***
Витражи отражают сцены из многочисленных писаний — никаких красных и черных цветов — только те, что пропускают солнечный свет внутрь. Царь Флимонт держит копье над головой отвратительного маленького человека с волчьей мордой, а проповедник Гриндевальд обращается к Нему — к их богу — молится, чтобы темные твари оставили души детей в покое. Дети, которые находятся во власти проклятых, изображены со странно-искаженными, смазанными лицами, с длинными клыками и глазами, чей свет не пропускает солнечные лучи. Солнце касается только праведных. Только истинно верующие могут под ним жить. Исколотые стрелами волчьи туши с образом Великого над ними, как предупреждение, напоминание всем прихожанам, — Он видит. Он слушает. Он говорит. Витраж солнца с семью лучами смотрит с востока — восток очень важен для них. Там, далеко-далеко, Великий открыл правду, дал правила, которым нужно следовать неукоснительно: души — защищать, а тело, подверженное мирским наслаждениям, — бить до выхода первой испорченной крови. От яркого солнца слепит глаза. Гарри морщится, отходит чуть назад и случайно дергает маму за руку. Мама не реагирует. Она, приложив левую руку к сердцу, тихо-тихо шепчет на другом, взрослом языке, всхлипывает, и слезы текут по бледному лицу — скатываются со щек на подбородок, падают на деревянный пол места поклонения. И все просит, просит, просит. Просит за душу отца, наверное, раз глаз не открывает. Душа отца тоже проклята — за проклятых нужно вдвойне просить, чтобы Великий сжалился и однажды их простил, принял в свое царство света, где нет теней. Гарри делает шаг назад — к косой, скрипучей лавке — от солнца спрятаться подальше, но мама, прерывая молитву, тянет ее встать обратно. Стать единой с ними — в вере, в мыслях, в строю. Очень важно стоять твердо рядом с остальными, иначе сила молитвы будет нарушена. Иначе Великий может не услышать их воинственный плач. Их сокровенные просьбы. — Гарри, — шипит Лили, — будь умницей. Помнишь, мы учили детскую молитву? Гарри кивает. Дурацкая молитва, и слова в ней тоже дурацкие:«О, Великий, прости души грешные, под тьмой находящиеся, прости тех, кто отступником стал, но дай силу тем, кто остался и живет по правилам твоим».
— Молись, Гарри, за душу отца своего, чтобы проклятие его к Великому отпустило. Гарри молится. Начинает медленно, почти с выражением, как в одной из запретных сказок, которую она тайком читала: «О, Великий!», а потом осекается. Хмурится. Не нравятся ей эти слова — на языке горчат и пеплом чувствуются. Гарри двигает губами, научилась уже взрослых обманывать — без обмана не получилось бы читать сказки. Те сказки, которые намного интереснее, чем все, что начинается со слов «О, Великий!». Она смотрит исподлобья на их пастыря — дедушку Альбуса, который стоит с обращенными к солнцу руками. Она смотрит. Смотрит и видит, что он-то не молится. Только так же, как Гарри, губами двигает со всеми в унисон. Руки все выше тянет, будто до Великого пытается добраться. Не через правила и посвященную ему жизнь, а вот так — одними дурацкими словами и движениями. Люди должны быть правильными и праведными. Должны всю жизнь следовать законам, чтобы проклятие до них не добралось, чтобы после смерти блаженной они к нему на поклон явились, — Великий их от тех, кто в лесу живет, — от детей тьмы и проклятых — защищает, а остальных — отступников — знать не хочет. Тех, кто отступает, в ров у кромки леса тащат, да хоронят там. Проклятые все едины. Все они — дети ночи, от которых Великий отвернулся. Гарри несколько раз повторяет про себя: «от-ступ-ни-ки», «отступники». Отступники. Джеймс, ее отец, тоже стал таким — проклятого под кров дома привел, в деревню притащил. Нарушил одно из правил — нельзя тьму в деревню пускать — солнце им светить перестанет, а души их — чистые и белые, как первый снег, кровью окропятся. Ни видеть им больше ни рая, ни земли родной — гулять вечность среди деревьев Запретного леса и умирать от жажды. Гарри смотрит на мать, но та так и стоит с рукой на сердце и все шепчет-шепчет-шепчет молитвы на этом смешном, взрослом языке. У детей свои молитвы — волшебные, что души их слабые от посягательства проклятия защищают, не позволяют лесу утянуть их вглубь, чтобы солнца больше никогда не увидеть и смерть блаженную избежать. Драко — забавный мальчишка, пытающийся следовать правилам, оборачивается на нее и совсем по-детски закатывает глаза. Гарри прыскает в ладошку — взрослые совсем ничего не понимают. Мать ее одергивает и строго говорит: — Молись, Гарри. Гарри опускает голову, прячет глаза, на губах отнюдь не молитва — слова, вычитанные в старой, потрепанной книге: «пусть я отступница, но конца я не жду. пусть за меня молятся, и во мраке потонут их голоса». Собрание заканчивается громкими словами дедушки Альбуса: — Покайтесь в грехах своих перед отцом нашим, чтобы солнце никогда не погасло, чтобы дети оставались чистыми, чтобы души их тьму никогда не познали! Начинается гомон, начинается шум и скрип косых лавок. Мама говорит: «Я должна за тебя помолиться». Мама говорит: «Гарри, будь умницей, подожди меня у ворот». Гарри улыбается — мама очень не любит, когда Гарри ведет себя, как пропащий ребенок. Она часто плачет по ночам. — Хорошо, я буду у ворот.***
