Мини по пейрингу Сяо Цзинъянь/Мэй Чансу

Принадлежать Цзинъяню было естественно. Если бы Линь Шу когда-то задумался об этом, то сравнил бы с дыханием: разве спрашивают окружающий воздух разрешения его вдохнуть? Вовсе нет, он сам устремляется в тело. Так и он сам, в тот день, когда впервые увидел в глазах Цзинъяня желание, ответил на него. Губами, руками, телом. Пусть в личном общении он мог звать его по имени, давать прозвище, но это была вольность, допущенная их общей дружбой. На деле они прекрасно знали, кто из них кому подчиняется, и подчинение это не вызывало вопросов, потому что Линь Шу сам его выбрал своим принцем. В самом деле, сыновей у императора много, и он вовсе не принадлежал каждому из них. В детстве Линь Шу думал, что нет никого достойнее, чем принц Ци, отец всегда превозносил его и приводил в пример. Линь Шу тоже им восхищался, но в непомерной своей гордыне захотел однажды быть единственным, если вассалом, то первым из равных. Но для принца Ци он был лишь ребенком, сыном его вассала. Он и был ребенком, но признать это не мог. Поэтому все так же старался привлечь внимание - выигранной партией в вэйци, стрельбой из лука, укрощением дикого коня. Именно с коня все и началось, его подарили Цзинъяню, а Линь Шу, уверенный в том, что это привлечет внимание принца Ци, уговорил Цзинъяня дать ему попробовать. Закончилось это растянутой лодыжкой и наказанием для Цзинъяня, который взял вину на себя и сказал, что сам попросил Линь Шу об этом. Первые два дня он обижался как маленький ребенок и даже пожаловался Нихуан на то, что Цзинъянь пытался отобрать у него славу. Это был первый раз, когда она с ним не согласилась. И объяснила то, что для княжны из дома Му было естественным как дыхание, а двоюродный брат принца не понимал. Она рассказала о тех последствиях, которые повлекла бы за собой правда, о том, что подчиненный уговорил вышестоящего отдать ему коня, подарок старшего брата, чтобы объездить его. И свалился с него, повредив лодыжку. И если сейчас эта история выглядела капризом принца, который переоценил способности родственника, то правда звучала, как отсутствие способности управлять подчиненными - с одной стороны, и неподчинение вышестоящему - с другой. Линь Шу не знал, понял ли Цзинъянь, почему он приехал к нему через два дня после падения и впервые назвал по имени. Для Линь Шу это было выбором собственного принца. Господина, которому не стыдно было служить так, как отец служил принцу Ци и императору. И детское желание он все же исполнил. Стал первым вассалом и первым другом. А на уровни отношений с тех пор обращал особое внимание, он был выше многих, но не выше всех. С этим были небольшие сложности, но не зря его звали гением, а уровнями вежливости было пронизано все общение вокруг него, и когда Линь Шу дал себе труд приглядеться, то обнаружил, насколько поклоны чиновника отличаются от поклонов крестьянина, что вольные воины из цзянху кланяются иначе, чем военные, а женщины-воины- немного иначе, чем мужчины. Это был целый мир, который он воспринимал как должное раньше, и Линь Шу учился с восторгом и взахлеб применять эти знания осознанно, желая похвалить или наказать - тон голоса, поворот головы, наклон тела - все имело значение, и считывалось нижестоящими искуснее, чем мазки туши на бумаге. Искусство калиграфии тоже было одним из средств выражения отношения.  Его принц такими исследованиями себя не утруждал. Он знал уровни вежливости, знал о подчинении тех, что выше, собственных подчиненных у него было немного, и к ним Цзинъянь испытывал привязанность и проявлял заботу. Строгость, впрочем, тоже. Единственным, кому он позволял некие вольности, был Линь Шу. Их дружба переросла в нечто большее медленно и постепенно, и, увидев желание, Линь Шу выполнил его. И не дал труда себе задуматься, потому что Цзинъянь всегда отдавал верность верностью, быть его вассалом было тяжело, потому что он требовал с других лишь чуть меньше, чем требовал с себя, но и отдавал неизмеримо больше. Им пришлось учиться и этой стороне отношений так же, как и учились другим, медленно, обстоятельно, вместе. И Линь Шу изучал язык тела Цзинъяня так же сосредоточенно, как учился всему новому и интересному. Даже потом, через много лет, ему стоило прикрыть глаза, чтобы увидеть яркие глаза, резкие скулы и удивительно изящный подбородок, сильную шею, крепкие плечи, пальцы, чьи жесты говорили о настроении Цзинъяня много больше, чем выражение его лица. И он, несомненно зная это, предпочитал их прятать. Но еще были жесты, которые проявлялись только в постели. Линь Шу снова чувствовал ту детскую гордость и желание кричать всему миру о