Если я не рядом, это не значит,
что я не с тобой…
Голос слышался всё ближе и ближе, становясь громче и отчётливее, что не есть хорошо прямо сейчас. Головная боль быстро решила порадовать своим присутствием и явно не собиралась уходить так рано, желая посмотреть на то, что будет дальше; держала в руках большое ведро с попкорном, с предвкушением ждала начала новой серии дешёвого сериала. К надоедливому шёпоту присоединилось ощущение чьих-то рук; ощущение того, что её нехило мотают из стороны в сторону, своими действиями желая вытрясти содержимое её желудка и вообще всё её содержимое. Очень невежливо. Становилось всё хуже и хуже. Дрожь по телу приветственно помахала ручкой и присела рядом с головной болью, проклятым шёпотом и тряской. Тошнота извинилась за опоздание и тихонечко опустилась рядом. Серьёзно, ей казалось, что если это мотание туда-сюда не прекратится, она явит миру свой ужин. Удивительно, что девушка ещё не открыла глаза. — Да что с тобой такое? Вставай же ты! — мозг соизволил начать свою работу, то есть начать осознавать. Осознавать, что кто-то очень грозно шепчет прямо у её лица; этот кто-то — явно человек женского пола, а лежит она на чём-то твёрдом. Это что, доски? Она искренне просит прощения, но желудок, больше не желая мириться с такими условиями, решил сделать то, что сделал. К небольшому счастью, девушка милейшей внешности, сидевшая рядом с ней, по всей видимости та, что трясла её, ловко подставила какую-то ёмкость. Это таз? Недотаз? Ну да, маленький железный тазик. Корявенький такой. Правда, используется немного не по назначению. Пока её рвало, незнакомка поглаживала её по спине и приговаривала так, будто с её плеч упал тяжёлый груз: — Обошлось, обошлось, — шептала девушка то ли себе, то ли ей, но попадало прямо в ухо, — наконец-то. — Тише, тише, — добавила она, шумно выдохнув. Когда всё закончилось, голубоглазка без слов убрала корявый таз подальше, не выразив никаких эмоций, кроме волнения. Голубоглазка, потому что глаза у незнакомки голубые-голубые да и сама светлая — блондинка, черты лица мягкие, это она успела заметить, пока та находилась рядом. Ей бы в модели. Когда не надо, мозг подкидывает самые глупые, неуместные мысли. В этом она окончательно убедилась прямо сейчас. Например, мысль о том, какие они с этой девушкой, наверно, разные — совершенно неуместная, вошла бы в ТОП-3 самых неподходящих мыслей в такой ситуации. Сама она загорелая, темнее этой светлой девушки. Глаза цвета тёмного и горького шоколада, а у незнакомки — ясные, голубые, как море, как небо. Манящие своей чистотой. Волосы же у голубоглазки светящиеся, белокурые. За такими волосами многие гоняются по салонам в попытке получить желаемый цвет. Она же чистая, самая что ни на есть настоящая брюнетка. Цветом горький шоколад, как и глаза. Бездна и небеса. Небеса и бездна. Со стороны поглядеть — можно подумать, что она завидует. Нет, только замечает да дивится. Так, тихонечко восхищается, мельком оглядывая голубоглазку. И только сейчас взгляд падает на других девушек, сидящих на полу, прислонившихся к стенам. К стенам чего? Что это? Сколько этих девушек? Десяток? Может, два? Они смотрят, смотрят и смотрят. Оглядывают. Кто-то испуганно, кто-то обречённо, а кто-то с такой болью, со слезами на глазах глядит. Боится? Уже не надеется? Плачет? Присмотревшись внимательно, она подмечает, что все они, эти девушки, замаранные, с грязью на милых, дивных лицах, чумазые и потные, с сальными волосами, в несуразной и неопрятной одежде. Какие-то мешки. Но всё это не затмевает их природной красоты, черт лица. Грязь не запятнает золото. Голубоглазка почти как