Угощение зверям

Рома стал мне не сильно нравится. Это даже мало сказано: он мне вообще перестал быть другом. Он убил Катьку, которая, хоть и была стервой, но тоже же живым человеком. Он не зарезал её ножом или тому подобное, что может вытворять психопат и маньяк, но бросил в мясорубку! У меня почти не осталось в этом сомнений. Как можно «случайно» нажать на кнопку мясорубки… Он ненормальный психопат и конченный идиот. Пусть даже не извиняется передо мной, хотя и врятли от него можно услышать такое, он же не чувствует вины, а только жестокость и беззаботное веселье. Я очнулся за столом. Похоже, лампа, светившая мне прямо в лицо, наконец то разбудила меня. Но непонятно как я тут оказался. В памяти есть только момент, как невыносимая злость охватывает меня и я ложусь спать. Ничего более я вспомнить не мог. От чего то мне было невыносимо холодно; я прислонил руку к батарее — она грела. Тогда я взял плед, лежавший в моем шкафу, и сел обратно на стул, намереваясь закончить то, что начал, а это была недорисованная работа, лежавшая на столе. Также на нём располагались гуашь, акварель и стакан с кисточками, который мама купила мне, когда я стал брать все кружки из кухни. Вдобавок, пару учебников на краю стола слева, но я уже не обратил на них особого внимания и позже, увидев, что они понадобятся завтра, просто положил в портфель. Когда я стал брать кружки с кухни, мне было лет 9-10 и мы ещё жили в более спокойном месте и родители были другие: не говорили постоянно слово на букву «р», не ругались и Оля не боялась никакой совы; хотелось иногда вернуться в то время. Гуашь уже была почти полностью засохшая, остался только коричневый, синий и зелёный (довольно скудные цвета, кроме зелёного)цвет, а акварель была старая: ей около четырех лет, но в целом как и гуаши. Непонятно пока было, что я хотел нарисовать гуашью: в памяти не возникало пока никаких образов, но на бумаге был намечен силуэт человека, явно женского пола. Краски, не смотря на всю старость, до сих пор хорошо функционировали и могли прослужить ещё больше лет. Я посмотрел на свои руки: казались настоящими. В моей груди опять пробудилась эта непонятная и сильная злость, и я сразу понял, что надо выпить таблетки. Когда я дошёл до кухни, взял небольшого размера белую баночку, налил воды с под крана в прозрачный стакан и положил белую таблетку на руку, быстро проглотив её, то тут же понял, что родители мне не говорили, что это за таблетки и зачем. Этикетка у коробочки давно стёрлась, ведь пью я их год точно, не меньше; я потряс баночку — и таблеток в ней было, по ощущениям, очень много (на год точно бы хватило). У меня появилась злость и к своим родителям, ведь что употребляет их же ребенок они ему не сказали. Возможно, я когда-то помнил что это за таблетки, но эти воспоминания начисто пропали из моей памяти. Между типичными мыслями, мелькали ужасные образы мертвой Кати: её кровавые останки, напоминающие кишки, коса и ощущение того самого сильного страха после всего, что произошло. К тому же, у меня лежала та ужасная фотка, которую следовало бы вообще не приносить и выкинуть, но все же это была, какая никакая, но, улика. Наверное, если бы мы не пошли в тот гараж, то Катя не умерла, хотя бы, от рук Ромы, возможно вообще не погибла, если бы тот, кто её там оставил сжалился над ней. Оставить её там мог кто угодно. В моей голове сразу появился силуэт того мужчины, которого я рисовал на бумаге полицейскому. Кажется, он его называл «Заячьей губой». И у меня снова в голове появился ещё один запомнившийся момент, как Алиса говорила: «Наш Зайчик», хотя это мне и не казалось чем-то связным, но в памяти всплыло. Я хотел перестать думать о бо всём этом и просто начать рисовать, но долгое время не мог. Мысли всё проникали и выныревали из самых дальних глубин моей памяти, будто хотели поиздеваться над «бедным Антошкой». Спустя десять минут, я наконец взял кисточку в руку и начал творить. Из-за нахлынувшего потока мыслей, я снова не понял кого хотел изобразить на этом листке, но потом утихомирил его и сразу вспомнил о Полине. Она так четко появилась перед моими глазами: я и не сомневался, что нарисую её все чудесные черты лица с невообразимой точностью, какие они есть и даже лучше. Я наметил глаза, и между этим вдруг вспомнил прошлый неудачный опыт её нарисовать. Но решил, что сейчас такого не повториться, не зная даже от чего. Посмотрев на голубые глаза, я сразу вспомнил море и как Полина