"Твои волосы пахли виноградом"

      Последние минуты до заката. Гостиная, залитая мягким вечерним светом. Панорамные окна выходят на солнечную сторону, и небо там, на горизонте, истекает розовым, сиреневым и золотисто-алым. Небо напоминает подкрашенную глазурь на свежих жареных пончиках, которые готовят в кофейне напротив. Пончики раскупают ещё до обеда, но Джин всегда успевает купить несколько. После он возвращается в свою квартиру, пьёт кофе и садится за работу. Разбавленной акварелью он пишет свою картину. Он любит её нежными мазками и плавными движениями кисти. Он любит её взглядом и мягкими оттенками и подсознательно надеется, что однажды она оживёт. Не в буквальном смысле, конечно.       Эту картину Хван начал около четырёх лет назад, когда только поступил в университет на художественный, и планировал закончить как раз к выпуску. И если бы в дальнейшем он действительно решил связать свою жизнь с творчеством, она бы могла стать стартом его карьеры, демонстрацией мастерства и неплохим приложением к интерьеру его гостиной. Он писал портрет незнакомого ему человека. Человека, которого он раньше никогда не видел. Он хотел создать уникальное лицо или, по крайней мере, такое, которое практически невозможно случайно встретить на улицах больших городов. И поначалу эта идея казалась ему интересной и, в общем-то, плёвой, но чем больше времени Хван проводил за мольбертом, тем меньше верил в собственные силы. Эскизы ему не нравились. Все они были неправильными, какими-то неполноценными. В них не было шарма, не было тайны, не было той уникальности, к которой он так стремился. Он портил холсты и бумагу, после брался за другие работы. На время он забывал о своём желании, но под давлением мыслей оно разгоралось вновь.       Осознавая, что привычные методы ему не подходят, Джин попытался создать что-то своё. Изначально он изобразил только губы. Мягкие, выразительные соблазнительно приоткрытые губы со слегка вздёрнутой верхней. Он рисовал их только на рассвете и придал им оттенок неба, подсвеченного первыми лучами восходящего солнца. После на холсте появилась линия челюсти, созданная одним резким движением в день, когда мысли Хвана были особенно взвинченными. Позже он изобразил плавный изгиб носа и тонкую обнажённую ключицу. Джин наносил на холст те элементы, которые считал красивыми, в чём-то особенными, и постепенно его картина начала оживать, насыщаться деталями и красками. Так продолжалось до тех пор, пока он не добрался до глаз. Каждый вечер Хван подходил к мольберту, подолгу сидел у холста, но больше не прикасался к кистям. В поисках вдохновения он посещал выставки и театральные постановки, он общался с множеством людей: со студентами из своей группы в университете, с фотографами и визажистами из студии, куда его время от времени приглашали в качестве манекенщика, просто со случайными людьми, которых он встречал на улицах города и в тех кафе, где предпочитал обедать. Джин вглядывался в их лица, но они не привлекали его. Он даже ездил в Италию и единожды посетил Францию в надежде, что временная смена обстановки поможет ему и позволит открыть некую непостижимую истину, но безуспешно.       