***
Тьма. Потом снова: — … Потерпи, боец. Пока не дренируем рану как следует — есть риск, что ты умрёшь. Боль. Жгучая, откуда-то с кончиков пальцев — ноющая, тупая, и чуть выше локтя — острая, резкая, как будто ножом режут. Ваня бы закричал — но сил нет, только слабость, будто он, раскинув руки, устало плывёт по течению спокойной реки, не в силах шевельнуться, не тонет — но и не двигается сам. Чья-то прохладная ладонь ложится ему на лоб. Ваня распахивает глаза. Взгляд отказывается фокусироваться. Он размытым пятном видит чьё-то лицо, но присмотреться не удаётся. — Ну всё, всё, почти всё, — воркует над ним незнакомец. — Давай, ещё немножко, чтобы я лишний раз тебя не полосовал, хорошо? Ваня почти не понимает слов, но интонация говорит — можно доверять, поэтому кивает. — Вот умница. Боль возвращается — и вышибает Ваню из сознания.***
Ваня открывает глаза на закате. В приоткрытую полу палатки рвётся алый свет вечерней зари, отчего волосы сидящего рядом с книгой в руках мужчины кажутся рыжими. И смешные усы щёточкой — тоже. Он красивый — первая связная мысль. Ваня ворочается, пытается подняться на локтях — и неуклюже заваливается на правый бок. Тупо моргает, глядя на повязку, оканчивающуюся чуть выше локтя — и всё. А потом снова приходит боль, и Ваня стонет сквозь зубы. — Стоять, боец, спокойно, — незнакомец оказывается рядом в мгновение ока, будто караулил. — Тихо. Обезболивающего почти нет, не пугай товарищей. Я знаю, болит. Не сможешь спать — потом уколю. Потерпи, пожалуйста. Завтра будет поставка из тыла, обколю всё отделение, обещаю. — Ты — доктор? — Хрипит Ваня. Собственный голос кажется ему чужим. — Доктор, — улыбается незнакомец, присаживается рядом на кровать — в то место, где раньше лежала бы Ванина правая ладонь. — Илья Евгеньевич Третьяков. А тебя как звать, боец? Приходит отупение. Ваня отворачивается, чувствуя, как горят глаза от подступивших слёз. — Какая теперь разница. Меня не опознали — значит, такой я не нужен. По бедру вдруг прилетает болезненный шлепок. Ваня хочет возмутиться, но неожиданно упирается взглядом в болотно-карие глаза, пылающие гневом. — Послушай сюда, ты, Иванушка-дурачок, — шипит Илья Евгеньевич, как кипящий чайник. — Я честно пытался спасти твою руку, но там образовался тромб, и, попробуй я восстановить кровообращение, ты бы умер от сепсиса. На человеческом языке это такое заболевание, когда кровь в гной превращается и закупоривает сосуды, знаешь? Конечно, ни хрена ты не знаешь. Но я отрезал то, что тебя убивало, и оставил, что смог. Дренажи вчера сняли, до этого ты был в бреду. Если бы не антибиотики — умер бы миллион раз, понимаешь? А ты, неблагодарный человек, жалуешься, что тебя не опознали. С такими ранениями до госпиталя не все дотягивают. Ваня тупо хлопает ресницами, глядя на него как заворожённый. Растрёпанный и злой, Илья Евгеньевич больше походит на воробья — но этот воробей вполне был способен взять скальпель и сменить любой расклад в свою пользу. — А откуда ты знаешь, как меня зовут? — Брякает Ваня, и Илья Евгеньевич с оторопью смотрит на него. Тянется ко лбу, трогает пальцами осторожно, потом прикладывает ладонь целиком. — Не горячий, — шепчет озадаченно, хмурится. Ваня невольно любуется его кинематографической красотой. Если бы не усы… — Меня так зовут, — говорит он и закашливается. Илья Евгеньевич подскакивает, отходит куда-то, затем возвращается с кружкой в руках. На стальном боку поблёскивают в свете закатного солнца капли воды. Ваня тянется за ней — правой рукой. А надо было — уцелевшей левой. Привык. — Как — так? — Илья Евгеньевич садится рядом, берёт Ваню под затылок и медленно, осторожно поит. Вода на вкус словно райский нектар. Её чистота и свежесть отодвигают на второй план даже стыд из-за собственной беспомощности. — Ваня, — выдыхает он, едва снова может говорить. — Меня зовут Ваня. Иван Иванович Майский. — Детдомовский, значит, — понимающе качает головой Илья Евгеньевич. — Откуда будешь? Как попал на фронт? — Военный оператор из Москвы. Голос хрипит и спотыкается, но звучит уверенно. Илья хмурится. — За тобой никто не приходил. Вы ж вроде парами бегаете? — Лев будет только рад, — едко замечает Ваня. — Сразу к Юне на задних лапках прискочит, он же дожидался, когда меня убьют. И камеру, наверное, у еле живого собирал — спешил расстаться со мной и к ней. Может, даже сказал, что я умер. — Девушка твоя? Юна. — Ага. Теперь была, наверное. — Всё равно, даже если она выйдет замуж за другого и не дождётся тебя — брось это, Ваня, — Илья вновь кладёт ладонь ему на бедро, улыбается ласково, по-доброму. — Значит, она не твоя судьба. От его слов теплеет на душе, но так просто признать, что Юна — больше не для него... Наверное, как и то, что у него теперь одна рука. Просто по факту. — А кто тогда моя? — Замечает Ваня, глядя в потолок. Илья Евгеньевич молчит некоторое время, потом крепко сжимает руку на его ноге. Это горячее прикосновение странным образом притупляет боль в культе. — Поживёшь — узнаешь, Иван Иванович. Хорош валяться, надо вставать. Попробуешь? Ваня кивает. Странным образом, когда Илья Евгеньевич рядом, он не чувствует себя брошенным и одиноким. — Ну, тогда давай, — тот протягивает ладонь — и Ваня хватается за неё, крепкую и надёжную…***
… Как будет ещё не раз.