Звезды греют свои планеты

Кавех очень рад, что Веритас снова общается с Аль-Хайтамом. Проходит почти месяц — из которых две недели Аль-Хайтам не выходит из дома. Под конец уже, разумеется, потворствуя своей лени, и даже Сайно забегает сказать, что господин секретарь мог бы выздоравливать быстрее, пока ему не принесли работу на дом. Аль-Хайтаму весело, Веритасу тоже. Кавеху — нет. Веритас просто продолжает молчать. Ничего не просит, ни на что не обращает внимания, не реагирует. Будто Кавех лишь призрак, который иногда по привычке касается его спины или головы. Этого он не лишен, это теплит надежду — но и только. Веритас не слушает никого — вероятно, для него проще вычеркнуть не нравящегося ему человека из жизни. Кавех знает, что тоже совершил ошибку — что надо было быть мягче, надо было успокоить, прижать к себе. Но страх менял его — настоящий страх, а не очередная шуточка Тигнари, от которой Кавех подпрыгивал. Он даже извиниться пытался — и добился реакции: Веритас зажал ему рот рукой и ушел. Семейные приемы пищи стали для Кавеха маленькой пыткой. Аль-Хайтам, к его чести, пытается сглаживать ситуацию, говорит с ними обоими — в принципе говорит больше обычного. Однажды он приносит некоторый селективный труд Тигнари и выкладывает на тарелку Веритаса: желтые, овальной формы помидорки. Веритас сначала вообще не понимает, что это, и впервые смотрит Кавеху в глаза — непонимающе, растерянно. — Помидоры, — поясняет ему Кавех, улыбаясь — даже искренне. — Тигнари вывел. Тебе должно понравиться. Это был интересный проект. Который Кавех и спонсировал. Которого он захотел, просто потому что… потому что помнил тот их, самый первый обед вместе. Веритас с озадаченным лицом прямо руками тянет помидорку в рот, она звучно трескается на его зубах и заканчивается крайне быстро. Веритас облизывается. Тянется за второй. И отводит взгляд, разумеется, ничего не говоря. Этого следовало ожидать. Больше всего убивает не молчание, а абсолютное непонимание, что с этим делать. Аль-Хайтам со смешком предлагает посильнее травмироваться, на что Кавех довольно резко говорит ему, что может прямо сейчас выдвинуться вместе с группой в Пустыню и закончить там, как его отец — этого будет достаточно? Он редко затыкает Аль-Хайтама и тут сам бьет по больному, их общую боль. Аль-Хайтам разговор не продолжает, будто пощечину получил, но через полчаса пристраивается к увязшему в своих мыслях и оттого не засыпающему Кавеху и шепчет ничего не значащие ласковые слова, гладит по волосам, прижимается ближе. Кавех мог бы ожидать, что глаза постоянно будут на мокром месте, но реальность оказывается не такой. Он прячет слезы и слабость в себе, делает вид, что ничего не происходит, и просто старается — потому что надеется. Пока Аль-Хайтам не предлагает семейную поездку в Ли Юэ. Праздник Морских Фонарей уже прошел, но Кавеху нравилась сама гавань — своей совершенно иной архитектурой, мощностью камня, иными нравами. Он воспринял предложение с радостью — был неплохой шанс, проводя время с Веритасом, разговорить его. А Веритас согласился первым. Как оказалось, не до конца понимая. — Я не поеду с ним, — категорически говорит Веритас, смотря Аль-Хайтаму в глаза, и Кавех даже не сразу понимает, что уничижительное "ним" обращено к нему самому. Он теряется — а Аль-Хайтам поднимает брови. — Объясни. — Я не хочу проводить с ним время и быть рядом, — Веритас пожимает плечами, нагло вскидывая голову. — Ты сказал, что поедем мы. Про него ты ничего не говорил. — Говоря "мы", я обычно имею в виду троих, — Аль-Хайтам едва заметно хмурится, они с Кавехом сталкиваются взглядами на секунду. Кавех молчит — ему нечего сказать, только комок в горле становится все больше. — Выбирай формулировки поточнее, — Веритас откидывается на спинку кресла, закидывая руки за голову. Он становится все более наглым — и даже нельзя сказать, что его