Около года Хван потратил на то, чтобы отыскать те самые особенные глаза. Это вышло случайно. Закрыв глаза, он увидел их в один из вечеров здесь, в своей собственной квартире. Он толком не понял, как и почему это произошло. Возможно, он был так измотан, что в тот момент его сознание балансировало на тонкой грани между сном и реальностью. А может, некая высшая сила всё-таки сжалилась над ним. Что бы это ни было, Хёнджин выпустил из рук кисть только к утру. И когда он сделал это, на него с холста смотрел увлечённый и немного опасный взгляд карих глаз. Взгляд, бросающий вызов, словно парень на картине точно знал, сколько времени и собственных сил тот потратил на поиски. После работа продолжилась, и за три месяца Джин закончил своё произведение. Он нарисовал пряди ровных голубых волос, хотя так и не понял, почему выбрал именно этот оттенок, нарисовал белый ободок на лбу, который придал образу лёгкости и какой-то загадочности, и добавил россыпь веснушек на носу и щеках. Вообще изначально это были всего несколько случайных брызг, которые Хван вполне бы мог исправить, но после решил, что так даже лучше.       Как и планировал, он написал картину к окончанию университета, но все эти годы Джин был настолько увлечён процессом, что в какой-то степени это стало смыслом его жизни, и он не заметил, как остался один. То есть Хван по-прежнему работал в студии и мог заговаривать со случайными людьми, но знакомые, которые у него имелись, отдалились от него. Вернувшись в реальность, он осознал, что уже давно перестал следить за их жизнью и успевать за быстро сменяющимися событиями. В какой-то момент Хёнджин понял, что совершенно их не знает, а они не знают его и считают его увлечённость, по меньшей мере, странной. Хван сузил свой круг общения до минимума. Ему это совершенно не нравилось, но в тот момент иного выхода не нашёл. И когда ему становилось особенно паршиво, он приходил и начинал разговаривать со своей картиной. И в такие моменты он действительно желал, чтобы она стала живой. Теперь уже по-настоящему. Чтобы этот портрет стал воплощением кого-то, кто понимает его, кто знает о нём абсолютно всё. Даже то, чего он, быть может, сам не осознаёт. Кто останется с ним, даже если у него не будет вдохновения, или если его уволят и у него не останется денег даже на самый паршивый кофе, или если он окажется в какой-нибудь другой не менее плачевной жизненной ситуации. Джин хотел иметь рядом кого-то, с кем ему было бы по-особенному тепло, но пока довольствовался только редкими встречами и тишиной этой квартиры.       Вечером воскресенья Хван вернулся домой уставшим. Несколько съёмочных дней его измотали и, уходя, он не смыл макияж. Его брови выглядели темнее обычного и синие глаза всё ещё были подведены тёплым оттенком коричневых теней. Он бросил ключи на обувную полку и скользнул взглядом по собственному отражению в зеркале. Его волосы отросли уже до плеч, и Джин рассеянно подумал о том, что ему не мешало бы подстричься. Он закрыл дверь и неспешно двинулся вглубь комнат. Хван редко включал свет, если не работал и не принимал гостей, которых здесь давно не было. Ему нравилось наблюдать за закатным солнцем. За тем, как оно медленно исчезает за домами, как оттенки неба меняются, перетекают друг в друга, блёкнут и гаснут уже до рассвета. Время, когда его гостиная была залита мягким вечерним светом, он всегда считал особенным. Только за это, если не за что другое, можно было любить эту квартиру.       Джин вошёл в гостиную, пропахшую ароматом красок, лака и остывшего кофе и привычно посмотрел в сторону панорамных окон, а после замер. Взглядом он зацепился за фигуру незнакомца. За его обнажённое тело, обласканное солнечными лучами. За бледную кожу, покрывшуюся чередой мурашек. Джин стоял и смотрел на то, как тени ложились на острые изгибы, как незнакомец, подняв руку вверх, попытался ухватиться за луч. Он ещё не видел его лица, но что-то внутри подсказывало, что они знакомы. Что он знал эти голубые волосы и белый путающийся в них ободок.       