— Уже сегодня, — шепчет Драко, — все как и договаривались? Место поклонения больше напоминает покошенную хижину Хагрида у самого леса, нежели благодатное здание для отпущения грехов, но никто из живущих в деревне не жалуется. Довольствоваться малым — тем, что сотворили предки, что дает земля, напитанная солнцем, одни из немногих благ, что им доступны. Рон шикает на Драко, когда недалеко от них вместе с родителями проходит Гермиона. Они втроем провожают ее взглядом, и Гарри, не говоря ни слова, просто кивает. Да, сегодня это случится. Провожают еще несколько взрослых взглядом, пока Рон не улыбается нахально. — Если только ты не струсишь, хорек. — Да кто из нас двоих больший трус? — Драко поднимает плечи почти так же забавно, как делает его отец, когда о чем-то спорит с дедушкой Альбусом. — Из нас троих только Гарри — девчонка! Она может струсить, ей простительно за юбку мамы прятаться. Гарри от всей своей чистой души бьет ему кулаком в плечо и шипит сквозь зубы: — Не смей называть меня трусихой! — Заткнись, Малфой! — Вторит ей Рон. — Я вот приду и посмотрю, как ты будешь перед отцом своим отчитываться, если он тебя, как в прошлый раз, поймает. Драко хмурится, и лицо его с бледной кожей покрывается стыдливыми пятнами. — Я не виноват, что он поймал меня прямо на площади. Сегодня, — он грозно шипит, — все будет по-другому! — Я так и знала! — Раздается высокий голос за их спинами. — Так и знала, что вы не сдадитесь! Гермиона упирает руки в бока, как все злые взрослые в их деревне, и смахивает выдохом прядь вьющихся каштановых волос. Она подходит ближе, тянет руку Гарри на себя. Смотрит строго, прямо как Лили. — Как ты можешь, Гарри, уподобляться этим несносным мальчишкам? Мы должны оставаться чистыми, а вы, — она смотрит на Драко и Рона, — собираетесь пойти туда… Не боитесь, что тьма вас найдет? Гарри смеется переливами колокольчиков, ласково гладит подругу по голове, убирает прядь лица за ухо: — Что за глупость, Миона? Тебе ли не знать, что она прилипает только к тем, кто не ведет себя благочестиво? Гермиона прячет глаза и покрывается пятнами. У них всех — Гарри, Гермионы, Драко и Рона — есть секрет. Их общий, настоящий секрет, за обнаружение которого они не обойдутся одной поркой и первыми каплями крови. Книги о дальних краях, о волшебном камне, о магии и о фантастических тварях, которые они однажды нашли в старом доме отступника, под полом в сарае, в лазе недалеко от поля, к прочтению запрещены. А они читали — читали и ни один раз. Передавали друг другу в корзинах с цветами для места поклонения — полынь, крапива, зверобой, папоротник и чертополох — скрывали их преступления. Хранили тайны и уносили вместе с дымом. — Детям запрещено смотреть на отступников, — Гермиона хмурится, — это не… — она умолкается, оглядывается, — не чтение, — продолжает шепотом. — Прямо рядом с лесом, Гарри! — Мы смотрели, — Рон пожимает плечами, — Горбина тащили через всю деревню за руки, и лицо, скажу я вам, у него было отнюдь не чистое. С нами ведь, — он кивает на Драко, — ничего не произошло, а мы совсем-совсем рядом стояли, правда? Драко кивает. — Да, я даже видел его синяки под глазами! Гарри ласково обращается к Гермионе: — Пойдем с нами, Миона. Тебе не интересно посмотреть, как лес их забирает? — Я боюсь, — говорит она, — дедушка Альбус всегда выступает против того, чтобы мы близко подходили к лесу. Говорит, что там тьма может нас привлечь сильнее, чем сказки о небылицах. — Машет головой, — если мои родители узнают… — Не переживай, — Гарри крепко-крепко ее обнимает. — С нами ничего не случится, верно? Рон и Драко кивают. — Мы молимся ведь каждый день, разве Великий не должен нас защищать? — Так и есть! — Драко медленно и очень осторожно кладет Гермионе руку на плечо. — Он нас защитит, — шепчет, — и с нами ничего не произойдет, вот увидишь! Рон подходит близко и говорит так тихо, что Гарри приходится сосредоточиться, чтобы различить слова: — С последним лучом солнца. Они отдают их с последним лучом солнца, я подслушал родителей. — Отлично, — Гарри от нетерпения сжимает кулаки, — мы должны прийти раньше и спрятаться. Гермиона убирает вновь выбившуюся из прически прядь, задирает подбородок. — Ров разделяет наши миры, чтобы деревня не имела ничего общего с тьмой леса. Думаю, — она неловко улыбается, — ничего не произойдет, если мы взглянем только одним глазком? Гарри радостно пищит, и тут же несколько рук закрывают ей рот. Она поднимает руки и делает шаг назад. — Тогда договорились, — шепчет, — когда солнце начнет садиться, мы придем и спрячемся за буйными кустами рядом со рвом. Посмотрим на то, чем нас все время пугают. Они все протягивают руки в центр, как это делали герои одной книжки, и очень тихо говорят: — Я сохраню твой секрет, если ты сохранишь мой.***
