Звезды греют свои планеты

На самом деле Веритас вовсе не хотел, чтобы так вышло. В его планах действительно было раздразнить Кавеха, вывести его из себя, проверить реакцию… но вовсе не реакцию на нелогичную, не соответствующую образу Веритаса детскую истерику! Он хотел узнать, что делает Кавех, когда злится, а не… это! И конечно же, Кавех и повел себя как с глупым ребенком — заледенел, молчал часть пути, и вот лучше бы он кричал. Лучше бы он отчитал Веритаса — можно было бы сцепиться языками. Но нет. Кавех молчал, и с каждой секундой Веритас злился все больше. Он и видеть Кавеха больше не хотел, а тот еще попробовал показать Веритасу дом (безуспешно, он никуда не пошел), помочь с комнатой (Веритас. Не. Маленький) и предложить… еще что-то. Веритас мог бы остановить это, но не стал, потому что теперь он игнорировал Кавеха. Он читает исследование, что принес Аль-Хайтам, подмечая малейшие различия, и впервые обращает внимание на легкие иллюстрации — чертеж нужной гробницы с символами, каллиграфически выведенные буквы, сочетающиеся с буквами современными, вязь по краю… Сейчас Веритас точно уверен, чьему перу это принадлежит, и от этого становится только обиднее. В животе урчит — он толком не завтракал, сам не зная, что в этом не одинок — и из комнаты он выходит намного раньше, чем планировался ужин. Сначала он идет обычным шагом, а затем, прислушавшись, идет на носках, выглядывая из-за угла. Потому что слышит тихую, простую песню, доносящуюся с кухни. Кавех с ужасно нелепым пучком на голове и почему-то в розовом фартуке не так уж и громко напевает, едва ли не пританцовывая, когда готовит. Это почему-то заставляет сглотнуть и сжать зубы сильнее. Он ускоряет шаг и появляется прямо перед Кавехом. Его улыбка будто тускнеет на несколько секунд, но возвращается обратно. — Проголодался? — спрашивает он мягко, и хочется ударить его поварешкой в его же руках, но физическое насилие рационально только в случае защиты себя, близких или более сложных структур. Приходится угукнуть. — Аль-Хайтам сказал, что ты ешь чечевичный суп. — Он имеет общую структуру, — бурчит Веритас. — И чечевица меняет форму. Кавех сначала делает вид, что понял, разбирается со специями, наливает Веритасу стакан молока в трапециевидной формы стакан — снова не спрашивая. Но Веритас пьет, не споря — желудок хочется чем-то заполнить, и только после этого Кавех удосуживается спросить: — Что ты не ешь? — Много чего, — отрезает Веритас: он пережил по этому поводу слишком много разговоров в своей жизни и знает, что его все равно не поймут и даже не попробуют. — Я скажу. Кавех кивает — очевидно, он не собирается говорить о ситуации, в которую они попали в таверне. Веритас все еще не решил, хорошо это или плохо, поскольку молчание сейчас может вырваться во что-то более серьезное потом. Только сейчас он вспоминает, что не разговаривает с Кавехом и кусает себя за язык, но замолчать сейчас было бы крайне нелепо. — Я спрошу, — серьезно говорит Кавех, и этому Веритас, конечно, тоже не верит. Они так и остаются на кухне, оба — Кавех не пританцовывает, но начинает напевать, и это снова удивляет. Кавех похож на тот тип людей, который боится сфальшивить, ошибиться и выставить себя в глупом положении. А Кавех фальшивит. Но, может, у Веритаса недостаточно данных. — Ты не боишься петь, — все же замечает Веритас, и Кавех останавливается, удивленно оглядываясь. — А должен? Веритас с мстительным удовольствием рассказывает ему про тот тип людей, к которому его причислил, но вместо возмущения и отнекивания Кавех лишь улыбается чуть шире. — Я думаю, это возраст, — он откладывает в сторону лопатку, заканчивая. — В какой-то момент ты понимаешь, что невозможно