они, чуть чище; саму себя она ещё не видела, но абсолютно уверена, что на ней такой же мешок. Взгляд от сидящих девушек поднимается чуть выше: всё сделано из дерева. Ещё выше и на глаза попадается маленькое круглое окошко, подозрительно похожее на иллюминаторы, которые устанавливаются на кораблях. Из него видно кусочек неба, облака, немного солнца, а ещё слышны крики — крики птиц и шум. Шум волн. Чайки? Море? Столько доказательств, а осознание всё ещё витает в воздухе, медленно доходит в плохо работающий мозг. Собственно, где она? Она в каком-то подобии трюма корабля, сидит на деревянном полу, окружённая десятком чумазых лиц. В море. Неизвестно где. Она снова направляет взгляд на девушек, не обращая внимания на усевшуюся рядом голубоглазку и немного приобнявшую её за плечи. Повторно рассматривает их. Нет, это не девушки. Девочки. Хрупкие, маленькие цветы, только-только распустившиеся и начавшие своё цветение. Глядят они глазами, взглядами, ещё детскими, яркими, насыщенными и искренними, не покрытыми дымкой прожитых лет. Дети. Подростки. Она впивается взглядом ещё внимательнее, ещё пристальнее, ещё доскональнее. И теперь замечает… Замечает это. Все они, кроме голубоглазки и её самой, так или иначе привязаны. Грубыми толстыми верёвками. Ужас приходит резко, бьётся в ней, как птица в клетке. Доходит до головы, мозга и души. Поражает всю её. Начинается активная мозговая деятельность. Если до этого момента она была рассеянной и такой невнимательной, то сейчас мозг решил выкрутить все свои возможности на максимум, подмечая абсолютно всё. Например то, что трюм был полностью деревянным, старым. Средневековым. Таким, каких уже не строят. Или то, что одежда этих девочек действительно была слишком старомодной? Нет, нельзя сказать старомодной. Непривычной, ненужной; такой, какую совсем не носят, даже те, у кого всё очень худо. Для её времени непривычной и ненужной. А может то, что она понимает… Какой язык она вообще понимает? «Турецкий», — со скоростью света выдало сознание. Мозг начал быстро приводить аргументы. Ну или пытаться их приводить. Память услужливо подкинула свежее воспоминание, появившееся совсем недавно. Слов голубоглазки было мало, но достаточно для того, чтобы понять язык. Девочка точно говорила на турецком. Вопрос в том, как она его понимает? Почему нормально разбирает этот доселе непонятный ей язык? Откуда знает? Память пожала плечами. Мол, не знаю, дорогая, ничего не знаю, давай сама. В её архивах такой информации нет. Итак, что она имеет? Непонятно где, предположительно где-то в средневековье, непонятно с кем и в придачу худо-бедно понимает турецкий. Взмах ресниц и взгляд невольно упал на напряжённых девочек. Снова. В один миг стало невероятно трудно делать самые обычные вдохи. Душит. Душит так, будто на шее туго затянули верёвку, точно такую же, какой повязаны испуганные цветки. Грудная клетка быстро и отрывисто поднимается в попытке захватить побольше кислорода. Она прикладывает дрожащую левую руку к ней, желая хоть как-то помочь себе. Лучше не становится. Она жмётся к стене и к глупо хлопающей глазами голубоглазке; неверящим взглядом бегает по каждой девочке. Верёвки обвивают туловища вместе с руками, цепляются за балки, вынуждая цветков жаться к ним, чтобы не причинить себе тугую боль и не оставить синяков. Какой ужас. Она не может найти того места, где заканчиваются хитрые плетения верёвок, поэтому еле приподнимается на трясущихся ногах; пытается встать, чтобы посмотреть, узнать. Но голубоглазка не даёт ей подняться, быстро и вовремя реагируя, хватает за плечи и сажает обратно. Она остро отвечает на пресечение своих