Майский вальс

Листва умиротворяюще шелестела в душном летнем воздухе, а черешневая пыльца оседала ручейками-комками вдоль тракта. Хутор жил своей ужасной, но такой привычной, уничтоженной до этого дотла, мирной жизнью. Словно человек, уже достаточно пожилой, чтобы чувствовать все ноющие раны, полученные им ещё в те времена, когда детей и в помыслах не было, резко занемог и слег в постель, исступленно бросаясь то в жар, то в мерзкий, противный могильный холод. Который там пролежал так недели три, отчаянно борясь со смертью, нечаянно вскрывая гнойники и струпья, зарабатывая новые пролежни, когда родные забывали его, уходя на сенокос. И вот лежит он, и... Происходит то, чего никто уже и никогда не ждал — он встаёт на ноги, неверяще смотря на них, опустившихся на пол. И он так этому, блять, рад... Алиса сидит на маленькой кухоньке, больше похожей просто на отгороженную двумя хлипкими стенками каморку пограничника, и неторопливо тянет папиросу, надолго задерживая во рту вкусный и расслабляющий терпкий дым. Так она делала ещё там, в конце восьмого десятилетия, до которого здесь, скорее всего, не дотянет. И не оттого, что туберкулёз внезапно напал, или холера вновь разнеслась по степям... Да просто хочется удавиться. Сидя в засаленной майке армейского типа с жёлтыми жировыми пятнами, которую в будущем бы назвали просто и органично "алкоголичкой", и были бы совершенно справедливы, она смотрит на уже заполненную гранёную стеклянную пепельницу, покрытую заскорузлым вековым пыльным слоем от жжёного и пережжёного пепла. — Отправляйся и ты туда, в свою братскую могилу, друг-бычок... — шепчет Двачевская усталым севшим голосом, со злостью бросая дотлевший окурок туда. Как же хотелось бы ей бросить, сколько раз выкидывала она с остервенением эту глупую стекляшку в окно, дивясь собственной трусости — ведь это всегда было так легко! А потом возвращалась в тесный негостеприимный мир военной пенсионерки, которой приходится батрачить на ближайшей "фабрике" за сущие копейки; хоть это ей ещё и повезло — тем, кто остался без конечностей, могли помочь только свои собственные люди и большинство селян. Но в подавляющем большинстве случаев было всё тщетно — человеческое животное даже без рук найдёт способ уничтожить себя. Да, конечно, это так легко — на спуск нажми. Что, разве не пыталась она? К своему стыду Алиса признавала, что могла убивать там... А здесь? Даже себя не в состоянии. Она вновь раздражённо повернулась к окну, из которого открывался отличный вид на деревенскую, уже порядком наскучившую, рутину, и в который раз прогнала навязчивые мысли, шедшие в её голове по опостылевшему кругу уже какой год нахождения здесь. Она — не человек этого времени, и это было сразу понятно. Там, в её родных краях, она могла пойти на вечеринку к известному школьному недопанку, отчаянно бренькавшему на разлаженой гитарке в темном зассаном переулке, потягивая незабвенные сигаретки или даже угощения поинтересней... ... Здесь ты можешь раз в неделю съездить в сельский клуб, ловя восхищённые взгляды протиравших там штаны в надежде заполучить-таки какую-нибудь молодуху хуторских пацанов. И что они только нашли в ней, в этой хромой развалине... Она никогда не осуждала их, но и ни разу не давала хоть малейших надежд, отчего те, что повзрослее, понимающе кивали головой и уступали ей место на лавке, заботясь об её коленях; а те, кто помладше, насупленно сводили домиком брови и поджимали губу. Но все всë понимали, и ни разу не было такого, чтобы ей пришлось жестоко отвечать тому, кто попытался бы взять её силой, зажав по-тихой в сарае и повалив на колючее сухое сено. Хотя иногда, стоило признать, хотелось чего-нибудь эдакого. Ей всего, блять, двадцать четыре года. Грузно поднявшись со стула, заскрипевшего рассохшимися дореволюционными досками, она прошла в другую комнату, в сторону своеобразного гардероба. Было там всего два наряда — обычная вылинявшая от пота и солнца гимнастёрка с уже поблекшими позолоченными