хотела покорить множество стран, имея в виду и те в которых оно есть (так предполагал Антон). Он сразу улыбнулся и подумал, что когда-то в будущем точно отвезёт её на море или океан, и не только туда: в большое количество других интересных стран. Станет художником и точно заработает для неё достойное количество денег. Наметилось синее пятно, позже превратившееся в жилетку с коричневыми пуговицами. Белую рубашку лучше было бы изобразить карандашом, ведь обвиденное белое пространство бумаги коричневой гуашью выглядело не очень. Но я никогда не любил смешивать карандаш, акварель и гуашь вместе, ведь думал, что ничего толкового из-за этого не получится. Я всегда рисовал, если гуашью, то только ей и так со всеми принадлежностями для художества. Уже наметилась синяя юбка и белые колготки, также чуть не превратившееся в коричневые. Как теперь нарисовать черные волосы и туфли гуашью я не знал, ведь не подумал об этом заранее. Пришлось использовать черную акварель. Рисунок от этого стал только лучше: на листке красовалась радостная Полина, её руки были разведены в разные стороны, а ноги скрещены между собой, словно она танцевала какой-то танец. Я обрадовался, что в кой то веки не испортил рисунок, и хотел положить его в портфель, чтобы завтра показать Полине, но подумал: «А стоит ли? Ведь Полина подумает, что она не выходит у меня из головы и поэтому я её и рисую — совсем чокнутый». Я уже представляю, как она, с не понимаем, смотрит на меня и смеётся. Не от того, что ей смешно с какой-то шутки, а с Антона. Мне стало плохо от этого. Но между тем я вспомнил, как она сказала: «Где тот застенчивый Антошка, который мне так нравился?». То есть, я ей нравлюсь, да? Но раз я застенчивый, как могу понравится такой как она? Ещё немного подумав, я решил всё же положить листок в портфель, а уже в школе решить: дарить его или нет. Я долго не мог заснуть. В моих мыслях крутилась то Полина, то Рома, от которого мне становилось тошно и почему-то сразу хотелось переключится на что-то другое, то всё те же фрагменты с Катей, которые бы я лучше не вспоминал, то злые лица родителей, которые так и голосили: «Это развод! Раз-вод!» и бросались друг на друга с разъяренными руками: мамины две ладони крепко обхватили папины и сложились в замок, устрашающе нависая над отцом; она, через некоторое время таких криков, посмотрела на тумбочку в коридоре, которая стояла возле входной двери, возле неё и, расцепив замок левых ладоней, взяла от туда нож, и тогда я конкретно испугался. Я пытался прогнать эти мысли, но вместе с этими образами полезли и другие: «А вдруг с нами что-то сделают за убийство Кати? Сначала поймает полиция или, того хуже, звери. Звери нас будут долго мучать и врятли оставят на нас живое место, а в тюрьме будем торчать до последних своих оставшихся дней и врятли когда-то уже вновь подружимся с Ромой, ведь будем ненавидеть друг друга». И хотя эти мысли были уж очень то преувеличены, все равно становилось страшно. Умирать и торчать в тюрьме мне не хотелось, поэтому я твердо решил некому об этом не говорить, хоть и хотел: на зло Роме. Не знаю почему я так его возненавидел, но эта ненависть мной не контролировалась, я просто не мог её остановить. Тем временем, мама совсем обезумела: она, держа нож в левой руке, уже без ладони отца, направила его к нему, при этом громко и злостно крича: «Развод. Развод. Раааазвоооод!!!». Сначала её голос был обычным, вполне напоминающий мамин, но потом он становился будто звериный, будто это кричал какой-то волк, а не мама. Последний её крик настолько был громким и звериным, что отпечатался в моём сознании, казалось, навсегда. Сначала она держала нож одной рукой, но потом взяла в две и, уже почти бегом, набросилась с криками к папе. Моё сердце бешено заколотилось. Я хотел скорее закончить эти мысли и образы раз и навсегда, но картинки всё мелькали и мелькали у меня перед глазами. Безостановочно. Я будто схватил себя за сердце и перестал дышать, только тяжело вздыхая и дыша ртом, ибо носом уже не получалось. Я будто заболел астмой и без ингалятора сейчас умру на этой кровати. Мысленно я его взял и снова начал дышать. Папа стоял неподвижно, только выставляя руки вперёд: не полностью, немного сжимая их в локтях, и будто показывал на лице фразу: «Во что ты превратилась…». Глаза его были словно у зайчика, такие же беспомощные, бегающие туда сюда, не знающие что делать, но, в сложившейся ситуации, все равно добрые. Мама