действий, возмущённо оборачиваясь к девочке. Сводит брови, бешенно вглядываясь в голубые глаза, но ничего не говорит — боится. Нет, не голубоглазки боится. Того, что скажет и как скажет боится. На турецком. На нём ли? Поджимает губы, всё ещё с вызовом глядя в глаза голубоглазки, в душу. Резво, без плохого умысла, скидывает руки девочки и снова пробует встать. На этот раз более удачно, но всё ещё сложно, воздуха не хватает. Ощущение удавки никуда не делось, её немного потеснило желание обрести равновесие. Держится на ногах некрепко, но этого достаточно, чтобы просто стоять. Задачу не упрощает вечное потряхивание, вызванное волнами. Одну руку она крепко держит на груди, пытаясь уменьшить дискомфорт, не собирается её никуда перемещать. Второй же хватается за дерево, балку рядом. Только бы не упасть. Только бы не рухнуть обратно. Ещё одного раза она не выдержит, больше не встанет. Голубоглазка глаза зоркие с неё не сводит, следит, чтобы не сделала чего. Наконец, обретя относительную стойкость в ногах и какую-никакую веру в шаги, она пробует оторвать руку от балки и шаркает правой ногой по доскам. Взор от ног переносит на девочек повязанных. Кто с напряжением смотрит, а кто головой качает, с сомнением и сожалением глядя. Дышится всё хуже и хуже, но сдаваться не хочется. Она мотает головой, старательно игнорируя дымку перед глазами, и опять цепляется за цветков. Когда же это кончится. Собравшись с силами и мыслями, приподнимает левую ногу. Правда, не успевает сделать ни единого шага, как слышит шум. Она напрягается, замирает, опустив конечность обратно на доски, и вслушивается. Шаги, топот ног. Сколько их? Устало взмахивает ресницами и пялится на неприметную, немного покошенную дверь в углу. Ей кажется? За ответом пришлось обернуться на невольниц. Она мельком подмечает, что все они как-то поджались, ближе к друг другу придвинулись, совсем в балки вжались и головы опустили, как будто стараясь стать неприметнее, невидимее. Значит, не одной ей кажется. Если не одна — уже не кажется, а так и есть. Мгновение. Дверь отпирается. Она всё ещё стоит. Ждёт, вглядываясь в темноту того, что за дверью. Один за другим громко заходят пятеро мужчин. Грязных. Смердящих. Нет, на лицо они чище, чем девочки. Сомнительно, но чище. Сами по себе они грязные, запятнаные, смердящие. Так и веет от них чем-то плохим, а чем именно разобрать она не может. Самому первому из вошедших явно не нраву то, что она на ногах держится. Лицо его мрачнеет, становясь ещё хуже. Не успевает она и глазом моргнуть, как он быстро приближается и грубо хватает её за плечи, пытаясь насильно усадить. А в груди у неё огонь разгорается, грозясь сжечь всё на своём пути. Она сильно дёргает руками, тянет себя назад, ногами упирается. На адреналине силы прибавились. Сердце гулко стучит. А мужчина становится злее. Цепляет уже за туловище, за бока. Злость достигает критической отметки. Она изворачивается, почти толкая его назад, и с горящими глазами гаркает: — Не трогай меня! Как она это произнесла — не осознала. Но поняла, что на турецком. Женское загорелое лицо омрачается. Она морщит нос, ещё чуть-чуть и начнёт скалиться. Не уступает мужчине. Длинные тёмные волосы, которые, как оказалось, ничем не завязаны, упали на лицо, немного закрывая его. Мужчине надоедает играть. Теперь он в полную силу захватывает её, поднимая: — Арыкан! — громко рявкает он. Ещё один из них становится рядом, а в руках у него верёвка. Эта вещь для неё, как красная тряпка для быка — призывает к действию. Она дёргается, вырывается, царапает по лицу, рукам, не спрятанным под одеждой. Рычит и ругается. В конце концов, это