Псиный поступок

Дождь вечно наводит какую-то меланхолию. Я не знаю, откуда она берется, ведь, казалось бы, внутри меня не так много грусти и тьмы, чтобы отстраненно глазеть в грязное окно уже несколько часов к ряду. Не то чтобы это мешало мне самому или кому-либо в стайной, но сам факт... На счет второго так и совсем смешно. За все это время на меня обращал внимание лишь Македонский, что изредка и ненавязчиво предлагал теплый свитер и горячий чай с шиповником, что мы с ним в сентябре собрали у дальнего забора, почти на пустоши. Остальные же были заняты своими более важными делами: Лорд и Табаки, в очередной раз переругиваясь, пытались сыграть партию в шахматы, пока Сфинкс наблюдал за ними; вожак слушал заливистую мелодию флейты Горбача, что, видимо, словил мое настроение со своего высокого насеста; а Лэри был просто собой и разглядывал какие-то пахабные журнальчики, что часом ранее притараканил крайне довольный Конь. Кстати второй Лог не соизволил покинуть чужую обитель и прямо сейчас сидел на кровати друга, что-то тихо комментируя о картинках в их руках. После какого-то необычайно похожего на хрюканье смеха с их стороны, я даже на несколько секунд оторвался от печального пейзажа за стеклом, перед этим едва не упав с подоконника. Как же зря... Я вновь увидел ее. Эту пустую, голую и ужасно одинокую кровать. Там больше нет идеально заправленного пледа поверх постельного, бережно упрятанных в чехол очков на тумбочке и стопочки книг из библиотеки. Больше ничего, что напоминало бы о нем и о том, что было... Я нервно сглотнул, резко отворачиваясь, уже отводя взгляд в угол комнаты и сильно зажмуриваясь, до белых и оранжевых пятен под веками. Боже, умоляю, избавь меня от этой боли. Я больше так не смогу. Умоляю... *** - Эрик... Эрик, прошу... - горячий шепот у самого уха. Такой ласковый, такой родной и отчаянный. Что такое? Что случилось? Почему ты так умоляешь меня и зовешь? Ты ведь знаешь, что я всегда буду с тобой. Прикосновение холодной руки к моей щеке. Или это моя щека холодная? От этой мысли становится ужасно страшно и я хочу распахнуть глаза, увидеть любимое лицо, но у меня ничего не получается. Я не могу сказать даже слова. Не могу пошевелиться. Не могу дышать. *** От воспоминаний у меня перехватило дыхание и я так сильно дернулся, что все же упал с громким шлепком о протертые доски с насыпанным на них бисером, что неприятно впился в голые руки. Я зашипел и тут же ощутил, что меня в четыре руки поднимают с пола и аккуратно, как куклу, пересаживают на общую кровать, где уже освободили приличный кусок пространства. Как... Мило? Македонский вместе с Горбачом что-то бегали и осматривали мои повязки, осторожно касаясь их, с особым трепетом относясь к той, что была у меня на шее, словно даже дуновение воздуха могло доставить нестерпимую боль. Не спорю, первые три недели в Могильнике так оно и было, но уже прошло достаточно времени, чтобы я смог свыкнуться со своим положением и раны затянулись. Меня ведь отпустили обратно жить в комнате, пусть и приходилось частенько навещать Пауков. И воспитателей на пару с милицией тоже приходилось навещать. Как по мне, это весьма бесполезные встречи, ведь что я мог сказать о происходившем в то время, пока я сам был в отключке без сил? Единственное, что было хорошим, так это то, что удалось отсрочить мою отправку домой, пусть родители и настаивали на этом уже как пару месяцев... Или больше? Нет, больше. Уже прошло три месяца. Три месяца с тех пор, как я больше никогда не смогу говорить и держать карандаш в пальцах.