Джину на мгновение показалось, что это сон или, быть может, розыгрыш. Кто-то из его бывших друзей волне мог выкинуть нечто подобное. Это была бы очень злая, но справедливая шутка. Всё-таки на эту картину он потратил слишком много времени. Хван собирался окликнуть парня, но тот обернулся, и он вновь замер. Лицо с его картины, лицо красивое и острое, лицо с выразительными губами и карими глазами смотрело на него.       Парень смотрел на Джина, и его глаза покраснели от слёз. Солёные, они текли по веснушчатым щекам и срывались вниз крупными каплями. Он ничего не говорил, но в его взгляде читалась растерянность и злость. Он злился на то, что Хван оставил его так надолго. Злился, что тот вдохнул в него жизнь. Жизнь полную сложностей и страхов. Парень протянул к Хвану свои тонкие ломкие руки, и в этом жесте была неприкрытая мольба.       — Мне холодно, — прошелестел незнакомец, и его сухие выразительные губы выпустили шумный вздох. — Холодно, — повторил он, и голос его прозвучал низко, но куда чётче. — Обними... Обними меня.       Тот всё просил, но Хван не сдвинулся с места. Где-то глубоко в подсознании он понимал, что должен испытывать ужас, но это чувство так и не пришло. Это было по-своему странно, но постепенно он осознал, кто сейчас стоит перед ним. Он хорошо знал этого парня. Он знал его имя (Феликс – так Хван подписал свою картину), знал черты его лица и даже характер. Он сам создал его мягкими мазками кисти, резкими росчерками грифеля, собственным воображением. Его Феликс был преданным, ревнивым и пугливым, пожалуй, тоже. Его Феликс не любил одиночества и боялся темноты, поэтому портрет стоял в светлой гостиной и, уходя спать, Джин всегда оставлял включённым торшер. Его Феликс был нежным и не выносил холода, хотя он и изобразил его обнажённым. Эти мысли всколыхнулись и развеялись, когда в гостиной вновь зазвучал просящий голос. Хван тряхнул головой и, когда наваждение не развеялось, сделал уверенный шаг навстречу. Он обнял продрогшее тело, прижимая к себе, и закрыл глаза.       — Мой Феликс, — выдохнул Джин, и в его голос вместо страха или непонимания просочилось облегчение человека, который последние дни или даже месяцы жил на тонкой грани без смысла и цели, продолжая совершать привычные действия для поддержания собственной жизни, не понимая до конца, зачем это делает и что его ждёт дальше.       Феликс вздрогнул. Он сильнее прижался к Джину, словно пытаясь срастись с ним кожей, стать с ним одним целым. Он знал, что там, внутри Хвана, под слоем тонкой кожи и крепких мышц ему будет тепло и уютно. Феликс прожил в Джине долгих несколько лет. Он плавал в его голове вместе с мыслями. Он чувствовал его тоску и то, как каждый мазок, каждый росчерк на холсте разделяет их. Феликсу казалось, что он медленно умирает. Что его душу рвут на куски. Он слышал всё, что говорил ему Хван, но не мог ответить. Он видел его лицо, но не мог к нему прикоснуться. Феликс существовал только на холсте до этого самого дня.       — Джин, — отозвался он, забираясь ладонями под белую футболку Хвана. — Джин, — повторил парень, ощущая, как тот вздрагивает, когда холодные пальцы касаются кожи, сжимают бока.       Хватка Феликса была крепкой. Он злился и в то же время не мог поверить, что наконец-то сумел прикоснуться к Джину. Сумел вдохнуть аромат его парфюма и кофе и ощутить тепло кожи.       — Сильнее. Обними меня сильнее. Прикоснись ко мне. Поцелуй меня, – голос низкий и слегка хриплый звучал соблазнительно и жадно. Он обволакивал, проникал в сознание.       