Запретный лес выглядит опасным, смертоносным, мертвым. Там никогда не поют птицы, солнце не пробивается через кроны деревьев, а тьма, поселившаяся в нем, раскидывается далеко-далеко — даже если целый день вглядываться, никогда не найдешь конца. Гарри приходит первой. Пришлось пробираться через задние части домов, чтобы не поймали и не отправили к матери. После собрания Лили выглядела странно потерянной, рассеянной и совершенно измученной. Гарри уложила ее спать и пообещала вести себя хорошо, ведь, если никто не узнает о том, что она соврала, никому, кроме нее, от этой лжи плохо не станет. Она проверяла. Проверяла и не раз. Ров достаточно глубокий — проходит у самой кромки леса. В нем и перед ним не растет трава и цветы, только сорняки и иссохшие корни деревьев. Совсем рядом с ним — буйные кусты, которые часто ощипывают овцы, пушистые, колючие. Отличное место для засады — так говорилось в книжке про охотников. Еще в ней говорилось, что хорошие охотники умеют быть терпеливыми и усидчивыми. Они не гонят добычу, они ее загоняют. Гарри очень хочет стать хорошей охотницей, если ни на дичь, то хотя бы за правдой. Ей совершенно не нравится, в каком мире она живет, еще больше ей не нравится вяжущие во рту привкусы лжи и недомолвок. Мама на прямые вопросы отвечать отказывается, а в книжках с правилами ответов нет и подавно. Гарри от них тошнит едва ли не сильнее, чем от проницательного взгляда дедушки Альбуса. Его глаза, скрытые за половинками очков, кажутся замершим небом в самый морозный день, льдом, который покрывает гладь Черного озера, умершими по осени цветами. Он никогда не говорит об ее отце — о Джеймсе, но всегда говорит о спасении ее души. Приходит Драко — запыхавшийся и с растрепанной челкой. За ним — Гермиона в черной рубашке и красным от слез носом. Самым последним приходит Рон и тихо говорит: — Встаньте ближе ко рву. На взгляд Гермионы спокойно отвечает: — Если нас увидят, нам не поздоровится. В случае опасности, мы должны будем бежать в разные стороны. Кусты растут вдоль всего рва, растут ближе к деревне, а некоторые из них уходят и прячутся между домов. — Не хочу показаться плохим другом, — шепчет Драко, когда они забираются в самую глубь, — но чур каждый сам за себя. Рон со всей силы бьет его в плечо. — Ай! — Тихо! — Шипят Гарри, Рон и Гермиона. — Солнце почти село, — говорит Гарри. Смотрит каждому в глаза по очереди, — если попадетесь, скажите, что я виновата. Я вас сюда затащила. Хотите — скажите, что была настойчива и груба. Рон хочет начать спорить, но Гарри останавливает его рукой. — У Драко строгий отец, у Гермионы — книги. Она с ума сойдет, если родители посадят ее под домашний арест, а у тебя… — Гарри хочет сказать о том, как мама Рона, Молли, может отреагировать на очередную выходку сына, но замолкает. Каждый из них понял без слов. Молли нельзя злить ни при каких обстоятельствах. — Но как же ты? — Почти плача шепчет Гермиона. Гарри пожимает плечами и улыбается. — Они и так думают, что я вся в отца.***
Гарри чувствует дрожь друзей лучше, чем свою собственную. Каждый из них находится на пороге переломного момента — она знает это, ощущает каждой клеточкой. Небо, окрашенное розовыми переливами, постепенно темнеет, и холодный вечерний ветер забирается под легкую кофту. Охлаждает насыщенное адреналином тело. Гермиона, несмотря на вечно вздернутый нос, тихо-тихо шепчет молитвы Великому, просит простить ее грешную душу. «Никогда не теряйте священной любознательности!» — хочется прошептать ей в ответ, но Гарри молчит. Страх всегда будет сидеть в их сердцах — перед родителями, Альбусом или Великим. Никуда от этого страха не деться, никуда от него не уйти. Страх был воспитан вместе с ними. Бояться — верный признак не делать ошибок. Бояться — сохранить свою душу от проклятия. Гарри всматривается сквозь ветви кустов в непроглядную темноту леса, пытается увидеть хоть что-нибудь новое для себя, но там — в этой удручающей глубине — нет ничего — даже шепота ветра. Кажется, весь лес застыл внимательным зрителем. Застыл, чтобы в один момент наброситься на их светлые, чистые души. Хищники не гонят. Они загоняют. — О, Великий! — Сбивчивый шепот. — Прости наши души, за то, что ослушались приказа твоего, прости. Гарри осматривает местность перед рвом, берет Гермиону за руку и тихо просит: — Прекрати. Драко, до этого держащийся, кажется, на смелости остальных, бьет себя по лицу и говорит: — Если мой отец узнает, что я здесь, я не отделаюсь одним выговором. О, Великий, я даже одними розгами не отделаюсь. Гарри закатывает глаза, прижимает к себе Гермиону, шепчет: «Если ты не готова, уходи, пока не поздно». Гермиона машет головой в отрицании, смаргивает первые слезы и вздергивает подбородок — она не та, кто отступает. Не та, кто бросит друзей даже тогда, когда все катится к проклятым. Гарри очень ею гордится. Целует ее во влажный висок. — Не будь идиотом, — шипит Рон, — максимум, что сделает твой отец, так это запрет тебя в комнате без игрушек и с молитвенником, а не высечет розгами. Это у меня зад до сих пор болит после последнего раза. — Тогда это ты идиот, — огрызается Драко, — раз ничему учиться не хочешь. Ну, и зачем ты с нами пошел? — Осматривает Гарри и Гермиону, — зачем вообще я с вами пошел? Я вообще не должен с вами общаться… — Драко, закрой рот, — говорит Гарри, — тебя никто не держит. Еще есть время, чтобы уйти. — Не ругайтесь, — тихо-тихо