смущаться или избегать всего, где у тебя может не получиться. Ошибиться ведь можно даже в том, в чем ты признанный гений. Поможешь мне накрыть на стол? По какой-то причине Веритас соглашается. Это… интересная позиция. Отринуть собственные эмоции ради того, чтобы заниматься тем, что тебе нравится, не глядя на окружающих. Охотно верилось, что у Аль-Хайтама есть подобная черта, но у Кавеха? Может, он более мудр, чем вынес Веритас? Это вряд ли. Он берет приборы, которые подает Кавех, раскладывает по столу, даже помогает с кастрюлей, хотя абсолютно уверен, что Кавех несет ее вместе с ним только чтобы создать у него иллюзию работы. Но когда дело доходит до аккуратных, кругленьких супниц, Веритас смотрит на ту, что в его руках, с отвращением и отбрасывает на кухонную поверхность. Кавех ловит ее, чтобы она не покатилась дальше своим круглым блоком. Веритас вскидывает взгляд, готовясь спорить, но Кавех, конечно же, шокированный, ничего не говорит — только делает глубокий вдох. И залезает в шкаф. — Как насчет этой? — он показывает еще одну противно-круглую, и Веритас трясет головой. — А эту? А… У него находится достаточно странная, вытянутая овальная миска безобидно желтого цвета, и только сейчас Веритас кивает. А Кавех улыбается так ярко, будто совершил невероятное чудное открытие! Веритас отбирает у него миску и молча ставит на стол. Парных к ней не находится, но Веритасу искренне плевать, что и из чего едят другие, пока это не оказывается его тарелкой. Он даже слегка брезгливо их расставляет. Аль-Хайтам выходит растрепанный и в тонком халате — Веритас с некоторым удивлением подмечает для себя, что вряд ли на нем есть что-то, кроме белья. Он не очень понимает, как должен к этому относится, и задумывается о том, вышел ли бы Аль-Хайтам без халата, если бы его, Веритаса, тут не было. Живот сводит от запаха, но вот чем Веритас не собирается пренебрегать, так это правилами поведения за столом — даже чтобы вывести на эмоции самих опекунов. Кавех садится, и продолжает уже Аль-Хайтам: разливает суп, подставляет всем чашки, наполняет их чаем. Это выглядит как привычный, не показной ритуал двух нормальных людей, и Веритасу становится неловко — нерационально, слишком по-детски, но он чувствует себя лишним в этом действии. Неловкость проходит сразу же, как только Аль-Хайтам кладет рядом с ним питу и несколько омерзительно-красных круглых помидорок. Веритас смотрит на тарелку так, будто та его личный враг, и резко отодвигается со звучным скрипом стула. — Я не буду это есть. Он взгляда отвести не может, и легкий комок в горле мешает поднять голос. От запаха еды теперь тошнит. — Тогда возьми то, что тебе хочется, сам, — Аль-Хайтам остается невозмутимым, и Веритас вскидывается, вскипает, открывает рот и хватается за тарелку — и совсем не понимает, как одна рука Кавеха оказывается на его плече, а вторая забирает тарелку. — Ты не ешь круглое, да? — предполагает он негромко и возвращает только суп, а питу разрывает на несколько частей — достаточно бесформенно, чтобы это не вызывало отвращения. Веритас сглатывает — его все еще тошнит от одного вида, и слюна горькая. Он молчит, опустив голову, но Кавех не убирает руку с его плеча, а Аль-Хайтам молчит. Злость снова переполняет, но уже иная: сколько можно вести себя как не ребенок? Ему не запихивают это в рот, не заставляют, и молчат — минимальные родительские требования выполнены! — И красное, — наконец, говорит он. — Это несложно, — Кавех гладит его по плечу и, наконец, отлипает. — Ты не ешь все оттенки красного? Я могу дать тебе палитру. Веритас кивает, и они все, наконец, рассаживаются. Семейный ужин испорчен, но это не его проблемы. Разве что просто немного грустно.