Джин прижал его крепче. Он этого даже желал. Ему понравилось, какой гладкой и нежной была кожа под его пальцами. Понравился аромат винограда и краски, въевшийся в волосы Феликса, и то, как он сам жался к нему. Так, словно он, Хван, был его единственным родным существом, единственным, кому тот мог доверять. Впрочем, это было недалеко от правды. Любой другой, кто не знал историю этой картины, кто не проникся бы лицом, изображённым на ней, мог бы выбросить её, или покрыть слоем однотонной краски и попытаться написать новый сюжет, или даже плеснуть на неё растворителем и уничтожить Феликса уже навсегда. На мгновение руки Джина дрогнули, и он попытался отгородиться от этих мыслей, вытеснить их из головы. Он склонился и поцеловал Феликса в шею, в нежное место за ухом. Он прижался губами и бросил мимолётный взгляд в сторону мольберта. Холст, оставленный там, пустовал. Остались только яркие неоново-голубые пятна на чёрном фоне.       Хван шумно втянул воздух и пошевелился. Он скользнул губами к линии челюсти, к розоватым щекам и только после, сжал бока Феликса, смял его губы своими. Он поцеловал его голодно и очень преданно. Он писал этот портрет так долго. Он рассказывал ему всё самое сокровенное и вложил в него какую-то часть себя. Джин любил его взглядом, мимолётными прикосновениями к высохшим мазкам, тихими словами. Он жаждал, чтобы в этом мире что-то сдвинулось и переломилось. Жаждал, чтобы его единственное желание исполнилось.       Джин подхватил Феликса под бёдра и раскрыл его губы языком, и слюна оказалась кисловатой на вкус, как хорошее сухое вино. А после он услышал стон и ощутил, как его спину царапают короткие ногти. Ему, Феликсу, было хорошо. От прикосновений и поцелуев тоже. От желания, разливающегося жаром по телу. Он был создан для Джина. Создан Джином. И жил здесь и сейчас ради него. Феликс целовал его в ответ очень жадно и горячо тоже. Он целовал до саднящих губ и до боли в скулах. До сбивчивых вдохов в коротких перерывах. Феликс желал Хвана. Желал самозабвенно и преданно. И если бы у него было немного больше терпения, если бы он умел ждать, то эта близость была бы иной: полной нежности и ленивых разговоров, – но Феликс был требовательным. Он ревновал Хвана к этому миру и к секундам, которые тот мог провести без него.       — Возьми меня, — на выдохе простонал Феликс. Его прохладные ладони сжали лицо Джина. Подушечки больших пальцев заскользили по скулам. — Я хочу тебя. Сейчас.       Феликс не просил. Он требовал. Он желал. Ему нужно было знать, что в этом мире для Хвана нет ничего желаннее и важнее, чем он. И когда Феликс произнёс эти слова, Джин хотел отнести его в спальню, а после решил, что не стоит. Та комната была куда меньше и гораздо мрачнее, там надолго не задерживалось солнце. Там Феликсу было бы страшно и холодно тоже.       Хван сдвинулся с места. Он сделал несколько шагов и опустил Феликса спиной на широкий диван в жёсткой серой обивке.       — Я ждал тебя так долго, — выдохнул Джин, скользя пальцами по его щеке так, словно пытался добавить забытые мазки. — Дай мне немного времени. Позволь мне насладиться тобой. Тебе будет хорошо. Я обещаю.       Его голос звучал очень тихо. Так, словно Хван боялся спугнуть наваждение. Горячие губы вновь прижались к шее. Губы оставляли следы. Бледно-розовые, похожие на пятна акварели. Следы влажно поблёскивали и спускались к ключицам, к ареолам затвердевших сосков. Один Джин очертил языком, второй сжал пальцами и слегка потянул. И ему понравился стон, который сорвался с губ Феликса, и понравилось, как тот весь подался навстречу его губам, как вздрогнул живот, когда язык коснулся ложбинки пупка. Джин оставил поцелуй, сменившийся ощутимым укусом, на внутренней стороне бедра и скользнул руками под его ягодицы, приподнимая, раскрывая. Язык коснулся тугого колечка мышц, дразня, слегка надавливая. И это прикосновение было таким откровенным, что у Феликса на мгновение перехватило дыхание. Зажмурившись, он прикусил свои пальцы, чтобы сдержать новый стон. Его тело ласкали ладони, и прохладный воздух слизывал с кожи тепло. Ли открыл глаза и попытался приподняться на локтях. Он хотел увидеть лицо Джина. Его глаза и то, что тот делал своим языком, но у него ничего не получилось. Очередное прикосновение заставило шире развести ноги и, запрокинув голову назад, сбито прошептать имя Хвана:       — Хёнджин... Джин...       