шепчет Гермиона, — вы говорите плохие слова. Их нельзя говорить, их проклятые слышат. Гарри закатывает глаза, оборачивается к кустам, смотрит за обстановкой. Небо становится почти совсем темным, последние лучи солнца переливаются далеко за горизонтом. — Я говорю их ночью. Гермиона ахает, прикрывает рот и лезет Гарри прямо в лицо. — И что? — Спрашивает Рон, меняя позу. — Кто-нибудь пришел? Гарри оборачивается и дико ухмыляется — чувствует, как уголки губ то и дело тянет. — Нет, — смотрит на Гермиону, — видишь? Со мной все в порядке. Вдалеке слышатся приглушенные голоса, ругань, сбивчивая речь. Все замирают, как пойманные зверьки, пялятся сквозь прорезь веток на прямую дорогу до рва. — Тише, — замедленно выдает Рон, — они идут. Драко снова себе под нос шепчет: «Идиот». Гарри приподнимается на коленях, чтобы посмотреть в больший зазор, — несколько крупных мужчин тащат за руки Горбина. Перед ними в длинном платье идет дедушка Альбус с уложенной в косички бородой, вечными очками-половинками на лице и строго поджатыми губами. Гарри ощетинивается, будто взгляд ледяных глаз направлен прямо на нее — внутрь, добирается до самых костей и потаенных уголков души. Горбина тащат Билл — старший брат Рона — и Хагрид — травник, живущий у самого леса в другой стороне. Горбин ругается. Горбин говорит, что все они — придурки и пиздаболы, которые засели в свою нору и дальше носа не видят, а там, за лесом, есть, на что посмотреть. Гарри хмурится и снова смотрит на безмолвный лес — там даже ветви не двигаются, о чем он, о, Великий, говорит? — Я же сказал вам, сукины дети, что сам дойду и с превеликим удовольствием! — Закрой свой грязный рот, — грозно говорит Билл, — отступники не имеют права больше находиться на этой земле без сопровождения жителей и пастыря! Ты сбежишь, а что потом? Пойдешь совращать наших женщин своим преступным языком? — Билл, мой мальчик, не трать свое время на этого человека, — спокойно говорит Альбус, — скоро для него все будет кончено. Они подходят ближе к самому рву, где уже не растет трава из-за влияния леса, а в глубине него — Гарри по слухам знает — спрятаны острые сухие корни, несколько волчьих ям и тела тех, кого не забрали проклятые. Кто не превратился в детей тьмы. — Что он сделал? — Шепчет Гермиона. Гарри, не отрываясь от того, как Горбина ставят на колени, пожимает плечами. — Я слышал, — говорит Рон, — что он вступил в спор с Альбусом, а также прятал незаконные книги у себя в лавке. Горбин же, — понижает голос, — тот еще изворотливый торгаш. Он имеет связи с другими деревнями, может, узнал что-то, чего не знаем мы? — Какие вы идиоты! — Горбин держит спину прямо, сплевывает Альбусу прямо под ноги. — Заперлись в своем мирке и живете, бед не знаете, а там, за лесом, за горизонтом спрятан целый мир! — Он сумасшедший, — говорит Драко, — спирт небось пил, водой не разбавляя. Гарри, Рон и Гермиона с удивлением на него оборачиваются. — Ни слова, — Драко поднимает палец. — Ни. Слова. — Ты станешь проклятым, — спокойно говорит Альбус, обходя Горбина по кругу, — я давал тебе ни один шанс покаяться перед отцом нашим, Великим, что защищает души наши от тьмы, но ты, Горбин, связался с тем, кого сам мир ненавидит. И за это ты станешь таким же. Отвратительным существом, что боится солнца. Что никогда не познает смерть блаженную и никогда не окажется у его трона. Горбин снова сплевывает Альбусу под ноги, дышит тяжело и гнусаво. Сальные волосы свисают со лба, закрывают обзор на разбитый нос, и, когда последние лучи солнца пропадают, когда наступают сумерки, Альбус отходит от края рва, встает за спиной. — Настанет день, — говорит Горбин со злобой, — когда ты сдохнешь, Дамблдор. Ты сдохнешь, как крыса, а я буду танцевать на твоих костях. Я посмотрю мир, я сделаю то, что боялся сделать пятьдесят лет! Альбус оборачивается, смотрит долгие минуты на небо, а потом смотрит на лес — вглядывается в стволы деревьев, ищет то, что Гарри никак не может отыскать. — Нет мира для нас лучше, чем мир, уготованный Великим. Чистые души будут служить ему после смерти, и обязательно настанет момент, когда ты узнаешь, что вечная жизнь — не такое интересное приключение, как смерть. Горбин смеется — высоко, крякающе, как умирающий ворон. — Ты безумец, Альбус. — Возможно, но это не тебе решать и не тебе меня судить. ОТНЫНЕ, — кричит Альбус, — ТЫ САМ БУДЕШЬ ПРОКЛЯТ, ЕСЛИ ТЕБЯ НЕ УБЬЮТ РАНЬШЕ! Рон толкает Гарри в бок и со слезящимися глазами спрашивает натянуто и с опаской: — Кто его убьет? Гермиона слева от Гарри прижимает руку ко рту и плачет. Внутри ворочается отвратительное чувство бессилия и вины. Не нужно было их звать с собой, не нужно было предлагать возможность посмотреть на казнь и вершащийся суд от пастыря Альбуса, даже если желание узнать, что произошло с отцом, было таким сильным, что, казалось, крошились зубы. Даже если желание видеть все своими глазами сворачивало внутренности. — Я не знаю, — шепчет Гарри, — молчите и сидите тихо. Выйдем, когда они уйдут. — Ночные твари, — в тон ей шепчет Драко, — те, кто в лесу живет. Кто душами чистых питается. Альбус не двигается. Застыл над телом Горбина восковой фигурой со