погонами старшего лейтенанта военно-воздушных сил и пожухлыми петличками голубого цвета, и чёрное лёгкое платьице, слегка непристойно для этих времён оголяющее колена. Она и надевала-то его пару раз — сразу видно ужасные шрамы на коленях и ожоги на голенях. Лучше уж уродские галифе... Скрипнув зубами от собственной порядком надоевшей беспомощности, Алиса неторопливо влезла в гимнастёрку, одновременно ища по комнате незабвенный журнал. Успокаивая себя уже прившимся аргументом о том, что так сейчас все ходят, она наметанным глазом обнаружила тетрадь наряду с портупеей на прикроватной тумбочке. Что ж... Пора просрать ещё один прекрасный и унылый денёк. Двачевская вышла на столь же ветхое, как и стул, крыльцо и пошла, буквально куда глядят глаза. Глядели они в сторону соседского хозяйства Шепиных, от которых после войны и последующего времени в остатке выжила только лишь бабуля возраста последней русско-турецкой войны и её молодая, расцветшая за последние полгода правнучка, которую сама Алиса помнила ещё мелкой нескладной девчонкой лет четырнадцати. Та почему-то всегда смотрела на ДваЧе, как она попросила её себя называть, с дикой смесью восхищения и какого-то неописуемого восторга, когда лётчица приходила к ней во двор. Она заметно напоминала Ульянку, даже, пожалуй, была почти точной её копией, даже в самом имени повторяя оригинал, но в голове её всё так смешалось... Лишь с этой непоседливой девочкой она могла почувствовать себя... Старой, что ли. Они могли выйти на пастбище и в шутку украсть чужую корову, ездя на ней словно невиданные ковбои, или пойти охотиться на утку на ближайшей опушке, пострелять с трофейного Люгера по ржавым консервным банкам... Но бабка её старела неминуемо, времена становились всё тяжелее, а быт в условиях ухудшившегося плодородия местных земель был угрожающе опасным для жизни этого подобия семьи, так что Ульяна начала отдаляться от своей лучшей подруги, всё больше "приростая к земле", по её собственному признанию. Алиса понимала и принимала, но никак не могла принять того, что теперь она совсем одна во всём Союзе... Во дворе никого не было заметно, так что Двачевская самонадеянно присела на скамейку рядом с курятником, в котором затрепыхалось, дай бог, полтора десятка кур. Она посмотрела на них в недоумении и уткнулась в пожелтевшие ветхие странички книжонки, погружаясь в удивительный мир собственных грёз на долгие часы. Вот это ей и оставалось... Эта книженция красной нитью проходила через всю её местную жизнь — с сорок второго она записывала сюда тексты старых песен из своей эпохи, ставила палочки в знак сбитых гитлеровцев и успешных вылетов, которые позже тщательно разбирала, записывая сюда же планы и схемы, расстановки... Изначальный объём страниц давно уже истратился, поэтому дневник был ещё раза в полтора расширен листками-вкладышами, ведь так как с бумагой здесь было очень туго, она писала на остатках от рекламных листовок и даже немецких агитационных плакатиков-пропусков времён "Исхода к Волге", за которые можно было очень легко угодить под трибунал. Эта кипа бумажонок была самой квинтессенцией её, Алисы Двачевской, ранимой, но такой загрубевшей души... Стараясь не концентрироваться на грустном, она перелистнула в самый конец, где располагался её секретный проект, вот уже год как превратившийся в тайную цель всей жизни. Электрогитара. Она, блять, помнила, как она устроена, и как звук выводится на колонки, но... Как сконструировать колонки и электрические цепи в одиночку, не зная даже той школьной программы, которая была у неё в прошлом-будущем, а уж тем более точно не представляя основ углублённой программы... Она опять погрузилась в медитацию, рисуя замысловатые конструкции и какие-то закорючки, напоминавшие магнитные поля, и просидела так с полчаса уж точно, когда калитка вдруг неожиданно отворилась, и во двор зашла... — Сла-авя... — протянула в наигранном удивлении Алиса, отрываясь от тетради, и надменно взглянув на подругу, — Всегда