Феликс шептал, и мышцы его живота подрагивали. Ногти царапали грубую обивку в те моменты, когда язык Хвана давил и проникал внутрь. И его аккуратный член с розовой головкой сочился, пачкая абсолютно гладкий лобок. И когда прикосновения Джина становились настойчивее, он выгибался в спине и позволял себе стоны. Феликс не зажимался и не стыдился тоже. Тот вообще вряд ли знал, что значит это слово. Хван не вложил в него ничего лишнего. Ничего, что могло бы его испортить. Он слегка приподнялся и языком провёл по стволу. Он прикоснулся губами к горячей головке, собирая вязковатые капли, и пальцами проник внутрь распалённого тела. Джин мог бы взять его без долгих прелюдий и он, Феликс – его творение, любовь и отчаяние, – простил бы ему это. Но его не было в квартире в последние дни. Он оставил его так надолго. Он заставил его замерзать и изнывать от тоски, поэтому не мог обойтись с ним настолько жестоко.       Пальцы внутри двигались лёгкой пластичной волной, язык скользил по тонким синеватым венам. Джин склонил голову в сторону, оставил поцелуй на гладкой нежной коже и выпрямился, скользя взглядом по идеальному лицу, острой линии челюсти и нежному румянцу на щеках. А Феликс всё шептал, и его тело, бледное и в россыпи предательских мурашек, млело от ласки. Оно дрожало, и горошины сосков призывно торчали. Феликс вновь позвал Джина по имени и протянул к нему свои тонкие руки. Он хотел прикоснуться к его лицу, обнять его щёки и поцеловать в губы. Он хотел ощутить и свой вкус тоже. Вкус, который остался на губах и языке его создателя. Вкус совершенства, иллюзии и откровенной любви.       — Я хочу тебя, — повторил Феликс, и притянул Джина к себе, и его губы коснулись закрытых век. — Хочу, — повторил он, разводя ноги шире.       Ему нужно было немного больше, чем просто пальцы. Ему нужна была плоть Джина, и его тепло, и его семя тоже. Хван не был против. Он этого хотел. У него уже давно никого не было. Из-за Феликса в частности. Обычно он не оставался ночевать в чужих квартирах, чтобы вернуться до заката и включить свет в гостиной, и никого не приводил в свою, чтобы никто не увидел портрет, написанный им, или, скорее, чтобы изображённый на портрете не увидел его, отдающего своё тепло кому-то другому. Кому-то, кто, возможно, этого даже не заслуживал.       — Обними меня крепче, — попросил Хван, и его веки слегка подрагивали под чужими губами. — Обними и не отпускай.       Кое-как он расстегнул свои джинсы и шумно выдохнул. Он провёл членом меж ягодиц, собирая головкой остатки собственной слюны, и приставил к входу. Он ощутил, как Феликс под ним замер, но не от страха, а в ожидании. В ожидании того, чего он так просил, чего жаждал.       — Не отпускай, — повторил Джин и двинул бёдрами, проникая в горячее тело.       Он делал это медленно, ощущая, как оно натягивается, сопротивляется, но после сдаётся и принимает его. Он чувствовал на своих плечах хватку бледных пальцев и то, как ногти впивались в кожу. Феликс не кричал. Он только тихо постанывал, и эти стоны смешивались со всхлипами, низкими и мелодичными. Такими же красивыми, как картина, которую написал Хван.       — Больно, — на выдохе произнёс Феликс, инстинктивно сжимая разведённые бёдра.       