том, что именно он первый вассал своего принца, именно с ним Цзинъянь расслабляет плечи и раскидывается на кровати и смотрит прямо в сердце, доверяя и доверяясь. Именно с ним позволяет подложить подушки под бедра и разводит колени. И только Линь Шу знает, как вздрагивает его высочество, когда внутри него движутся пальцы Линь Шу. Как под другой ладонью, смазанной маслом, твердеет его член, и смазка, выступающая на головке, солоновата на вкус. Как стонет его высочество - Линь Шу в постели называет его только так, это символ их отношений, символ принадлежности - когда губы Линь Шу обхватывает его член, а пальцы находят внутри нужную точку. Как его высочество хрипит чуть позже, прикусывает губы, но стоны все же прорываются, глубокие, низкие, означающие, что Цзинъянь себя не контролирует. Как сжимаются пальцы в его волосах - до боли, предупреждая, что вот сейчас, как все завершается, дрожью, длинным стоном и горячей жидкостью, бьющей в горло. После этого Линь Шу кончает довольно быстро, лаская себя рукой под пьяным взглядом Цзинъяня, и вид его принца, растрепанного, с искусанными губами каждый раз доставляет особое наслаждение. Иногда Линь Шу предпочитает отдаваться, принимая в себя Цзинъяня, это тоже особое, ни с чем не сравнимое удовольствие, но такие соития обычно заканчиваются слишком быстро, слишком много переплетения боли и наслаждения, а еще Линь Шу иногда боится потерять контроль и забыться. В остальном их общение больше похоже на братское, чем на отношения сюзерена и вассала. О том, что это не только присяга на верность, Линь Шу догадывается слишком поздно. Ему требуется умереть, чтобы понять хоть немного о природе своих чувств, требуется потерять всех, кто ему дорог. Мир не ограничивается только уровнями отношений, в нем есть и дружба, и любовь, выходящая за эти рамки, в которые молодой командующий Линь однажды загнал себя и забыл, что не рамки определяют суть, а наоборот. Когда он встретился с Цзинъянем снова, двенадцать лет спустя, что-то навсегда поменялось, а что-то осталось неизменным. Цзинъянь по-прежнему был его господином, человеком, которому принадлежала верность Линь Шу. Мэй Чансу же... Его верность принадлежала армии Чиянь, тем, кто остался на том поле, и тем, кто погиб в столице. То, что Мэй Чансу решил возвести седьмого принца на трон, было правильным и для армии Чиянь, и для верности командующего Линь. Кто еще, кроме его высочества, был достоин трона? Но проклятая память бабочкой билась в висок - узкая, почти девичья ладонь, ловящая звезды над головой, метелки травы в лунном свете, и низкий голос, от которого тогда и теперь дрожь шла по коже. - Я бы хотел хоть раз проехать с тобой среди рек и озер, почувствовать вольный ветер... Но сейчас, пусть даже Цзинъянь не знал об этом, им оставался лишь ветер смуты среди стен дворца. Пусть тело и лицо Линь Шу изменилось, пусть он привык к новому имени, но в тот день, когда говорил его высочеству, что хочет - его - своим господином, он врал. Цзинъянь уже был его господином, и никакие слова и дела не могли изменить этого. Он держался настороже, держался вдалеке, но неумолимо чувствовал, как Цзинъянь вновь отдает больше, чем получает, Мэй Чансу пытался обмануть, скрыть, отдалиться так, что едва не потерял Цзинъяня во время дела Вэй Чжэня. Все это было бесполезным, в тот день, когда увидел желание в глазах принца, так же, как и раньше, качнулся вперед, отвечая прежде, чем вопрос будет задан. Когда Цзинъянь впервые поцеловал его, нежно, словно прикасаясь губами к чему-то бесконечно хрупкому, Мэй Чансу еще не понял своей ошибки. Осознал ее, только когда на следующий день увидел в глазах своего господина то нерушимое доверие, которое тот испытывал к Линь Шу. Но настоящих имен никто не назвал, и можно было проводить ночи, наполненные поцелуями, прикосновениями и наслаждением, что как и прежде переплеталось с болью, и от того было особенно сладким. Принадлежать Цзинъяню было естественно, кем бы ни был он сам, отдавать хотя бы так часть его доверия и... любви. В одну из ночей эта простая мысль пришла в голову Мэй Чансу, и он проснулся в испарине и с бьющимся где-то в горле сердцем. Поймал встревоженный взгляд еще не спящего Цзинъяня и не смог спросить ничего. Потому что и спрашивать не было смысла. Он просто обнял его высочество, коснувшись губами его плеча. А потом положил голову на грудь Цзинъяня, слушая стук чужого сердца. Вассал принадлежит сюзерену, так было и будет до скончания веков. Но никто не сможет запретить Цзинъяню любить его. Даже он сам. Время – золото, но никакого золота ему не хватит, чтобы купить время. Значит, придется просто выжить. Снова.