удивлялась, как у тебя это получается! — Что? — наивно ответила Славяна, в который раз попадаясь на удочку старой товарки, что не прочь была ещё раз подколоть истинно деревенскую бабу... То есть, девушку. — Находить меня в таких уединённых, мирных местах... — начала она ехидно, — И обычно трындеть без умолку, но сегодня... Протекла, что ли? — Что? — уже обескураженно повторила она, накручивая толстую косу на руку, но потом, видимо вспомнив, с кем говорит, фыркнула недовольно и решительно пошла к боевой подруге твёрдой поступью. ДваЧе поняла, что отвертеться теперь не получится, и сложила все принадлежности в офицерский планшет на ремне, вновь взглянув на сивую. Та уже была рядом, когда из хаты вышла одетая в ветхую ночную рубашку бабушка Ульяны. Ей, видно, сегодня опять не здоровалось, но она всё же решила выйти подышать свежим воздухом. Славя тоже заметила её и замерла, заговорив с ней в привычной манере. — Ой, баба Тома... Вы нормально? — как-то неловко произнесла та, снова приглаживая косы в жесте смущения. Довольно редкое зрелище, к слову. Алиса же, предвкушая хоть какое-то развлечение за день, смотрела на эту мизансцену, не отрывая взгляда. — Нормально всё, внучка. — неожиданно твёрдо произнесла бабка, не глядя на девушку, но глядя на Алису. Та тоже взглянула ей в глаза и смешливо прищурилась. — Баб-Том, ну перестаньте вы. То, что Славка с сорок третьего политруком батрачит, ещё не значит, что ей нельзя и руки подать... — А я думаю, что то и значит. — отрезала вредная старуха, проходя чуть вперёд шаркающими шагами, медленно сползая с крылечка. Славя бросилась ей на помощь, как и всегда. Алиса, хоть и вовсе никогда не хотела быть похожей на старую знакомую, по-настоящему ею, однако, восхищалась. За те годы, что они вместе, она ещё ни разу не падала духом настолько, чтоб не помочь другому в трудную минуту — у неё, казалось, был где-то за пазухой неиссякаемый источник живительной энергии, к которому она давала припадать любому желающему... Нет, не в смысле, что любой мог пощупать её за впечатляющих размеров грудь... Хотя... Нет, тут всë у них действительно диаметрально противоположно. Во всех смыслах. Алиса хихикнула от собственных мыслей, но это же она сделала и в реальности. Славя обернулась, отворачиваясь от с трудом принявшей её помощь бабушки, и в какой раз разочарованно поглядела на Двачевскую. Она же лишь виновато улыбнулась. — Да знаю я, знаю... — проворчала Тома, с придыхом спускаясь по ступенькам, — Прости, дитятко... Никак не отпущу окаянных, будь они прокляты... — сказала она последние слова скорее в себя, так что ДваЧе не поняла ни слова. Что-то там в ответ проворковала Славяна, а лётчица посмотрела наверх... Как бы глупо это не звучало, она очень скучала по небу. Да, это просто полностью меняет твою душу — хоть один взлёт в небо. Но куда больше заскучала она по небу боевому, и это её до усрачки пугало. Нелепо вздрогнув, она обнаружила, что бабка уже стоит рядом с ней и просяще смотрит ей в глаза. — Слышь, Алиска... — неловко пробормотала обычно твёрдая духом старушка, — У меня там кошка, того... Окотилась, короче. И котят бы мне потопить, понимашь? А у меня руки уже слабые, не удержать ни черта, — извиняющимся тоном продолжила та, а тем временем Алиса сидела ни жива ни мертва, и внизу живота у неё похолодело и закрутило. — Славя? — спросила неверяще и умоляюще она у подруги, которая тоже стояла молчалива, — Можешь ты? — Нет. — чуть не плача ответила она, — Я животное убить не могу. Даже курице голову отрубить, и то... — голос её задрожал. Алисе вдруг почудилось это всё голимым фарсом. Не бывает, чтоб в деревне все так боялись утопить бедных несчастных шестеро котят... Не бывает же? — Как это? — в последний раз попыталась лётчица избежать этого клейма, — Ты же всю жизнь в деревне живёшь? Хоть раз, но... — но всё было тщетно. — Нет. — снова покачала та головой, чуть ли не плача. Двачевская знала эту её рожицу — она действительно готова была