Он не просил Джина остановиться, и сказанное им утонуло в новом стоне, куда быстрее, чем того хотелось самому Феликсу. Он хотел растянуть это удовольствие. Замереть так и никогда не выпускать Хвана из своих объятий, но что-то внутри него требовало, чтобы Джин продолжил двигаться. Что-то шептало о том, что боль уйдёт и скоро ему снова станет хорошо. Очень хорошо. И от этого сладкого шепота хотелось кончить.       — Двигайся, — попросил Феликс, выгибаясь навстречу чужому горячему телу. — Возьми меня... возьми так, как хочешь. Чтобы было больно и сладко тоже.       Он просил, и Джин выполнил его просьбу, сделав несколько чувственных плавных движений. Хван входил в его тело, растягивая, заполняя собой. И его тёмные волосы щекотали прогнутую шею, и ломкие пальцы по-прежнему цеплялись за его плечи, и Феликс под ним пах акварелью и виноградом. Джин накрыл его губы своими, выпивая стон, а после всё-таки отстранился, несмотря на собственные просьбы. Он подхватил ноги Феликса, бледные и гладкие, и закинул себе на плечо. Хван обнял их обеими руками, прижался губами к лодыжке в каком-то рассеянном поцелуе, и его движения стали жёстче и резче. Он жаждал это тело, и он брал его. Брал голодно и жадно, брал с той страстью, на которую не знал, что способен. Его резкие прерывистые движения заставляли голос Феликса срываться на крики. Они ласкали слух, переплетаясь со всхлипами в моменты, когда толчки были особенно сильными, когда член внутри задевал комок тугих нервов и под веками искрились звёзды.       Феликс дёрнулся и изогнулся дугой. Он кончил, и семя запачкало живот. Семя блестело, смешиваясь с каплями проступившего пота, и его член слабо подёргивался.       — Ещё, — просил Феликс, глядя на Джина мутным, опьянённым взглядом. — Ещё, — повторял он, желая, чтобы эта сладкая мука никогда не заканчивалась.       Джин чувствовал, как тот пульсирует, как горячо и мягко там, внутри его тела, как дрожат его ноги у него на плечах. Он хотел бы поднять Феликса и подвести к панорамным окнам. Он хотел бы взять его там, чтобы видеть, как тот привстаёт на носочки и прогибается в спине, подставляясь, как пальцы оставляют отпечатки на прохладном стекле. И тогда их обоих ласкало бы последними лучами закатное солнце. От этой мысли по телу Джина прошла приятная дрожь, и ему пришлось прикусить щёку изнутри, чтоб не кончить. Вообще ему этого очень хотелось, но Феликс, распалённый и шепчущий, жаждал продолжения и Джин не мог ему отказать. Он замедлился. Его движения стали ленивыми и глубокими. Он медленно проникал в его тело, замирал, наблюдая за тем, как приоткрываются губы Феликса, и меняется выражение его лица, и подавался назад, и его пальцы скользили по аккуратному и очень чувствительному члену, размазывая вязкие капли остывающего семени.       Когда предоргазменные волны утихли, Хван отпустил ноги Феликса и потянул его на себя. Он усадил его на собственные бёдра и ладонями сжал ягодицы. Джин толкнулся, входя в него снизу. Он манипулировал им, заставлял двигаться, заставлял насаживаться и не отпускал, даже когда тот, казалось бы, хотел соскользнуть. И его губы вновь целовали ключицы и шею. Они скользили вверх, пока не отыскали рот Феликса и не заткнули его поцелуем. Хван глотал его стоны и в этот раз губы Феликса были солёными на вкус. Джин видел, как тот плачет, но не спрашивал, почему, а сам Феликс не пытался как-то объясниться. Ему было хорошо. Его переполняли эмоции и чувства, приятные и болезненные, как проникающие толчки, как каждый поцелуй, сменяющийся укусами. Джин сделал Феликса жадным. Жадным до вздохов и прикосновений, до этой новой реальности, где здесь и сейчас в небольшой гостиной их было только двое.       