приводит к тому, что мужлан, а по другому она назвать его не может, попадает ей кулаком в лицо, прямо в нос. Боль простреливает и голову, и нос, и часть верхней губы. Она с мычанием отшатывается. Что-то мокрое касается губ, но на это обращает внимание лишь она сама. Теперь два мужлана работают очень слаженно, пока она отходит от удара. Один, уже не церемонясь, грубо усаживает её на доски вплотную к балке. А второй в это время обходит её сзади и цепко обматывает верёвкой. До того туго, что дышать невозможно. Оставшись довольными проделанной работой, они отходят к двери, пока остальные трое проверяют верёвки, подносят железный чугун к голубоглазке и ставят рядом с ней. Она пугается. — Накорми и сама поешь! Ясно тебе? — по зверски кидает один из них голубоглазке. Девочка вся сжимается, но быстро качает головой в знак согласия. Верхнюю губу начинает печь, а нос противно ноет. Она чувствует как что-то стекает, попадает в рот. Кровь. Слегка солёная, с привкусом железа. Попадает на рецепторы языка, своим вкусом образуя першение в горле. Появляется желание выпить воды, дабы убрать то самое першение. Но она пренебрегает им, старается не обращать внимание. Из-под опущенных ресниц следит за тем, как мужчины уходят. Наконец-то. Как только дверь захлопывается, она переводит внимание на девочек, что всё это время были тише воды и ниже травы. Хотя и до этого они не отличались особой активностью, но сейчас даже их дыхание стало неслышным. Тишина есть тишина, а глаза говорят громче слов. Теперь в некоторых глаза отражались…уважение и надежда? Она не смогла точно разобрать, не успела. Голубоглазка придвинулась к ней, загородив обзор, и откуда-то достала тряпку. Понимание пришло быстро. Она, немного помедлив, постаралась подставить голову под руки девочки, чтобы ей было удобнее. Она вглядывалась в черты голубоглазки, пока та с особой аккуратностью, медленными движениями, дабы не причинить большей боли, стирала кровь с её лица. Руки девочки были маленькими и нежными, прикасались ласково, успокаивающе. Чуть погодя девочка полностью опустила её голову на балку, приложила руку с тряпкой к её кровоточащему носу, а второй рукой пробежалась от виска до линии волос; нагнулась ещё ниже и заглянула прямо в тёмные глаза, с беспокойством нарекая: — Зачем ты так? Донита, ну зачем же? А вдруг что похуже вытворил бы? Она ничего не ответила, лишь взглядом вперилась, как ребёнок, ещё ничего не понимающий в этом мире. Недоумение отразилось на её лице. Почему девочка-голубоглазка останавливает её? Разве так можно с людьми обходиться? Только несколько вопросов мучили её сознание. Она чуть помедлила, сглотнула вязкую слюну и хрипло спросила: — Почему, — теперь она внимательно расслышала своё слово на турецком и поняла, что можно продолжать, — почему ты назвала меня так? Очевидно, что её турецкий был довольно плох, но слова были слегка знакомыми и выходили лёгко, однако медленно. Говорить то говорила, но перед этим думала и произносила предложение у себя в голове. Исходя из этого, она предположила, что знает язык на уровне простых и несложных предложений, приветствий и им подобных. Голубоглазка, сначала утвердившись, что кровь практически остановилась, отняла руку с тряпкой от её лица, а потом не понимающе сложила брови будто поняла смысл вопроса, но не уяснила, для чего он был задан. Мол, ты зачем такие глупые вопросы задаешь? — Как? — помотала головой девочка. — Донитой. Ты назвала меня так, — уточнила она и выжидающе уставилась на голубоглазку. Звать то её явно не Донита. С рождения таких имён не слышала, а за двадцать семь лет на свете уж точно можно было