проткнула ему живот. Папа согнулся пополам и попытался схватить нож руками, но не смог — они задрожали. Моё сердце остановилось — я это точно почувствовал, невыносимой болью в груди. Кровь брызгами полетела на её одежду и лицо. Оно было безумно: рот сделал ненормальную улыбку, словно какого-то маньяка из фильма ужасов, и из-под губ будто показались клыки, а глаза потеряли свой блик, становясь черными, безжизненными и свирепыми. Она совсем потеряла разум. Мама вынула нож из его живота, от чего он выплюнул кровь изо рта чут ли не ей в лицо, и стала втыкать во все части папиного тела: в лёгкие, по нескольку раз, с каждым ударом всё сильнее и сильнее, папа от этого уже повалился на пол и казалось умер, а она всё продолжала, лёжа всем телом на нём, в шею, после этого папино шея хрустнула и чуть, как мне показалось, не сломалась на две половинки, в ладони: в одну и вторую по несколько раз, папины руки, будто в них кто-то воткнул штыки или гвозди и повесил так, прислонились к стенке с двух сторон, ноги, от чего они покрылись многочисленными дырками, глаза (про это пожалуй промолчу, там осталось просто кровавое месиво). Она это делала, пока папа, уже без малейшего сомнения, не умер. Кровь была повсюду: по стенам коридора, шкафа, потолка, ковра и той самой тумбочки. А мне, всё еще, слышался этот душераздирающий хруст шеи. Хрясь. Хрясь. Хрясь. И, в моих мыслях, папина голова покатилась по полу, оставляя после себя лужи крови. Мамины глаза подобрели и она будто очнулась ото сна. Она схватила его за голову, уже почти отвалившеюся, свисающую к самым ключицам, и начала заливаться горькими слезами, прося прощения, пытаясь привести в чувства, но было уже поздно. Конечно же, от такого я заплакал. Даже через сон. Я всё лил и лил слёзы, не в состоянии их остановить, они напоминали непрекращающийся водопад у прозрачного озера, такого же соленого и не вкусного, как капли на моих щеках. Я сжимал глаза. Так сильно, как только мог. Уже очнувшись, вытирал слёзы и снова плакал. Плакал. Плакал. И плакал. Я чуть не начал завывать, но вовремя сдержался. Уже более менее успокоившись, но чувствуя себя всё также подавленно, я посмотрел на стрелки будильника — было пять утра и я так и не смог нормально поспать. Ударив кулаком по подушке, от злости, я уже понял, что не усну больше и не очень то хотелось наткнуться на ещё одни подобные образы или ужасные мысли. Я встал с кровати, выглянул из комнаты, прошёлся по другим, бесшумно открывая их двери, и наконец-то убедился, что все спят. Со спокойной душой, я решил что мне надо немедленно поесть. Я пришёл на кухню, увидел вчерашний борщ в холодильнике и обрадовался, что, как бы это смешно не звучало, поем нормальную еду, а не хлеб со сгущенкой, воду, кашу с комочками, таблетки и другую дребедень. Я включил свет и поставил кастрюлю на газовую плиту, паралельно зажигая её спичкой, вспомнилось наставление: «Спички детям — не игрушка!» и то, что их можно использовать только, вроде бы, с 14-ти лет, но я уже не обратил на это внимание. Теперь мне оставалось только подождать. Я вспомнил голову в кастрюле и родителей в тот момент, но чтобы не испортить себе аппетит постарался прогнать эти мысли прочь. Я очень боялся, что сейчас за моей спиной появится мама и начнет ругать за то, что я не сплю, но мне необходимо было отвлечься, хотя бы едой, поэтому пришлось идти через страх. Я хотел тихо пойти в свою комнату, чтобы были хоть малейшие шансы моей незаметной трапезы, но вспомнил наставления мамы о том, чтобы я ел только на кухне и, уже намереваясь открыть её дверь, повернул назад. Я сел на стул, напротив которого обычно на другом сидении сидела Оля. Поставил на стол тарелку и начал есть. После третьей ложки я понял, что меня тошнит. Правда, я не понял почему, ведь это просто борщ, но в тарелке с ним появилось мясо. И нет, не то, которое обычно добавляют маленькими кусочками (или большими — кто как любит) в борщ, а человеческое. Понял я это интуитивно, заметив, что в нём находятся какие-то волосы и штуки, похожие на глазные яблоки. А позже, мне показалось, что там коса Кати, но я счёл это на свои очередные бредни и галлюцинации. Я попытался взять ложку и начать снова есть суп, как ни в чём не бывало, но не смог. Моя рука ослабла, начиная слабо дрожать, и ложка, с дребезгом, полетела на пол; я схватил рот второй рукой, чувствую что сейчас меня вырвет прямо в эту тарелку, поэтому побежал скорее в ванную, пока ещё было не поздно.