Иногда Феликс представлял себе, как это будет. Он наблюдал за Джином по ту сторону холста. За тем, как тот живёт и как творит тоже. За тем, как проходят его дни. Тогда Феликс хотел тепла, и света, и всех тех эмоций, которые Джин оставил себе, когда вытащил его из своей головы и бросил на белый холст. Он хотел ощутить, каково это – когда кисточка, влажная и яркая, скользит по коже. Каково это – когда кто-то рисует на тебе вживую. Когда кто-то целует и ласкает тебя. Он хотел этого, но не думал, что после попросит о большем: о вечной любви и вечной похоти тоже.       — Не бросай меня, — шептали искусанные губы. — Останься со мной. Будь моим. Всегда. Целую вечность.       Джин обещал ему. Обещал сбивчивым шёпотом, поцелуями и прикосновениями рук. И когда мышцы его живота напряглись, когда жар собрался внизу, и бороться с ним не было ни сил, ни желания, Хван притянул его ближе и тихо шепнул на ухо:       — Я кончу в тебя.       Он не спрашивал, может ли это сделать, и, в общем-то, мог об этом не говорить. Но ему почему-то захотелось произнести эти слова вслух. Они доставили ему удовольствие так же, как и Феликс, замерший в попытке осмыслить фразу, как и его короткий кивок за миг до конца. Джин вжал его в собственные бёдра и, закрыв глаза, с низким стоном излился в его тело. Он сделал ещё несколько толчков, вздрагивая и хватаясь за последние ноты ускользающего оргазма, и, тяжело дыша, прислонился лбом к плечу Феликса. Его волосы взмокли и липли к шее, по вискам стекали капли солёного пота, руки по-прежнему крепко обнимали Феликса. К тому времени в гостиной было уже серо. Солнце скрылось за высотными домами, близко подобрался сумрак, и Джин задумался о том, что будет, когда наступит рассвет.       — Не уходи, ладно? — выдохнул он. — Прошу тебя. Я так больше не выдержу. Ты нужен мне.       Он просил, но Феликс молчал. Закрыв глаза, он щекой прижался к макушке Джина. Он пальцами зарылся в его волосы и, сжав их у корней, улыбнулся совершенно пьяной улыбкой. Феликс мог бы сказать о том, что так нельзя. Что ему, Джину, уготована долгая жизнь. Жизнь полная софитов и именитых выставок. Жизнь с множеством встреч и расставаний. Жизнь в роскоши и достатке. Феликс мог бы поведать о многом, но предпочёл промолчать.       — Джин, — прошептал он, а после двинул бёдрами, ловя остаточное ощущение единения с Хваном. — Джин, — повторил Феликс, и его ладони скользнули к щекам.       Феликс посмотрел ему прямо в глаза, и его губы прижались к губам создателя. Он целовал глубоко и жадно, и этот поцелуй был похож на прощание.       — Идём со мной. Туда, где мы будем вместе. Где у нас будет впереди целая вечность. Где будем только ты и я.       Тогда Джин ему так ничего и не ответил. Он только смотрел на Феликса отчаявшимся взглядом синих глаз, ловил его слова, пытался запомнить интонацию его голоса. Он напитывался его ароматом, и крепко сжимал в объятиях, и не собирался расставаться с ним уже никогда.       Утром Хван не появился в студии. Он вообще больше не появился. И когда его начали искать, то в первую очередь вскрыли квартиру. Внутри было тихо. Вещи лежали на своих местах, но в остальном всё выглядело так, словно некоторое время здесь никто не жил, словно хозяин этого места проснулся однажды ночью и просто уехал из этого города. На столе в гостиной стояла чашка с недопитым и давно остывшим кофе, в кармане джинсов, брошенных у дивана, лежал мобильный телефон, к этому времени разрядившийся от частых звонков. На стенах не было картин. Исчез даже портрет, над которым хозяин квартиры работал долгих четыре года. Только на мольберте стоял холст, покрытый свежим, не до конца высохшим лаком. В резких и смелых мазках краски узнавался сам Хван, обнажённый и слившийся со своим творением в откровенном любовном танце.