Тень разбитого царевича

      Саша должен был быть где-то здесь.       Московский несся по улицам Ленинграда, не разбирая дороги и едва узнавая окружение.       Перед ним сейчас было то, что осталось от Ленинграда за эти три долгих года. Когда он был здесь в прошлый раз, стоял конец мая 1941: все вокруг благоухало и цвело, со школы весело бежали дети, торопясь съесть заботливо приготовленный бабушками суп и вновь выбежать на улицы, чтобы встретиться с друзьями во дворе. Рядом с Сашиным домом был небольшой театральный кружок, где школьники постарше ставили так любимые Невским произведения, и откуда почти всегда была слышна живая музыка неумелого пианиста.       Саша всегда выпрямлял спину и гордо улыбался самому себе, когда они проходили мимо этого места, если им нужно было забрать забытые Ленинградом дома документы.       В его глазах сияли сила и жизнь.       И было страшно представить, как он должен был выглядеть сейчас.       За эти три года Москва так ни разу и не видел его, и теперь боялся узнавать, насколько это отразилось на состоянии Невского. Хотелось верить, что он все так же твердо стоит на ногах — в конце концов, у Саши было более, чем достаточно возможностей прокормить себя в своем собственном городе.       За все время блокады Саша написал ему всего однажды, несмотря на то, что Московский пытался делать это при каждом удобном случае. Звонки были невозможны — квартирные телефоны в Ленинграде были отключены, а по специальным линиям дозвониться было почти невозможно.       То одно единственное короткое письмо — хотя, какое это письмо, записка, чудом дошедшая до Михаила через десяток рук — он положил в свою записную книжку, которую носил во внутреннем кармане, у сердца. Бумага за это время пожухла и пожелтела, оставляя слова выжженными на сетчатке глаза столицы.

"Я не могу уехать. Прости, если что. Ты справишься. Искренне Ваш, Александр Невский."

      И все.       И после этого слышно от него ничего и не было.       Москва запахнул свою куртку сильнее, продвигаясь вперед вопреки колючему январскому ветру.       Его план был прост. Найти Ленинград и вывезти его к себе.       Будь прокляты Сашины благородство и верность своему городу, из-за которых он не уехал еще осенью 41.       Он завернул в нужный двор и прошел внутрь, движением руки останавливая на улице следовавших за ним солдат.       Москва смотрел себе под ноги в раздумьях, пиная мелкие камушки, попадающиеся по дороге.       Пока не наткнулся взглядом на довольно большой обломок стены и не остановился.       Что это здесь делало?       Он вскинул голову и резко, со свистом втянул воздух, отступая на пару шагов и чуть не падая на спину.       Стены не было.       Вместо стены, куда всегда выходило одно из Сашиных окон, были торчащие уродливыми зубьями обломки стен квартир.       Наружную несущую стену снесло начисто — и, кажется, настолько давно, что почти все ее обломки со двора успели убрать, — а на остатках боковых стен еще висели грязным одеянием обои, и то тут, то там, зловеще качались приоткрытые в пустые коридоры двери.       Зрелище было ужасным, но, к большому сожалению, уже привычным Москве.       Он видел такое не в одном десятке городов. Людей, находившихся в тот момент в этих квартирах, определенно убило почти моментально.       Его взгляд привлек блеск чего-то на открытой разрушениями стене, и поняв, что это чудом уцелевшая часть чьего-то зеркала, он повел свой взгляд дальше, прикидывая примерное число жертв.       Но спустя секунду он вернулся глазами к зеркалу, лихорадочно пытаясь разглядеть цвет обоев.       Это не было простым домом, судьбу жителей которого можно было назвать несчастливой и двинуться дальше.       Это было домом, где около двадцати последних лет жил Ленинград.       У которого в этот двор всегда выходило окно его жилой комнаты.       