услышать любое диковинное имя. Она так считала. Сложилось ощущение, что девочка на несколько секунд выпала из реальности, а после забавно сложила губы в букву О и глупо захлопала ошалевшими глазами. Собравшись с мыслями, голубоглазка вопросила: — А как надо было? Ты сама так назвалась, — девчачья рука прикоснулась к её лбу, дабы убедиться в её сомнительной вменяемости. — Я? — даже ноющая боль, которая до этого момента не оставляла губу и нос, отошла на второй план. Настала её очередь растерянно таращиться. — Когда? — громче добавила она. Голубоглазка вздохнула, подняла глаза к потолку и стала разъяснять. Как оказалось, девочка-голубоглазка, юные цветки вместе с ней были похищены с самых разных стран. Для чего голубоглазка не поведала, но тут и дураку понятно для чего. Рабыни, невольницы, дорогой товар рынке и ещё что-нибудь в таком роде — вот их удел. Вопрос в том, куда их везут? Пожалуй, это вся информация, которую она смогла распознать. Очевидно, что в турецком, тем более старотурецком или среднетурецком, а может и их смешении девочка смыслит больше неё. Не исключено, что в этом потоке знакомых и незнакомых слов было что-то действительно стоящее, важное, чего она не смогла понять. Урывки, догадки и собственное додумывание — это всё, что у неё есть. Пока Донита мысленно разглагольствовала, голубоглазка потащила чугун с едой на другую сторону трюма, бормоча себе под нос какие-то фразы. Даже в мыслях имя звучит непривычно, неправильно, что мурашки по коже бегут. Почему она или не она назвалась именно так, ей ещё предстоит узнать. Но привыкать к нему, наверное, надо. Тем не менее, девочка, помогая рабыням есть, продолжала тихо говорить; Донита вся подобралась, насколько это было возможно; обратилась в слух, надеясь, во-первых услышать, а во-вторых понять, о чём болтает та, которой уготована такая же участь, что и ей. В один момент она снова ощутила себя ребёнком, бесконечно ходящим на кухню, якобы попить воды, а на самом деле послушать разговоры мамы с подружкой. Как говорится, погреть уши. Невероятно знакомое слово. Донита от неожиданности услышанного резко дёрнулась, натянув грубую верёвку ещё туже. Османли или османлы? Услышав слово ещё раз, она еле удержалась, чтобы опять не сделать резких движений во вред себе. Значит, османы? Отлично, прекрасно. Удружили, так удружили. Ещё османов ей не хватало для полного счастья. По крайней мере, Донита знает, куда пираты держут путь. В Турцию, то есть в Османскую империю. Перспективы не радужные. Нет, они в любом случае не радужные, будь то рабское существование или обычная жизнь в каком-то веке, помимо двадцать первого. Однако не всё потеряно, ведь Османская империя ещё не значит, что лицом к лицу с самими османами. Если так подумать, то и тут всё не сладко. Может быть и не османы, а всё равно рабство — это, как ни крути, плохо. С какой стороны ни глянь, ситуация — полное дерьмо, и она будет надеяться на самый лучший исход из неё. И если такового не будет, она сделает его сама. Можно задуматься о побеге, но чуть позже. Голова нещадно раскалывается от дум. Было бы у неё немного больше информации, она бы разгулялась в своих планах. О носе и губе лучше вообще не вспоминать. Размышляя о нелёгкой судьбе невольницы-попаданки, Донита не могла найти объяснения всему, что происходит, здравого смысла в этом. Она уставилась на голубоглазку, сидящюю на коленях и повёрнутую к ней спиной; глупо прожигала взглядом и думала, как же им всем чертовски не повезло. Чертовски не повезло, должно быть, оказаться не в то время и не в том месте. Вот девочка помогла поесть последнему юному цветку с той стороны, встала