитале. И поклялся, что ни за что, как Альперин, не оставит при себе этих знаний. Передаст дальше, объяснит другим, как точнее, чётче передать настоящую жизнь. Илья подкатился ближе, ткнулся лбом в плечо чуть повыше шрамов. Ваня погладил его по затылку культёй. — Ну, чего ты? Илюх? — Ты мрачный. Опять слишком много думаешь. Они тебя возьмут, я уверен. Ваня горько усмехнулся. — Этот Альперин, небось, уже успел место занять. Орденоносец, вон, какая выправка. — Да трус он, — пробормотал Илья, целуя его в шею, отчего у Вани по коже побежали мурашки. — Я уверен — понёсся Юне этой нового ребёночка делать. Ты сам рассказывал, что он тебе у дома Чайковского мямлил — он просто не сумеет преподать то, что по какой-то, блядь, насмешке провидения наснимал. — Он просто как ворон — на самое жуткое летел, — Ваню передёрнуло. — Как будто чуял, где падаль. Где снимать страшнее, что выморозит в человеке душу. Ужас человеческий умел показать хорошо. А другие парни с камерами в руках гибли, снимая настоящие атаки, между солдатами бежали, все фронтовые тяготы выносили. Илья приподнялся на локте, прижался губами к Ваниной щеке. — Как ты. Ваня склонил голову и сорвал короткий настоящий поцелуй. — Как я.

***

Тонкая папиросная бумага самокрутки рвалась под судорожно сжимающимися пальцами. Ваня нервничал, притопывая ногой, сверлил взглядом табличку возле двери кабинета. «Декан операторского факультета А. Д. Головня». Он уже постучал и подёргал ручку, но раннее утро — только тот, кто привык просыпаться к утреннему обстрелу на фронте, мог в такой время стоять здесь. Ване хотелось курить, но не особенно сильно, да и обещал Илье постараться бросить — вредно, лёгкие, мол, чернеют. Жить он хотел долго. И без руки полноценно можно жить. Приспособиться только надо. Позади раздались шаги. — Здравствуйте. Что вы хо… — Ваня обернулся, и декан, спешащий к своему кабинету, растерянно замер, не закончив фразы. — Доброе утро, Анатолий Дмитриевич, — чуть смущённо поздоровался Ваня, дёрнув плечом, пустой рукав которого был заботливо засунут Ильёй в карман пиджака. — Вот, Майский Иван Иванович, за своим дипломом прибыл. Протянул левую руку — неловко, конечно, декан держал в своей какие-то документы, но быстро переложил и сжал его ладонь. — Здравствуй, Ваня, — улыбнулся тепло Анатолий Дмитриевич, и у Вани с души камень упал. Через несколько минут он уже сидел на поскрипывающем от каждого движения стуле и рассказывал, как вместе с госпиталем дошёл до Берлина. — Да, — кивнул Анатолий Дмитриевич. — Я слышал о тебе от тех, кто вернулся — поговаривали, что какой-то раненый лихо учит операторов, да так, что потом и картинка что надо, и сюжеты внятные, вдумчивые. Но ты ж не представлялся никому, чертяга! Ваня пожал плечами. — Камеру одной рукой не удержишь, а калекой я вам зачем? Так и таскался с госпиталем, пока был нужен. Там-то каждая рука, даже единственная, на счету. — Да, да, — покивал задумчиво Анатолий Дмитриевич. Помолчал немного, внимательно Ваню разглядывая. — Чем думаешь заниматься? Работу нашёл? Или, может… — Может, — не стал отпираться он. — Если однорукий военный оператор может чему научить студентов, я готов трудиться на благо Родины в качестве преподавателя. Возьмёте к себе на кафедру? Анатолий Дмитриевич разулыбался, и глаза его стали чуть более блестящими. Ваня тактично молчал, пока декан доставал из ящика стола документы. Перед ним легла синяя книжечка. — Идите, Иван Иванович, в отдел кадров, — сказал Анатолий Дмитриевич. — И пусть вам подсобят с заявлением. Буду ждать вашего возвращения. Ваня встал, забрал диплом. — Подсоблять не надо. Я и ручку, и мел в руке уверенно держу — лечащий врач очень настаивал, чтобы я разрабатывал мелкую моторику. — Тем более, — Анатолий Дмитриевич рывком поднялся, обошёл стол и по-отечески обнял Ваню. — С возвращением, сынок. Слёзы навернулись на глаза, и он похлопал декана по спине. — Спасибо. Спасибо вам. — Да не за что, — Анатолий Дмитриевич отстранился и, отводя взгляд, кивнул на дверь. — Идите, Иван Иванович. Труд облагораживает человека. — Есть, писать заявление для приёма на облагораживание! Ваня отдал честь и выскользнул за дверь, позволяя Анатолию Дмитриевичу пережить свои чувства в одиночестве. Редкие студенты смотрели на него с сочувствием, но Ваня шёл по коридору с улыбкой, сжимая в единственной руке заветную корочку. Всё-таки приняли.