Мини по пейрингу Сяо Цзинъянь/Мэй Чансу

Праздник отгремел фейерверками, рассыпался искрами и звуками циня, взмахами рукавов танцовщиц и последними глотками вина. Свечи погасили, кушанья убрали, и даже самые неутомимые гости во главе с хозяином праздника отправились спать. В темный предрассветный час в загородной резиденции князя Ци было так непривычно тихо, что Мэй Чансу не мог уснуть. Воспоминания теснились внутри, вспыхивали перед глазами, словно отблески солнца на мече, ослепляя до слез. Раньше он не мог позволить себе даже мысленно коснуться их, сейчас же, словно чувствуя прореху в его защите они наступали. У дядюшки Цзи было до свойство, которому и Линь Шу и Мэй Чансу позднее завидовали. Он чувствовал вкус жизни и наслаждался ей – каждым вдохом и глотком вина, каждой улыбкой красавицы. Он никуда не спешил и потому празднования его дня рождения всегда были долгими и пышными. И не побывать на празднике Мэй Чансу не мог. Вот и сейчас, получив приглашение, он не смог оправдаться здоровьем. Ему, как дорогому гостю, отвели тихие и уютные комнаты с отдельным спуском к купальням, считавшимися одними из лучших в окрестностях Цзинлина. Мэй Чансу подошел к окну и распахнул створки. Луна уже опустилась за конек крыши, ночные птицы уснули, утренние не начинали распевку. Внутренний дворик был погружен в теплую летнюю тишину, пахло пионами, которые в темноте нельзя было разглядеть. И только где-то слышался шум воды да тихонько посапывал Фэй Лю в соседней комнате. Мэй Чансу отошел от окна, кивнул Ли Гану, несущему добровольно взятое на себя дежурство, и, запретив за собой идти, вышел из комнат. Ему нужно было немного тишины и одиночества. Он осторожно спустился по деревянной лесенке, перешел через мостик над каналом, касаясь рукой прохладных перил и вошел в павильон, в котором был вход в купальни. Вокруг никого не было, скорее всего уставшие слуги тоже спали или занимались уборкой в других частях резиденции, кому может прийти в голову посетить купальни в самый глухой час ночи? Мэй Чансу по привычке бесшумно спустился, прошел по деревянным мосткам в дальнюю часть купальни. Там где бамбуковый лес взбирался на гору, и за извивом тропы пряталось маленькое озеро. По странному капризу природы, здесь, рядом с горячими купальнями было место, купаться в котором мог разве что самоубийца, до того холодной была в нем вода. Озеро питали ледяные ключи, но у берега, у топких зарослей, раскрывали свои цветы лотосы. Наперекор всему. Когда-то давно они с Цзинъянем на спор переплыли это озерцо два раза. Сердце потом стучало как бешеное, а кожа горела, и они, задыхаясь от восторга хвастались этим перед Нихуан. Сейчас же он вряд ли был способен даже коснуться воды в нем… Мэй Чансу вошел в павильон, который построили видимо совсем недавно. Он еще пах деревом, остро и свежо, вплетая свой запах летнюю ночь. Еще пахло водой, бамбуковым лесом и лотосами. И теплой пылью, которой пахнут песчаные обочины дорог. Мэй Чансу огляделся и замер. На циновке недалеко от него была сложена одежда. В полутьме сложно было разобрать ее цвет, но прикоснувшись к ней, н ощутил под пальцами шелк и богатую вышивку. Теплой пылью пахла именно эта одежда. Всплеск воды заставил его перевести взгляд на освещенную последними лучами луны гладь озера. Человек, вынырнувший из ледяной воды и поплывший к дальнему краю озера был ему знаком и в то же время, в неверном свете и тенях от колышащихся бамбуковых стволов, казался незнакомцем. Он доплыл до дальнего края озера и направился к берегу. Вода стекала с длинных черных волос, и луна, словно насмехаясь над Мэй Чансу, осветила ночного купальщика так ярко, словно была солнцем. Сяо