разбаловали, Кавех не понимает причин такой самоуверенности. Может быть, не хочет понимать. — Я могу не… — начинает было он и вздрагивает, когда неожиданно жесткое и резкое слово Аль-Хайтама не повисает в воздухе: — Нет. Кавех замолкает, бросив на Веритаса быстрый взгляд — в конце концов, хотя бы за старания в учебе он заслужил поездки — и качает головой. — Я много раз был в Ли Юэ. А вот Веритас — ни разу. — И я о чем, — Веритас улыбается, впервые поддерживая Кавеха словом. Это не радует. Но в Кавехе слишком много напряжения, чтобы это показывать. Он будто вдохнул там, у себя на проекте, в последний раз — и до сих пор не мог выпустить воздух из легких. Аль-Хайтам переводит взгляд с одного на другого — и внезапно расслабляется, пожимая плечами. — Тогда никто из нас не едет. Веритас тут же вспрыгивает с места — любимым своим жестом, когда он возмущен или зол. Кавех рассматривает его взглядом, подмечая, как же быстро он растет — снова нужно покупать смену одежды, только вот на Большой Базар с Кавехом он сейчас не пойдет, а в одиночку, как и Аль-Хайтам, он процесс покупки одежды терпеть не мог. — Ты мне обещал! — звук этого крика оседает в голове, и Кавех переводит почти равнодушный взгляд на Аль-Хайтама — он знает, что тот скажет. — Я обещал, что поедем мы, — его голос — образец спокойствия, Кавеху бы так. — Ты сейчас можешь учитывать точность моей формулировки. Я не поеду в Ли Юэ вдвоем ни с кем из вас. Сейчас твои обиды мешают тому небольшому зачатку критического мышления, которое у тебя присутствует. Кавех ожидает очередной вспышки — но ее не следует. Веритас будто подбирается, смотрит серьезно и хмуро, и даже разворачивается — очень медленно. — Почему же, — говорит он спиной к ним, — поезжайте вдвоем. Отдохнете от меня. И уходит — потому что Кавех, метнувшийся спорить, не может ничего протолкнуть через сведенное горло. …и он был бы нечестен. От Веритаса хотелось отдохнуть. Кавех себя за это ненавидел. * * * Поездки, разумеется, не случается — все возвращается на круги своя. Веритас даже не слишком обижается, делая то, что делает обычно — книги, общение со странным, на взгляд Кавеха, человеком, сбегания в Гандхарву, обучение и мрамор. У него вообще не очень много свободного времени дома. Если бы еще Кавех мог расслабиться. Он утешается прикосновениями — взъерошиванием волос, руки на плече, тем, что еще ему дозволено. Веритас — редко, но все же — все еще льнет к его теплу, и наедине Кавех позволяет себе редкие улыбки. Поэтому он не ожидает, что, когда они останутся вдвоем за обедом, Веритас резким движением столкнет его руку с плеча, едва не сбивая со стола тарелку. Кавех застывает так — просто не понимая, не успевая обработать информацию — и растерянно уточняет: — Веритас? Он, конечно, промолчит сейчас. Или лучше бы промолчал. — До тебя еще не дошло, что ты нарушаешь мои личные границы? — едко, зло, с улыбкой уточняет Веритас. Кавех осторожно качает головой — и убирает руки за спину. — Ты не упоминал об этом раньше. Разговор. Они говорят. Или не этого так хотелось? — Тебе следовало понять, — выплевывает Веритас и встает — чтобы казаться выше, разумеется, хотя нависнуть над Кавехом у него все равно не получится. — Если я не желаю говорить с тобой, почему я должен желать твоих прикосновений? Кавех молчит — потому что это было следом его надежды, сосредоточением того маленького количества тепла, которое он мог дать Веритасу. Тот ни словом, ни жестом не давал понимать, что ему что-то не нравится… не больше, чем обычно. Он ворчал, даже когда сам льнул под руку. И тут — вот такое. А вот Веритас молчать не собирается. — Давай я упомяну сейчас, — он загибает пальцы на руке, — я не желаю видеть тебя, слышать тебя, говорить с тобой, чувствовать твои прикосновения и любое проявление инициативы с твоей стороны, которое я не упомянул. Подходящая для твоих мозгов формулировка? Кавех