В которой определенно висело зеркало.       И где были поклеены когда-то нежно-голубые обои, сейчас ветошью свисавшие со стены рядом с этим самым зеркалом.       Московский облокотился на противоположную стену в поисках опоры.       Конечно же, этого не произошло. Было глупо полагать, что город можно так просто убить.       Хотя, вероятно, если город был истощен…       — Сюда! — крикнул он, и двое солдат, ждавших его за аркой, вбежали во двор, ожидая приказов. — Опросить жителей соседнего с разрушенным подъезда. Задание то же — мы ищем Невского Александра Петровича, бывшего музейного работника Эрмитажа. Доложить через десять минут.       — Так точно, — ответили они в один голос и скрылись в дверях соседней парадной, очень кстати открытых как раз выходящей бабушкой.       Поджав губы, Москва снова повернулся на разрушенный дом, пытаясь мыслить рационально.       Ленинград мог быть где угодно в своем городе во время этого обрушения, и его бы не задело.       Или он мог быть внутри этой комнаты — да пусть и перед этим самым зеркалом, — когда упал снаряд.       Зеркало холодно блестело, не желая выдавать свой жестокий секрет.       Если Невский погиб, появилось ли у города другое воплощение, или разрушения и потери были настолько велики, что от Ленинграда осталось одно лишь название? Оккупированные и разрушенные даже меньше олицетворения городов исчезали один за одним: те их жители, что не погибли, уезжали в другие, становясь их жителями, и тело, переживающее и так непосильные простым смертным муки из-за потери большинства зданий, более не восстанавливалось.       Когда они, наконец, умирали, другие не появлялись, чтобы занять их место.       Если бы Москву прямо сейчас застрелили, в центре его города возник бы из ниоткуда другой хмурый красноглазый блондин, знающий историю города, свои обязанности и силы, пусть и потерявший свою обточенную годами личность и чувства к другим олицетворениям и городам. Он бы появлялся вновь и вновь, пока был нужен своим людям, пока в домах его города жили и радовались люди, которых нужно было оберегать и направлять.       А разрушенные города, в которые не хотелось возвращаться, не появлялись вновь. В них более не было смысла.       Захотят ли вернуться люди в Ленинград, или уже называют себя жителями других?       — Что ж, неужто и впрямь прорвали? — спросила вышедшая ранее из подъезда бабушка, подойдя к Московскому.       — Прорвали, — выдохнул Михаил, пытаясь не задумываться о том, что будет, если все его усилия так ни к чему и не приведут.       Он не бог.       Он столица, и у него есть обязанности и власть.       Но вместе с этим он чувствовал боль, надежды, страхи и смерти всей страны.       Он не собирался сдаваться, ни в коем случае, но…       Даже ему, кажущемуся городам поменьше холодным, строгим и бесчувственным, нужно что-то теплое и светлое, к чему можно возвращаться.       И его "теплое и светлое" могло быть утеряно навсегда.       — Вы кого-то ищете? — невнятно из-за шарфа спросила бабушка, почему-то так и не уходящая по своим старушечьим делам.       — На самом деле, да, — встрепенулся Московский, доставая фотографию, вынутую из личного дела Невского и принесенную на всякий случай, для возможного опознания. — Вы знаете этого человека?       — Как же не знать, знала, все здесь знали Сашеньку, — прищурившись, ответила она. — Но если вы изменников ищете, то побойтесь бога — мальчишка умненький был, в музее, говорят, работал, ох, беда-беда…       — Вам известно, где он был в момент обрушения части этого подъезда?       — Да спал, наверное, — заохала бабушка. — Ночью это было, давно уже. Потом еще сюда били, но не так уже страшно, как раньше. Ему еще вечно письма потом приходили из Москвы, да мы и говорили, нет его уже.       Сюда били направленно.       Кто бы из олицетворений ни навел обстрел на эту точку, он точно знал, кого ищет — таких совпадений не бывает.       