скрещенными руками и поджатыми губами, смотрит — прямо, в глубину леса. Ждет. Высматривает. Гарри тоже смотрит в лес, пытается сквозь ветви понять, проникнуться, что же эти твари, о которых ходят легенды, из себя представляют. Не видит ничего — только тени и стволы. Не слышит ничего, кроме тяжелого дыхания друзей и завывающего ветра. В один момент Альбус пошатывается, хватает руку Хагрида в поддержке и начинает читать молитву, которую Гарри никогда не слышала. Воющую не хуже самой сильной бури, острую, высокую, печальную до пронизывающих костей, до мурашек, бегущих от страха по позвоночнику. Это не взрослый язык — не тот язык, на котором молится мама. Это новый, совершенно новый и неизвестный — слова тянутся карамелью, осядают золой и гарью на корне языка. Гарри начинает тошнить. Сердце бьется, кажется, в глотке, и вот-вот вылетит оттуда беспокойной птицей. Гермиона сильнее сжимает ее руку. Гарри смотрит — она склонилась почти к самой земли. Плечи трясутся — то ли от рыданий, то ли от страха. — Уходи, — грозно говорит Альбус, — уходи и больше не смей нарушать договор. — Договор? — Тихо проговаривает Гарри, оборачивается на друзей, но те, как зачарованные, смотрят только на пастыря. Гарри снова смотрит и почти не сдерживает громкого выдоха — Горбина в спину с ноги толкают в самый ров, и звук упавшего тела, как пораженное громом небо, звучит резко и бескомпромиссно. Гермиона не сдерживается, сквозь рыдания издает высокий, громкий звук. У Гарри волосы встают дыбом — им конец. Альбус, повисший на Хагриде, резко вскидывается и смотрит в их сторону. — Идиотка, — отмирает Драко, — Гермиона, ты идиотка. — Тихо, — говорит Гарри, отчаянно пытаясь придумать, как им отсюда выбраться. Билл уже идет в их сторону. Гарри натягивает рубашку Гермионы ей на голову, прячет буйные кудри. Гермиона вцепляется ей в руку так сильно, что шипение само вырывается сквозь зубы. У них только два варианта, как отсюда уйти, но из-за паники Гермионы, которая никак не может отцепиться, остается только один. Гарри замахивается, бьется Гермиону по щеке, отцепляет от себя руку, всовывает ее в руку Драко и говорит: — Уходите отсюда, живо! Уже слышна мягкая поступь Билла. — Быстрее, ну! Драко кивает, берет Гермиону крепче за руку и тянет за собой. Рон кивает Гарри и уходит другим лазом, а она сама, отчаянно страшащаяся наказания, припадает к земле и ползет сквозь тонкие полоски земли между кустами. — Кто там? — Кричит Билл. Ветви под его ногами хрустят не хуже хруста гарриных костей, которые обязательно раздробит ей мать, если узнает, где она была, но это не самое страшное. Самое страшное будет тогда, когда попадутся ребята. Она находит камень и кидает его вперед. Падает он с приглушенным звуком, а Гарри пробирается дальше, вбок, под сами кусты, очень близко ко рву. — Эй! Вылезайте! — Кто там? — Кричит Хагрид. — Не знаю, — громко отвечает Билл. — Сейчас проверю. Он начинает ворошить кусты, и Гарри, испугавшись, дергается в сторону. Теряет ориентацию в пространстве, тянется рукой за ветви, но не ухватывает ничего — скатывается вниз так быстро, что дух захватывает, а приземление кажется мгновением, перед которым пролетела жизнь. Прикусывает себе язык лишь бы не заорать от боли — острые ветви впились в спину не хуже зубов местных собак. Голова кружится. Гарри из последних сил тянет себя ближе к склону со стороны деревни, лишь бы не заметили, и на последнем движении резко расслабляется. Боль пропадает, будто ее и не было.***
Гарри приходит в себя спустя время. Морщится от боли в спине, подтягивает к себе подвернутую ногу, опирается спиной на ров. Запрокидывает голову — луна ярко освещает лес и середину рва, освещает колья, которые она только чудом умудрилась не задеть, освещает застывшие верхушки деревьев. Освещает человека, который стоит недалеко от нее, ближе к лесу. Гарри хочет сначала закричать, но вместо крика изо рта вырывается только тихий-тихий стон. — Бедняжка, — человек хмыкает, — тебе, наверное, больно? Гарри кивает, снова подтягивает ногу и пытается встать. Боль простреливает от ступни до бедра. Нет, так она не выползет. Человек делает шаг вперед — встает напротив. Гарри смотрит. Смотрит и не может от него оторваться. Под лучами полной луны она видит высокого мужчину с буйными, черными кудрями, прямым носом, высокими скулами и губами, сложенными в улыбке. На щеке — не левой щеке — ямочка, а глаза — Гарри приглядывается — глаза горят ярче ярмарских костров, ярче, чем будет гореть ее душа, терзаемая проклятыми. Нечеловеческие. Дикие. — Ты — дитя ночи, — тихо говорит Гарри. Он склоняет голову в сторону, смотрит в ответ, разглядывает. Прищуривается. — А ты дитя света? — Улыбается шальной, мальчишеской улыбкой. — Или как вас еще называет ваш поводырь? Гарри хмыкает, упирается спиной в сырую землю. — Чистые души. Говорят, что вы едите таких, как я. Это правда? Мужчина склоняет голову к другому плечу, снова прищуривается. Складывает руки на груди. — Говорят, что дети не подходят к этому месту. Что же тебя сюда завело? Гарри не испытывает страха, только чистое, незамутненное любопытство. Если бы хотел сожрать ее, давно бы сожрал — еще тогда, когда она была без сознания, но никаких изменений не чувствует. Возможно, души у Гарри не было с самого рождения. — Отступника сегодня отпевали, решила посмотреть, как это происходит. Мужчина смотрит на нее, не отрываясь. — Одна? — Да, — сходу выдает Гарри, — одна. — Лгунья, — смеется. — Забрались с друзьями в кусты, чтобы посмотреть, как человека скидывают в проклятый ров? Гарри удивляется. — Ты видел. — Видел, — подтверждает он, — слышал и чувствовал. Он принюхивается, ведет носом, хмурится. — У тебя спина разодрана. Гарри пожимает плечами — чувствует ведь, что раны саднят не хуже стертых от падения коленей. — Возможно. Так вы высасываете наши души или как? Мужчина снова улыбается, и улыбка его — яркая, оттеняемая лунным светом — выглядит красивой. Прекрасной. — Нам не нужны ваши души. — Почему тогда дети тьмы? Усмехается, переставляет ноги. Выглядит он странно — в деревне так никто не одевается: белая рубашка заправлена в высокие штаны, подвернутые на три четверти рукава. На пальце правой руки блестит перстень, а кожа — бледная, поцелованная самой луной, сияет. Кажется, он единственный, кто способен так сиять ночью. — Потому что нас любит луна, а вы — дети света, потому что… — Мы должны ходить под солнцем, ага. Каждое утро слышу. Мужчина удивляется — густые брови приподнимаются, а он, даже не раздумывая, садится на мох. Скрещивает ноги. Гарри отчего-то улыбается, подтягивается — ближе к нему, морщится только при каждом движении. Он рассматривает ее — бесстыдно, открыто, так, что Гарри заливается краской. — Не веришь в силу Великого? — Верю, — смиренно отвечает она, — у нас все верят. Еще верю в то, что нет стремления более естественного, чем стремления к знанию. Он снова улыбается. У Гарри внутри, прямо между ребер, начинает непривычно ныть и тянуть. — Меня зовут Том Ридлл, — подпирает щеку рукой. — Можно просто Том. — А я Гарри, — отводит взгляд. — Просто Гарри.***
Они прощаются за несколько минут до первых лучей солнца. Гарри, наполненная необъяснимой легкостью, тихо прокрадывается в дом, прячет порванную одежду, кое-как обрабатывает раны. Одевается тихо, как мышка, идет в подвал за молоком — нужно будить маму к завтраку, а потом идти и помогать по дому. Тревожное чувство, засевшее, кажется, в каждом внутреннем органе, рассеялось, как только Том сказал, что друзья дома. Пастырь Дамблдор ушел. «Он всегда уходит после ярких представлений». Гарри не стала уточнять, а Том не стал пояснять. Смотрел только на нее безотрывно — яркими, как свежая кровь, глазами с неясно очерченным зрачком.***
— Ни слова, — говорит она подходящему с напором Драко до того, как он успевает сказать банальное «привет». — Мы это не обсуждаем, пока не окажемся в безопасности. Драко кивает. Гермионы с утра на молитве нет, а Рон — до сих пор бледный — каждый раз, смотря на Гарри, очень громко вздыхает. Спустя время они встречаются на улице и первое, что спрашивает Гарри, — состояние Гермионы. — Была напугана, — говорит Драко, — но, вроде, не настолько, чтобы не подняться в собственную спальню. — Отлично. Рон, стоявший рядом с ним, сжимает штаны из жесткой ткани, смотрит строго и вызывающе. Говорит: — Пообещайте мне, что этого больше не повторится. — Но… — Гарри хочет сказать, что все прошло не так уж и плохо, но Рон ее останавливает рукой. — Пожалуйста, — тихо говорит он, — я не хочу этого больше переживать. И думать об этом не хочу тоже. Гарри в надежде смотрит на Драко. Драко встает на сторону Рона.***
Проходит несколько недель прежде, чем Гарри удается избавиться от внимания матери и вырваться на свободу, — ко рву, под полной луной. Том стоит почти на середине, улыбается, когда Гарри неловко съезжает вниз. Она подбегает к нему с улыбкой, с летящим, совершенно опьяняющим чувством и быстро стучащим сердцем. Том улыбается. Том говорит, что слышит, как оно бьется.***
Они встречаются каждый раз, когда на небе возникает полная луна. Гарри не рассказывает друзьям о Томе, не рассказывает о том, что, кажется, темные существа, о которых так долго говорил им дедушка Альбус, на самом деле не такие уж и темные, а их чистые, светлые души никому задаром и не нужны. Она не рассказывает им о сонетах Шекспира: «В своем несчастье одному я рад, что ты — мой грех и ты — мой вечный ад», не рассказывает о Данте и девяти кругах ада, не рассказывает о Бокаччо и о его ценностях — превозноси любовь, превозноси радость жизни и ценность юности. Не спрашивает их о том, знают ли они, что такое море. «Море», — говорит Том: «Это большое-пребольшое озеро, в котором есть много всяких рыб, даже такие большие, которые будут размеры с твой дом. В нем есть волны и течения. Оно соленое, ужасно соленое на вкус, а если на него лечь, оно будет тебя держать». «Разве существует что-то такое большое да еще и соленое?» «Конечно, глупая птичка, существует так много вещей, о которых ты даже не догадываешься». Гарри не рассказывает им, как ночами долго не может заснуть, как смотрит в окно на бескрайнее, почти черное небо, пока в груди полыхает огонь. Не рассказывает о своей грусти, что скребется внутри, о тоске, до бессильной злобы сжимающее сердце. «По морю плавают корабли», — говорит Том: «Однажды, возможно, ты узнаешь, как много людей туда помещается. Они плывут прямо по морю, а под ними пенятся волны».***