Цзинъянь. Его благословление и его проклятье. Он осторожно, не спеша, выходил на берег, обходя закрытые цветы лотосов и по сравнению ними, его кожа казалась темной. Луна ничего не скрывала, позволяя увидеть и широкие плечи, и узкие бедра, и ямочки на пояснице. Мэй Чансу помнил до сих пор какая наощупь там кожа. Гладкая и нежная. Он помнил, как его рука скользила вниз, гладя ягодицы, а потом он проводил пальцами между ними и плечи Цзиньяня напрягались. Весь он замирал, словно зверь перед броском, а потом длинно и хрипло выдыхал и запрокидывал голову. Воспоминания вспыхнули перед глазами и погасли, потому что Цзинъянь вышел на берег и направился к беседке, осторожно ступая по траве. Прошедшие годы почти не изменили его, тело его бе слоев одежды и доспехов было таким же жилистым и худым. На нем не наросло того жирка благополучия, что отмечал тех сыновей императора, что жили в столице. Цзинъянь был похож на волка, успевшего получить шрамы, но не растерявшего ни силы, ни ловкости. И, наконец, ставшего вожаком. Всегда готового вцепиться в горло тому, кто нападет на его стаю. Мэй Чансу разжал пальцы, вцепившиеся в край собственного рукава. Сейчас ему следовало подать его высочеству одежду и просить прощения, за то, что помешал отдыху принца. Только вот у Линь Шу не было подобного желания. Этот мертвец, всплывший откуда-то из глубин его души жаждал смотреть на Цзинъяня не отводя глаз, поднимая взор от пальцев ног, полускрытых травой, к щиколоткам, узким, с выступающими косточками, потом еще выше, к коленям и бедрам, разглядывая длинные ноги. Член Цзинъяня, уменьшившийся от холода был удостоен отдельного долгого взгляда. Он тоже не изменился, Линь Шу прекрасно знал, каков он наощупь, когда-то они прижимались друг к другу, и солнечные лучи расчерчивали кожу, и капли воды с мокрых волос стекали на тело, пальцы Цзинъяня сжимали оба их члена, и низкий голос шептал в ухо что-то насчет размеров и похвальбы, а Линь Шу задыхался от желания и прикосновений. Взгляд наконец поднялся выше, скользнув по животу, по косой линии старого шрама, уходящего на бок, по груди все еще покрытой каплями воды, остановившись на миг на темных сосках, желание протянуть руку и коснуться их было почти невыносимым. Он смирил себя, и скользнул взглядом дальше - по плечам, по горлу и узкому подбородку к губам, которые раньше так часто улыбались, и Линь Шу каждый раз не выдерживал и целовал их – под звездным летним небом, в оружейной, в военной палатке после совета, в переходах резиденции Цзинъяня… Он сделал последнее усилие и посмотрел в глаза. Сейчас ему следовало отправить Линь Шу туда, где он должен был пребывать, к мертвым. В собственную память. Мэй Чансу был духом, идеей, жаждой справедливости. Никаких других страстей не оставалось в его теле. Даже жемчужину, привезенную для Линь Шу, он встретил легкой насмешкой и благодарностью, потому что не мог сказать ничего иного. Сейчас ему следовало быть советником, стратегом, тенью прежней памяти. Но в темных глазах Цзинъяня было столько боли, нежности и тепла, что он не мог этого сделать. И не хотел. Для Мэй Чансу седьмой принц Цзин был не только господином и, возможно, другом. Он был… Осознание ударило поддых, едва не заставив задохнуться, не давая мыслить, не давая собрать рухнувшие стены внутренней крепости. Мэй Чансу сделал шаг, выходя из полутьмы павильона под свет заходящей луны, протянул руку и вытер мокрую от воды щеку Цзинъяня. Они застыли на мгновение в хрупком равновесии. Потом щека под его ладонью дернулась и Цзинъянь улыбнулся. И Мэй Чансу, как и Линь Шу за двенадцать лет до него потянулся поцеловать эту улыбку. Теряя дыхание и разум. Как всегда.