с коленей, ухватилась за чугун, в тяжелости которого Донита ни капельки не сомневалась, и понесла в обратную сторону. Туда, где кукует она. Уселась рядом с ней, кивнула самой себе и пробормотала: — Теперь ты, дикарка, — внезапно, совершенно неуместно для их положения слегка приподняла уголки светлых губ. Донита убедилась, что слова девочки сказаны были без всякого злого умысла, скорее с лёгким, подбадривающим подколом? Как этот ребёнок умудряется оставаться на грани спокойствия, когда она сама через эту грань давно переступила и, ей хочется рвать и метать от бессилия, страха и злости? Как пить дать, другие невольницы чувствуют себя также. Донита сощурилась, нахмурила брови и тихо задала вопрос: — Я дикарка? — была бы возможность, она бы ткнула пальцем себе в грудь. Увы. Девочка дёрнула уголками губ, точь-в-точь повторила выражение лица и заговорщически прошептала: — Ты дикарка, — кивнула для правдоподобности и, на самом деле, ткнула ей маленьким пальчиком в грудь. Не она, так девочка-голубоглазка. Донита с лёгким интересом в глазах следила за действиями голубоглазки, которая тут же протянула к её рту ложку с чём-то и произнесла всего одно слово: — Ешь. Она опустила глаза на предмет в руках девочки и сначала подумывала не есть. Аппетита и в помине не было. Но, помявшись, всё же открыла рот. Силы ей нужны. Кто знает, что будет дальше. Каша. Это была каша. Всё равно, это было непривычно и неудобно? Никому ещё не приходилось кормить связанную её с ложки. Девочка, оставшись довольной проделанной работой, умостилась рядом с ней, чтобы поесть самой. Донита же слова зашла в леса своего разума. Вопросов становилось всё больше и больше. Она не успела осознать, что один из них выпалила вслух: — Как зовут девочку? — к сожалению, она не знала как по-турецки будет «голубоглазка». Поняв, что терять больше нечего, Донита в немом ожидании уставилась на голубоглазку. Та медленно повернулась лицом к ней, глаза её сделались ещё добрее. И девочка не согнула губы в подобии улыбки, как до этого, а по-настоящему улыбнулась, пусть и секундной, усталой улыбкой: — Ката. Я не успела поведать тебе о моем имени, когда ты… — неожиданно осеклась так, будто вспомнила что-то, что огорчает её, а после, очнувшись, невозмутимо перевела тему, — я хотела, но не смогла. И что Донита совершила? Она постаралась не брать это в голову. Есть более насущные проблемы. Она, как ни в чём не бывало, продолжила утолять свой интерес лёгкими вопросами на турецком: — Откуда ты? Где твой дом? — Босния, — она глубоко вдохнула, — там мой дом, моя семья. Мама, наверное, плачет, а Анка? Как же она? — девочка, совсем ещё ребёнок, погрузилась в свои мысли, не понимая слов. Её взгляд потух и она поставила точку, — меня украли. Донита вмиг пожалела о том, что вообще задала вопрос. Надо же было такое ляпнуть ребёнку. Кате. — Ладно, давай попробуем уснуть? — робко пролетала Ката, — я знаю, что тебе неудобно. Прости. — Почему ты извиняешься? — прямо, действительно не понимая сути вопроса. — Просто, просто я бы хотела тебе помочь, очень хотела, — девочка замялась, — я боюсь. Посмотрев усталым взором на ту сторону трюма, где рабыни из последних сил держались в сознании, Донита отмахнулась: — Это не твоя вина, брось, — подняла взгляд на то самое подобие иллюминатора, за которым уже достаточно потемнело. Ката без слов придвинулась ближе, прозрачно намекая. Донита, сипло втянула воздух, уронила голову на плечо девочки, закрывая глаза, ввергая себя в руки сна. А снилась ей жизнь юной девицы Дониты из Албании, захваченной турками-османами. Счастливая жизнь, не знающая печалей. До одного момента.