заплакать. Судорожно, рывками выдохнув, она приготовилась к нелегкому делу. Всегда было легко там, в Сталинградском небе — где-то, метрах в семистах, летит проклятый фашист, просто зверь без каких-либо принципов. Там убить — пожайлуста, горите, уродцы... Но совсем другое — топить в бочке маленького и беззащитного, словно ребёнка, оторванного от матери тем же самым фашистом, котёнка... Тяжело сглотнув вязкую субстанцию, она пошла туда, куда указала ей бабка — там, прикрытые небольшим одеяльцем, сосали у разнежившейся матери молоко пятеро небольших котят. Умиротворенно прикрыв глаза, они прицепились к соскам кошки, которых хватило абсолютно им всем. Ещё немного лысоватые и глуховатые, они совсем не заметили, как девушка открыла их своему взору, взглянула на них с такой печалью и жалостью, что аж всё внутри у неё крутилось сейчас как на веретене. Мама-кошка взглянула на Алису помутненным взором, и той почудилась ужасающая мольба новоиспечённой матери. Сглотнув тяжёлый ком в горле, она протянула ладонь к маленьким кутятам и заграбастала их в охапку, другой ладонью попридержав с другого края. Те лишь жалостливо запищали, полностью потерянные, раз и навсегда отнятые у мамы. Та осталась лежать на месте, но в глаза её Двачевская прочитала немые проклятия. Мерзко. Понеся их к ближестоящему ведру, как палач повёл осуждённых на эшафот, девушка вытерла пропавшим потом плечом нечаянную слезу. Надо сделать быстро, блять... Надо, сука! Она положила их на землю, решив топить по одному, подумав, что так будет сподручнее их удержать. Посидев на месте со слепым, умоляющим её комочком, Алиса взглянула вбок — там всё так же сидели на лавочке её знакомые, и так они стыдливо все отводили взгляд, что летчице показалось, будто они жалеют её. А вот жалости ей никогда не хотелось. Решившись, она отчаянно окунула тёплый шарик с едва оформившимся хвостиком в ледяную воду. Тот затрепыхался, неожиданно настырно цепляясь за собственную жизнь. Алиса отвернула голову, стараясь не смотреть в воду, но маленькая голова существа то и дело проскальзывала сквозь пальцы и вырывалась на поверхность, глотая немного воздуха. Девушке пришлось приложить еше больше усилий, буквально вдавливая его в дно ведра. В горле стояли слезы, и на глаза наворачивались тоже они. Горячие слезы неискупимой вины — вот что она хотела сейчас удержать в себе. Вдруг она поняла, что топить по одному — худшая из возможных идей. Нет. Она не сможет. Почти зверски вскрикнув и напугав половину окрестности, Алиса вскочила с колен и в ужасе отбросила всё ещё трепыхающееся тельце. Краем глаза она заметила, с каким страхом посмотрела на неё политрук, и как обескураженно уставилась бабка. — Нет, блять! — закричала она в неистовстве, бросая еще живое существо на пол к остальным, — Я не фашист! А-ар-ааа, — зарычала она дико, сама от себя такого не ожидая. Пнув со злостью ведро, она заставила его отлететь метров на десять, после чего опустила руки вдоль тела, как всегда это делала в гневе и безумном неистовстве. Уже выбегая за калитку, она услышала голоса. — Фронтовик ты, или пизда с ушами? — довольно громко и недовольно прокряхтела Тамара, безапелляционно вынося ей вердикт, но Алисе было похуй — она не каратель... Не того она хотела те обе жизни... Славя же вскочила и побежала за подругой, отчаянно крича её имя, но Алиса сама остановилась у выхода за изгородь и решила сказать всё, что думает. — Да! — её глаза будто налились слезами и кровью, а нос и уши заложило, — Не могу! Я. Не. Убийца! — она в ужасном жесте воздела руки к небу и вцепилась в волосы, — Не так! Гнусно, мерзко... — она часто задышала, исподлобья глядя на Славю. Та лишь ошеломленно молчала. Так они и простояли секунд двадцать, пока Двачевская вытирала сопли рукавом, а Славя нервно кусала губу почти до крови. — Отвратительно. — припечатала Алиса и развернулась, хромая побежав в даль, но всё равно спеша изо всех сил. Ей нужно побыть одной. Ей обязательно нужно вспомнить его.

___________