Знали последнее место жительства Невского немногие, это было закрытой информацией. Сам Московский, ключевые города Ленинградской области, Свердловск, которому определенно незачем было бы это делать, и…       Хельсинки.       Москва скрипнул зубами, вполуха продолжая слушать спутанную речь старушки.       — Страшная была зима, ох страшная… Все боялись из дому выйти, сосед, говорят, где-то мясо брал, да откуда ж мясу взяться, когда и хлеба-то краюхи не найдешь? Сашенька как раз поговорил с кем-то наверху, да забрали того, страшного, все и выдохнули… Какой же светлый был юноша, небось невесты так и вились бы, ох, как жалко-то, — вздыхала она. — Еще в декабре, помню, худенький такой уже был, хотя и выдавали ему свыше нормы. И он как чувствовал, что конец близко, и начал хлеб почти весь свой потом отдавать соседке своей, с ребенком, выехать не успела вовремя… Последние дни он все ходил, кошку свою искал, даже по ночам, представляете?..       — Кота. У него был кот, — на автомате поправил ее Москва, с силой потирая свои глаза.       Он пытался балансировать меж рациональными мыслями и тем, чтобы лихорадочно впитывать все, что рассказывала эта женщина о том, что могло быть — и, как теперь кажется, вполне вероятно, было, — последними Сашиными днями.       Он два года жил в праздном незнании, что Александра Петровича Невского может уже и не быть в мире живых.       — Серенькая такая кошечка, да-да… Небось тот сосед съел, бедняжка, — продолжила старушка свой монотонный плач, не восприняв поправку Московского. — Вот похожая, как там сидит, видите?       Она указала на противоположный угол двора, и Михаил повернул туда голову, встречая взгляд пронзительных серых глаз.       К сожалению, не Сашиных, но у него и Невы всегда был похожий взгляд.       Дыхание на секунду перехватило, и, чтобы не показать слабость — не перед этой бабушкой, а, скорее, перед насмешливо смотрящим на него со стены осколком зеркала, — он подошел к коту и присел, протягивая ему руки.       Раньше он давался без боя только в Сашины, но, на этот раз, видимо, чувствуя, что сейчас столице нужна поддержка, мягко прыгнул ему на руки, хвостом пытаясь объять одно из его запястий.       Что-то в этом действии заставило Москву неконтролируемо прошептать:       — Саша?..       Кот скептически мяукнул, будто бы осуждающе смотря на Михаила — дескать, ты совсем ума лишился, какой я тебе Саша?       — А я ведь даже забрать тебя не могу, твое место — здесь, жив Саша, или нет. Но ты молодец, знаешь? — выдохнул столица. — Твоя река столько жизней спасла, он гордился бы.       — Эй, а ну оставьте кошечку! Она нам крыс ловит, спасение наше! — возмутилась старушка.       — Да-да, простите, — аккуратно поставил Московский Неву на землю обернулся на вышедших из подъезда солдат. — Слушаю.       — Опросили пятерых, Михаил Юрьевич, — доложил тот, что был постарше. — После падения на подъезд снаряда в декабре 1941 его больше не видели. Предполагаем, что…       — Предполагать буду я. Достаточно, — прервал его Москва раздраженно, опуская взгляд на свою ногу.       Нева вцепился в штанину, по-видимому, пытаясь разодрать ее в клочья, и Московский вновь взял его на руки, углубляясь в свои мысли.       Ответ навязчиво витал в воздухе, но, не желая признавать его существование, Михаил упорно смотрел в асфальт.       Обстрел был в декабре, ночью. Не было никакого смысла находиться в ту ночь где-то, кроме дома.       Его последнее письмо было датировано началом декабря.       Потом он писем не писал.       На момент начала войны здесь жило три миллиона человек. По оценкам, доходивших до него в сухих цифрах отчетов, около полутора миллионов сумели покинуть город и расселиться в других, и, если приплюсовать сюда погибших от голода и бомбежек, становилось очевидно — население упало так резко, что раненое олицетворение не смогло бы нормально регенерировать.       