хмурится. — Последнее было крайне грубым. — А больше ничего я тебе говорить не хочу! — взвивается Веритас почти криком. — Ты меня… и чего ты ждешь после этого! Что я тебя прощу? В Бездну засунь свои извинения! Но есть только один человек в мире, которому позволено втаптывать Кавеха в грязь — и то когда это перешло границы, Кавех разорвал общение с ним на четыре года и был готов навсегда вычеркнуть его из жизни, если бы не случай… и случаи. И любовь. Ребенка из жизни — к сожалению, от этой мысли в голове Кавеха воцаряется сущая паника — не вычеркнешь. — Видеть и слышать меня ты будешь неизбежно, — говорит он, не допуская грубости в голос. — Извинения пойдут в направлении, которое ты указал. Ты так видишь наше будущее общение? И Веритас тушуется — моментально, нахохливается, отводит глаза. — Проваливай, — говорит он бурчащим голосом, только у Кавеха это не вызывает улыбки. — Нет. Я заслуживаю обеда, — и поворачивается к Веритасу спиной, продолжая накладывать еду. Руки дрожат. * * * — Тебе нужно решить вопрос ваших с Кавехом отношений, — говорит Аль-Хайтам напрямую, посреди, казалось бы, хорошего диалога. Веритас сразу кривится. — Мне ничего не нужно. Он себе тоже врет. Но убеждает себя же с отчаянием человека, которым отталкивает протянутый ему в Пустыне стакан воды. Ему нравится смотреть, как Кавех отдаляется, замолкает, не находит подхода. Кавех его предал — и тревожный звук рожка, которым в Гандхарве приветствовали врагов, не выходит из его головы. С тем, кто тебя предал, не нужно общаться, не нужно его общество, он ведь сделает это второй раз. Веритас боялся — до дрожи боялся того самого Кавеха с ледяными глазами, который смотрел будто сквозь него. И хотел увидеть его снова. Сначала он желал лишь отмолчаться, избавив себя от источника агрессии, но это не сработало — а Веритасу жизненно важно было видеть подтверждение того, что Кавех на самом деле такой, что он снова будет таким с Веритасом. Тогда получится расслабиться — и перечеркнуть все, что стало их маленькой историей. Веритас отчаянно хотел верить, что Кавех таким не станет. Поэтому он не собирался останавливаться. — Хорошо, — Аль-Хайтам медленно опускает голову. — Это нужно мне. Согласно моим ощущением, я нахожусь в центре конфликта на роли, которую я для себя не выбирал. Ты можешь пояснить мне причину твоего поведения? — Меня от него тошнит, — Веритас почти не лжет: при одной мысли о холодных глазах скапливается кислая слюна. Аль-Хайтам снова кивает — хочется уже что-то в него швырнуть. — В какой именно момент тебя стало от него тошнить? — Ты же знаешь, — Веритас звучно хмыкает. — Точную дату назвать? Взгляд Аль-Хайтама становится более задумчивым. Он даже опускает книгу и молчит — почему-то молчание не ощущается угрожающим. — Как именно он тебя обидел? Веритас закатывает глаза и подхватывает книгу, отчаянно пытаясь спрятать в ней лицо. — Он не обидел. Он показался достаточно отвратительным для того, чтобы вернуться в приют. А? Как тебе такое? — он улыбается только шире, а в груди все начинает сводить. — Что, вернешь меня? И только сейчас молчание становится откровенно тягостным. Веритас не выдерживает, смотрит — но на лице Аль-Хайтама ничего не меняется, он так же прямо смотрит в ответ. — Это то, чего ты на самом деле хочешь? — осведомляется он, и Веритас, швырнув книгу в стену, бросает резкое: — Да! Он отдергивается в сторону, когда Аль-Хайтам встает — едва дышит в тихом ужасе, и почти скулит от этого страха, когда ладонь плавно, но уверенно опускается на его плечо. — Мне жаль, — тихо, как можно мягче говорит Аль-Хайтам, и больше всего хочется уткнуться в его грудь и завыть — но Веритас сдерживает себя и качает головой. — Я предпочту читать в другом месте, — он спокойным движением выворачивается из-под руки, подхватывает книгу и, насвистывая, удаляется к себе в спальню. Только там он позволяет себе разреветься.