— Почему вы к нам не приходите? Я имею в виду, вы же должны как-то питаться. — Хочешь, чтобы мы напали на твою деревню? — Том заливисто смеется. Гарри не может отвести глаз от его улыбки. — Не говори так. Нет. Том успокаивается, смотрит на нее неприлично долго, и, когда у Гарри почти заканчивается терпение, он говорит: — У нас есть договор. Вы не заходите на нашу территорию, мы не заходим на вашу. — Иначе? — Гарри выгибает бровь. — Иначе, — Том почти шепчет, — вы можете потерять себя. — Чем это для нас обернется? Лунный свет падает на его лицо — освещает нечеловеческие глаза, создает тень от упрямых кудрей, что зависли прядками на лбу. — Мы питаемся кровью, Гарри. — Пожимает плечами. — Не каждый ходящий под солнцем хочет так близко познакомиться со смертью.***
Проходят годы прежде, чем Гарри успевает осознать, как она успела вырасти. Том дарит ей красную розу на совершеннолетие — кладет на небольшой валун, который их разделяет, а Гарри сидит и смотрит — смотрит и не может дотянуться. Не может коснуться чего-то настолько прекрасного, как сияющая в лунном свете багрово-красная роза. Злоба кипит под кожей от несправедливости. От обиды. От того, что они — из разных миров, которые не должны соприкасаться. Коснуться бы подарка, коснуться бы его бледных, фарфоровых рук, очертить выступающие вены. Гарри не может. Стискивает зубы. Она бы отдала самое дорогое в жизни, лишь бы на мгновение задержаться пальцами там, где когда-то у него бился пульс. Гарри лишь ласкает. Очень аккуратно, без подтекста, как ей кажется, ласкает острые скулы, мочки ушей, линию подбородка — одними глазами. Чувствует, как вспенивается кровь. Губы у Тома полные — странного, неясного оттенка. Гарри уверена, что они мягкие на ощупь, как новые в подушке перья, как лепестки цветущих маргариток. Как дуновение первого летнего ветра. Грудь тянет то ли от боли, то ли от опьяняющей свободы, но точно от того, что Том, — рядом. — Ты стремился к вечной жизни? — Я тот, кто ее достиг, — говорит он. — Чтобы получить вечную жизнь, ты должна обменять свою душу. Гарри садится ближе — непозволительно близко к черте. — Оно того стоит? Том склоняется к ней, вдыхает воздух, который выдыхает Гарри. — Каждой прожитой минуты.***
Альбус, раскинув руки к небу, ходит среди прихожан и громогласным голосом призывает их молиться. Молиться за души их грешные, чтобы тьма не совратила их сознания. Смерть — конец жизни, естественный порядок вещей, который сохраняет баланс природы, баланс Великого. Мама стоит рядом — постаревшая и осунувшаяся — крепко держит ее за руку, а после, когда молитва заканчивается, ведет в очередь на исповедь. Говорит: «Ты должна быть храброй, Гарри». Говорит: «Ты должна покаяться во всех своих грехах». Когда приходит ее очередь, Гарри заходит в маленькую комнату, садится напротив дедушки Альбуса, лукаво улыбающегося и щурящегося из-под очков-половинок. Пахнет сандалом. Пахнет ладаном, зверобоем и полынью. Гарри сильнее вдыхает — дым, кажется, проникает под кожу, забирается в каждую клеточку тела. «Я общаюсь с темными», — говорит одним взглядом. «И я все еще чиста душой». — Покайся, Гарри, в своих грехах. Твоя душа должна быть очищена. И Гарри, выдохнув, кается. Гарри говорит, что чувствует, как ее тело горит ночами, как с ней происходят странные вещи, которые мать не может ей объяснить. Живот — тянет, скручивает так сильно, так преступно приятно, что на глазах появляются слезы. Грудь набухает от избытка чувств, а то, что происходит там, где ее никто не должен видеть, она не может объяснить. Все влажное, мокрое, липкое. Странное и возбуждающее. Альбус кивает. Альбус говорит, что это нормально, потому что она выросла, но Гарри должна понимать — все, что идет от тела, — мирское. Великий не будет рад, что его ребенок поддался слабости. Гарри достаточно взрослая, чтобы понять, как избавиться от этого чувства. Он встает, открывает дверь и говорит Лили: — Пяти раз для начала достаточно.***
Гарри бежит вперед, пробирается сквозь колючий дикий виноград и острые ветви выросших кустов. Она бежит босиком, почти стирает ноги в кровь на камнях, плутает, заворачивает за углы домов. Будь проклят ее длинный язык. Будь проклята сама идея о том, чтобы перевести внимания пастыря на ее слабость, на слабость ее тела. Розги за месяц без полнолуний оставили длинные уродливые шрамы на спине, а чувства, как яд, как листья крапивы, отравили само ее существо — оставили ожоги на сердце. Сердце стучит слишком громко, слишком сильно бьется о ребра. Гарри продолжает бежать ко рву — через дома соседей, обходными путями, чтобы не нашли, чтобы даже подумать не смели, чтобы ее остановить. К проклятым Великого, Альбуса к проклятым и ее поехавшую фанатичную мать — к проклятым. Гарри задыхается, спотыкается, встает и снова бежит. Луна, полная луна, единственная свидетельница ее порока, ее самой большой слабости, провожает ее к месту встречи с ним. Гарри останавливается у самого края, оглядывается — никого, а внизу — Том. Том, который снова в белой рубашке, снова с прекрасной розой на валуне. Смотрящий на нее безотрывно. Ждущий ее под своей матерью. Гарри подбирает длинную с испачканным подолом сорочку, спускается вниз по влажной земле, бежит к нему — хватает воздух, как умирающая в глубине леса лань, как замеченный охотником кролик. — Забери меня, — говорит она, — пожалуйста, забери. Том делает шаг назад. Хмурится, разглядывает ее, не моргая. Гарри тянется за ним, но все равно останавливается на проклятой черте, разделяющей их миры. — Ты не понимаешь, о чем просишь, — хрипло выдыхает он. Роза лежит на валуне. Свежие лепестки впитывают лунную силу, силу детей ночи, его — Тома — силу. Знак их привязанности, ее первой и единственной любви. — Не видеть мне рая, Том, — слезы текут по щекам, — мама молится за меня несколько лет, каждый проклятый день молится, и я не хочу с этим мириться. Не хочу мириться со всем, что там происходит, — поднимает голову, не скрывая слез, — пусть я стану отступницей, но я не жду конца. Только не с тобой. — Ты не понимаешь, о чем просишь, — повторяет он. — Ты больше никогда не увидишь солнца, не будешь есть обычную еду, твоей единственной едой станут чужие вены. Серебро станет для тебя смертельным. Вместо солнца будут только стены, тьма и лунный свет. Не проси меня, Гарри, даже не проси. Гарри плачет навзрыд, бросает к проклятым рваный и грязный подол сорочки, делает единственный маленький шаг на встречу, протягивает руки. — Пожалуйста, Том. Под светом твоей матери, прошу, забери себе мое тепло. Он отшатывается, как будто Гарри посмела его прогнать, сжимает кулаки. Его глаза становятся ярче, злее — зрачок вытягивается и выглядит звериным, как никогда раньше. Том тяжело дышит, но его грудная клетка не двигается, — совсем-совсем не двигается. — Гарри, ты живая. Ты дышишь, по твоим венам течет кровь — горячая, настоящая кровь. Она, как море, Гарри, но без тебя живой — море погибнет. — Значит, — Гарри усмехается, — по моим венам плывут корабли. Я умираю, Том. Я умираю без тебя. Я грешная. Я тебя хочу. — Не опускает руки. — И вечную, — она задыхается, — вечную жизнь. С тобой. Том не двигается. Смотрит на ее протянутые руки, сглатывает. — Ну же, — она умоляет, — коснись меня. Я так долго ждала этого. Клянусь, что обменяю душу, Том, на бессмертие с тобой. Только прикоснись ко мне, — делает глубокий вдох. — Ну же! Прикоснись! Последний шаг дается легче, чем вся ее жизнь до этого. Да и не было у Гарри жизни. Без него — не было ничего: ни солнца, ласкающего кожу, ни луны, в свете которой даже дети тьмы выглядят теми, кто достоин войти в царствие его. В этом единственном, последнем шаге заключена вся ее жизни, вся чистота ее души, что она самолично готова вырвать из тела и подарить — ему. Лишь бы остаться с ним, рядом. Навсегда. В самой вечности. Том протягивает к ней руку, сжимает запястье. Это первое прикосновение взрывается тысячей молний — и кожа его сам лед, холодные камни заброшенных домов отступников, глыбы айсбергов в Североатлантическом океане. Гарри задыхается, когда он притягивает ее к себе ближе — к твердой груди, под которой не бьется сердце. Задыхается, когда он прикасается к ее шее кончиком носа. Она стоит только благодаря его рукам, его запаху — запаху полыни и зверобоя, его силе, скрытой под фарфоровой, белоснежной кожей. Том обводит языком пульсирующую вену, и, если под ними разверзнется сам ад, она будет парить. Это опьяняюще, это то, к чему она стремилась — и сколько бы за нее ни молились, все голоса потонут во мраке. Великий не услышит их молитвы. Не услышит просьб и мольб — Гарри сама, как подобает дочери отступника, встала на этот путь. Гарри не нужно ничье прощение, ничье понимание. Только он — цепляющийся так отчаянно, будто в ней заключена сама жизнь, все секреты мироздания. Когда Том протыкает кожу, она хватается за его плечи, как не хваталась ни за кого до этого. Он держит ее за волосы, тянет на себя, и ей приходится встать на носочки, выгибает шею — птицей на убой — лишь бы касания продолжались, лишь бы крови хватило до того, как она успеет насладиться его прикосновениями, его кожей, его руками — с пульсирующими, иссиня-черными венами. Он целует ее неожиданно, когда Гарри лавирует на грани обморока, и вкус ее — соленое, настоящее море, заключенное в слабый человеческий организм. Том тяжело дышит, тянет ее выдохи, живет ими, проникается так трепетно и нежно, что в Гарри бабочки изнутри режут живот крыльями, стремятся вырваться наружу, закрутиться в танце под полной луной, отдать ему — только ему — последний вдох человеческой жизни. Перед тем, как тьма станет ее вечной спутницей, Том прикусывает ее нижнюю губу, тянет на себя и говорит: — Душа в обмен на вечность, Гарри. Стоило оно того? Гарри чувствует, как кровь течет из открытой раны на шее, заливает ночную сорочку. Чувствует, как кончики пальцев похолодели, как она превращается в ночной воздух, в невесомого мотылька. Стоит только потому, что ее крепко держит Том. Его руки — холодный гранит, тысячелетний мрамор. — На бессмертие с тобой, Том. С тобой, — Гарри тихо-тихо выдыхает, — стоит каждой пролитой капли.