Новое воплощение не связалось с ним ни по одному из закрытых каналов, чтобы получить указания по военным действиям.       — Следует ли нам опросить больше людей? — подал голос младший солдат.       — Нет. Думаю, мы здесь закончили, — произнес Москва, сам не веря тому, что говорит.       Он здесь закончил. Он нужен своим людям, у него нет времени на траур.       Пока горечь не захлестнула его полностью, нужно было вернуться к себе и наметить план дальнейших действий.       Он развернулся на пятках, чтобы выйти со двора, но Нева, зашипевший на него, вцепился когтями в его щеку, оставляя две глубоких царапины, и спрыгнул с его рук. В его зубах осталась Сашина фотография, которую Москва так и не убрал.       — Черт! — выругался Михаил, вынимая из одного из карманов платок и прижимая его к щеке. — Что ты?..       Кот выбежал на улицу с фотографией в зубах.       — Ну нет, а ну стоять! — воскликнул Московский, пускаясь следом. — За ним!       Фото было последним. Копий не было.       Личные дела олицетворений были секретны, а потому не копировались, и будь Москва проклят, если потеряет это изображение так просто.       Кот останавливался на поворотах, будто издеваясь над столицей, и ускользал, едва Михаил оказывался в нескольких метрах. Их погоня была хаотична и нелепа, как танец на костях; впрочем, учитывая, что видели эти улицы, это сравнение не было далеко от истины.       В очередной раз перебежав дорогу, Московский почти зарычал, увидев, что кот шмыгнул в одну из приоткрытых подвальных дверей, и остановился, доставая свои документы и дожидаясь своих двух солдат. Эта парочка была коренными москвичами, а потому слушалась его без особых вопросов, но вот, чтобы зайти в подвал Исаакиевского собора, скорее всего, нужно было что-то повнушительнее пары слов — это были не его жители.       — Мы преследовали… Кота? — пытался отдышаться младший. — Что это вообще за…       Москва бегло зыркнул на него взглядом красных глаз.       — Мои приказы не обсуждаются. Ждать у входа. Кота, если выбежит, поймать, фотографию отнять. Мысль ясна?       — Так точно.       — Хорошо.       Михаил прошел в дверь, спускаясь вниз по лестнице, и был встречен интеллигентного вида женщиной средних лет.       — Кто Вы? — строго спросила она. — Вы по делу?       Он молча показал ей удостоверение, и она кивнула, пропуская его дальше.       — Так и знала, что кто-нибудь заявится после прорыва, чтобы забрать еще что-то. Здесь мы храним все, что не удалось отправить в тыл, — начала она, проводя его глубже и показывая ящики. — Вещи из дворцов-музеев Пушкина, Павловска, Петергофа, Гатчины и Ораниенбаума, многие вещи из истории Ленинграда и летнего дворца Петра I — хотя об этом Вы, судя по Вашему положению, наверняка знаете, Михаил Юрьевич.       — Наверняка знаю, — бездумно согласился Москва, несмотря на то, что слышал все это впервые.       Ему не хотелось задерживаться здесь слишком долго, а потому он планировал соглашаться со всем подряд, пока кот не будет найден. После его ждало полное невеселых раздумий путешествие обратно, к себе.       — Сейчас еще довольно рано, — заметил он невзначай. — Когда начинается Ваш рабочий день?       — Я живу здесь, — бросила женщина, закашливаясь. — Да и не только я. Кому ходить далеко — лишних сил, знаете, нет. У кого-то квартир нет. Иногда кто из Эрмитажа на консультацию придет, или нам помочь, иногда — из Русского музея или Кунсткамеры.       — Я видел, как к Вам вбежал кот, — решил перейти к делу Московский.       — Вероятно, это может показаться антисанитарией, но, поверьте, для хранящихся здесь шедевров он просто спасение, — пожала плечами женщина. — Крысы — это кошмар.       — Нет, я не говорю, что имею что-то против кота в таком месте, — покачал головой Михаил. — Но этот проказник стащил у меня на улице часть важного документа, поэтому я хотел бы, чтобы Вы помогли мне найти его.       — Да, Нева такой, — легкомысленно кивнула женщина, маня его за собой. — Пройдемте, думаю, он пошел греться.       — Нева? — нахмурился Москва.       — Он так величественно сидит, поймав очередную крысу, что это имя более, чем оправдано. Уже и не помню, кто дал ему эту кличку, — продолжила разговор женщина. — Почти ничего не ест, не мешает и не портит ткани, настоящий аристократ. Правда весной в него как дьявол вселяется, представляете?       — Представляю, — усмехнулся Московский, погружаясь в теплые воспоминания.       Нужно было радоваться, что остались хотя бы они.       — Странно, — непонимающе протянула музейная работница, подходя к печке, но спустя пару секунд хлопнула себя по лбу, направляясь еще куда-то. — Опять, что ли, к нему ушел…       — К кому? — спросил Михаил, зацепившись за слово.       — Он вечно уходит спать к одному и тому же человеку, сил моих больше нет снимать его с его живота, — кашлянув еще раз, она добавила уже потише. — Ему и так недолго осталось, а так еще и кот донимает.       — Ну, хоть теплый, — заметил столица.       — Ваша правда, — согласилась женщина, открывая дверь в то, что, очевидно, было одной из жилых комнат, и проходя туда, оставляя Московского за дверью.       Тот тупо уставился в стену.       Мысли не шли.       Теперь, когда он остался один, без собеседника, пусть и на пару минут, пустота медленно пожирала его сознание, сдавливая своей темной веревкой и утаскивая в вязкую темную яму.       — Проснулся?.. Там мужчина какой-то Неву ищет, сейчас верну, хорошо?.. В зубах было?.. — доносилось из-за двери, но внимание Москвы было слишком рассеяно, чтобы воспринимать эту речь.       Как он не старался, держать себя целым после сегодняшних новостей не получалось, и потому он решил позволить себе медленно тонуть в этой бездне.       Он вернется на службу своему народу завтра. Сегодня он позволит себе окунуться в отчаяние.       — Вот, держите, — вышла женщина, держа фотографию в руках.       Она была прокушена в двух местах, но это было лучше, чем ничего. Михаил прижал ее к груди и закрыл глаза.       — Я пойду пока, нужно измерить температуру воздуха в соборе и записать ее в журнал. Я выведу вас, как позовете, — сказала женщина, исчезая в длинных рядах ящиков.       — Сегодня, вообще-то, моя очередь, — раздался хриплый голос из-за приоткрывшейся двери комнаты, но работница уже ушла достаточно далеко, чтобы не услышать этого.       Дверь открылась полностью, и Московский, смотревший в пол, сразу приметил гордо поднятый хвост Невы, выходящего из неё.       — То, что я тебя похвалил, не значит, что ты можешь просто брать и делать такое, понял? — отчитал его Московский, присев и, вопреки своим словам, почесав за ушком.       — Прошу прощения, — худые руки подняли кота, занося его обратно в комнату. — обычно он так себя не ведет.       — Я знаю, — медленно выпрямился столица, отряхивая штаны и поднимая взгляд.       Пытаясь убрать с глаз давно не видевшие мыла волнистые волосы, человек перед ним, закашлявшись, повернулся на гостя, открывая рот для приветствия.       Но так и остался стоять с открытым ртом, наконец, рассмотрев пришедшего.       — Ну, тебе ли не знать, — выдохнул он, всхлипывая, и пазл в голове Московского сложился.       Этот худой, нестриженый человек, прячущийся в глубинах коридоров из ящиков с ценнейшими для него шедеврами — конечно же знаком ему.       Это — его Ленинград.       Они не бросились сразу друг другу в объятия, смеясь и радуясь, как было в кинолентах. Оба выглядели так, будто увидели призрака.       Саша действительно чем-то его напоминал: казалось, если напрячься, можно будет видеть его насквозь.       Не глядя прикрыв за собой дверь, Москва двумя твердыми шагами подошел к Невскому, не решаясь дотронуться.       Он не спал уже много, много дней. Каковы шансы, что с ним играет его усталое сознание?       Но Ленинград обнял его сам, мягко кладя голову на его плечо, и Михаил очень медленно и аккуратно обнял его в ответ, боясь, что любое слишком резкое и сильное движение сломает воплощение в его руках, и тот рассыпется в порошок, будто его никогда и не было.       — Ты здесь, — прошептал Ленинград едва слышно.       Это не было вопросом, но Московский решил ответить:       — Я здесь, — подтвердил он, сжимая северный город в руках чуть крепче. — Прорвал. Пришел, как только смог.       Все еще не веря, что Саша — вот он, прямо здесь, — он зарылся носом в волосы на его макушке, а тот, сжав форму на его спине почти до боли, дал волю слезам.       Ленинград плакал тихо, почти беззвучно. На самом деле, если бы Михаил не чувствовал его мелкую дрожь, он мог бы даже и не понять, что происходит.       Сколько раз за эти годы Саша плакал вот так вот в подушку, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания?       Сколько раз бы так плакал Москва, если бы не нашел его сегодня по счастливой случайности?       "Счастливая случайность", кстати, сидел на каком-то ящике с гордо поднятым хвостом, явно удовлетворенный картиной.       — Твой кот — чудо, знаешь? — тихо начал Московский, мягко поглаживая спину Ленинграда и не требуя ответа. — Я пришел к твоему дому, а там… Ты знаешь. Это он привел меня сюда.       — Он в-всегда был лучше Москвы, — выдохнул Невский сквозь слезы.       — Ну, раз твоя язвительность никуда не делась, значит, не все потеряно, — легко улыбнулся столица. — Все обязательно будет хорошо.       Ленинград не ответил, да и не надо было. Московскому было просто достаточно того, что он дышал ему в плечо, медленно успокаиваясь.       Да даже просто того, что он дышал, было достаточно для того, чтобы прогнать всю тьму из головы Михаила.       — Я испугался, — сказал он. — Ты так долго не писал мне, что, когда мне сказали, что тебя не видели с момента обрушения, я подумал, что…       — Ты сломаешь мне ребра, — прокряхтел Ленинград, и Московский, поняв, что с каждым словом неосознанно прижимал к себе Невского чуть сильнее, отпустил его, вместо этого переплетая свои пальцы с его. — Ничего, если я присяду? Мне тяжело подолгу стоять.       — Что угодно, — мгновенно согласился Москва, и Саша сел на свою кровать, вытирая рукавом глаза и переводя дух.       Михаил использовал это время, чтобы рассмотреть его получше, и с каждой подмеченной деталью он чувствовал все большее отчаяние.       Сперва было очевидное истощение. Запястья были теперь совсем тонкими и костлявыми, кожа — почти молочно белой.       Движения казались дергаными и неуверенными, и, когда Саша потянулся за очками, лежащими на подоконнике, кофта немного задралась, открывая столице следы многочисленных незаживающих гематом, которые оставили на этом теле разрушения города.       Глаза были потухшими и почти безнадёжно пустыми. Похоже было, что он уже давно не верил, что доживет до спокойной и мирной жизни, и, что самое страшное, с этим смирился.       И, наконец, он избегал смотреть прямо на Москву. Возможно, он все еще боялся, что происходящее — всего лишь сон, а, быть может — не хотел видеть его, считая виновным в своем нынешнем состоянии.       Потому что Московский точно винил себя.       Он, как столица, не должен был позволить этому произойти.       — В тот вечер я искал Неву. Люди… — Невский поморщился. — Люди голодали. Я боялся, что он попадет не в те руки, вышел забрать его с улицы, но он побежал дальше, и я пошел за ним. Потом зазвучал сигнал авианалета, и мы спрятались в ближайшем убежище.       — Я представлю этого кота к государственной награде, — с нарочитой серьезностью произнес столица, и его сердце затрепетало, когда он увидел вызванную своей шуткой слабую улыбку.       — Мне показалось странным, что в ту ночь били так точечно, и я решил несколько ночей провести здесь, с другими музейными работниками, а не возвращаться туда и не жить у кого-нибудь из соседей. И, судя по тому, что в мой двор прилетело еще по меньшей мере два снаряда, это было верным решением. Я не писал и не связывался, потому что боялся, что сообщение перехватят.       — Ты молодец, — погладил большим пальцем тыльную сторону его ладони Михаил. — Но его… Его я убью.       Он не сказал, кого именно, но это и так было понятно обоим находящимся в комнате.       — Пожалуйста, поехали со мной, — попросил Москва.       — Я не могу уехать, — покачал головой Невский.       — Сейчас не время для моральных принципов. Ты умираешь. Позволь увезти тебя отсюда, — продолжал Михаил.       — Дело не только в моральных принципах, Миша, — сжал его руку Александр. — Я физически не могу этого сделать.       — Я приведу тебе бригаду лучших врачей, роту солдат, что угодно, ты знаешь, я могу, — ответил Москва.       — Это не о том, чего не можешь ты. Я уже пытался эвакуироваться, — проговорил Ленинград. — Дважды, еще в самом начале. Я не знаю, что происходит, но как только я покидаю границы города — теряю сознание. Теперь я даже не могу покинуть центральную часть города. Думаю, пока все не закончится…       В голове Москвы всплыло одно из давнишних предположений Новосибирска о том, что олицетворения закрытых или заблокированных городов не могут покинуть их, и он сжал свободную руку в кулак от безвыходности.       — Но как же так?! — воскликнул Михаил. — Я только обрел тебя снова, я не могу оставить тебя здесь!       — Можешь, и даже обязан, — серьезно сказал ему Ленинград. — Я боюсь даже предположить, за сколько миллионов людей ты сейчас в ответе.       — Я не брал на себя больше, чем могу вынести, — буркнул Московский.       — А я тогда — самый теплый город СССР, — невесело усмехнулся Невский. — Твою щеку же поцарапал Нева, я прав?       — Да, а что? — непонимающе спросил столица.       — Остались только небольшие шрамы, но и они пропадают прямо на глазах, — ответил Александр. — Я не идиот, Миша, я тоже был столицей, и тоже вел войны. Люди, уходящие из своих городов на войну, временно становятся подчиненными столице государства, за которое воюют, и тело восстанавливается в разы быстрее, чем обычно. Больше людей — быстрее восстановление, а у тебя зажила открытая рана, причем менее, чем за пол часа, и не одна!       — Ничего от тебя не скроешь, — тепло рассмеялся Московский, приобнимая Ленинград.       Тот прикрыл глаза и обмяк на его плече.       — Тебе же нужно идти, правильно? — спросил он. — Я знаю, что нужно.       — Я могу остаться на день-другой, — возразил Москва.       — Нет, — отказался от предложения Невский. — Это промедление только отдалит победу.       — Но…       — Уходи, Миш. Чем дольше ты тут, тем тяжелее будет уйти, — отвернулся к окну Ленинград. — Уходи и возвращайся, когда освободишь.       — Хорошо, — поднялся с кровати Московский. — Думаю, списываться еще опасно, поэтому…       — Да, — тяжело выдохнул Невский, поворачиваясь обратно к нему. — Не связывайся со мной. Мне, наверное, придется переселиться куда-то еще, за тобой могут следить…       — Я понимаю.       Михаил подошел к Неве, снова проводя рукой по его серой гладкой шерсти и благодаря про себя, а после — к выходу из комнаты.       — Пообещай мне одну вещь, — сказал Москва, сжав дерево дверного проема, но не оборачиваясь.       — Что? — спросил Саша, через мгновение разражаясь страшным кашлем, от которого становилось еще больнее за него.       — Я обещаю освободить и восстановить твой город во что бы то ни стало, — сказал Москва. — Ты мне пообещай дожить.       Невский позади него снова закашлялся, но, поборов этот приступ, сказал сипло:       — Обещаю.       И Михаил ушел, чтобы вернуться с победой.