Грезы о грозах

      Далеко после полудня, исчезает с неба всякая грозовая туча, и небо превращается в бескрайнее полотно, пустынную серость, неохотно раскрывающуюся под тонкими лучами солнца, норовящими проделать колотую рану, но все равно на протяжении всего дня остается присущая весне тоскливость. Она и задает настроение — мрачное, окутанное тайнами, с подступающей сонной одурью. В такое время нужно возвратиться домой с учебы, работы или будних занятостей, приволочь запревшее тело под холодный душ, да прилечь на час-другой, чтобы потом с новыми силами погрузиться в будни.       Ему же приходится трижды задуматься, прежде чем остановиться у самых дверей школы, в толпе расталкивающих его школьников. Поскольку появилась возможность оттянуть встречу с семьей, Трэвис воспользовался бы ей без задней мысли — куда угодно, только не домой — но страшные мысли о последствиях отягощали. Он заранее сообщил об этом отцу, но не был уверен, в действительности ли он это услышал, потому что в ответ послышалось многозначительное молчание, и эта безнадежная тяга к власти, годами вылепляемый комплекс провинциала, просто не даст им всем нормально жить, приведет только к угасанию.       Он ретиво заморгал, словно бы пытаясь стянуть с лица усталость, подступающую по мере все более частого мигания длинных потолочных ламп, а после с нелепой трусостью вытащил охладевшую руку из кармана, чтобы, торопливо сдернув рукав ближе к локтю, постучать в кабинет математики. Ответа не последовало ни через две, ни через десять секунд, поэтому он посчитал правильным надавить на ручку и, с усилием прислонившись к двери, приоткрыть ее с характерным скрежетом, а после проскользнуть внутрь.       Когда класс пустует, очевидно, находиться в нем гораздо приятнее.       Скользнув рукой по дверному косяку, Трэвис медленно проходит внутрь и присаживается на место, где обычно сидит. Сосредоточиться на учебе становится трудно, потому что в голове только беспорядочные мысли, или в связи с происходящими в городе странностями, или из-за излишне долгого пребывания в школе, но оставаться здесь в одиночестве больше не хочется. От скуки он скользит сухими пальцами по деревянной отделке парты, рассчитывает количество столов, но, застопорившись на середине, убеждается в своих математических способностях, рассматривает большой грязно-оранжевый горшок с выглядывающим наполовину засохшим растением, пьющим воду исключительно из тряпки после протирания доски, крупную люстру, нагроможденную огромным количеством блестящих висюлек, так и норовящих соскользнуть вниз, и, заприметив среди небольших отверстий перебирающего лапами черного паука, он нервно вздрагивает и отворачивается в сторону двери.       Стоит ему по случайности обратить внимание на тиканье часов, звук мгновенно становится излишне очевидным и громким, пролезает в барабанные перепонки, и с трудом — дальше, поэтому в глумлении он не сразу различает тихий щелчок, и глаза его автоматически упираются в замок, словно порывисто пытаясь отыскать кого-то. В желудке зарождается тревога, спонсируемая личными ожиданиями и фантасмагоричным фоновым беспокойством, не сказать, что беспричинным, но оттого еще более давящим, и когда дверь приоткрывается, и внутрь осторожно заглядывает Сал, отчего-то он не стремится избежать встречи взглядов. Вероятно, оттого что это оказывается неожиданно и удивительно — так, что у него на несколько секунд теряется дар речи.       В такие моменты ему всегда на шею словно набрасывается колючая проволока, стягивающая кожу до боли, — страшно вдохнуть — воздух вокруг густеет, под кофтой становится нестерпимо жарко, и он неловким движением оттягивает рукав от предплечья.       С первого впечатления всем кажется, что глаз у него и нет вовсе, только чернющие отверстия, в которых и собственного отражения не увидишь — ему тоже так показалось — но спустя время замечаешь, что внутри отливают блестящим светом радужки с подвижным темным зрачком, но правый глаз всегда остается неподвижным, наблюдающим, словно и вовсе мертвым. Они совершенно разные, потому что в левом и крапинки темно-голубого цвета, и отсвет приличный отскакивает от белизны глазных яблок, и блики скользящие задевают чувствительное веко, а второй не может передать всю эту палитру, и выглядит это еще более жутко.       Потому и сталкиваться с ним взглядом неприятно, словно бы смотришь куда-то глубоко внутрь, заглядываешь в совершенно интимные места, которых следовало бы опасаться в лучшем случае, но избежать этого практически невозможно в сложившейся ситуации. Трэвис с усилием сжимает губы, отворачивается и терпеливо ждет, пока он уйдет, но почему-то этого не происходит, даже наоборот — Сал прикрывает за собой дверь и проходит внутрь, занимая пустующую парту впереди него.       Это положение непривычное, немного неловкое, потому что обычно он может смотреть на него только когда обернется, но сейчас в доступе оказывается беззастенчиво неприкрытый затылок, и он бездумно разглядывает прямой пробор с сильно утягивающими в сторону прядями хвостов, гладкую болезненно белую кожу и подержанные застежки протеза, растрепывающие волосы еще сильнее.       Сал оборачивается торопливо, каким-то суетливым движением, как будто заметив, что его настойчиво буравят взглядом, и хватается пальцами за спинку стула, подцепляя короткими светлыми ногтями пластик, молчаливо позволяет рассмотреть себя поближе. Трэвису кажется, что это первый раз, когда они оказываются настолько близко, что ему позволительно увидеть короткие испещренные пеплом ресницы, стянутую грубо кожей линию подбородка, осторожно выступающую из-за тонкой кофты ключицу и широкие уши с двумя поддетыми черными сережками. Он смотрит, прищурив глаза, словно бы хочет что-то спросить, но замалчивает — остается только придумывать самому то, какие эмоции в действительности изображает он под протезом: размыкает ли губы неуверенно при попытке заговорить, жмурит ли недовольно нос.       Трэвис замечает, что уже несколько секунд молча смотрит ему в лицо, и становится отчего-то очень совестно.       — Привет, — неожиданно подает голос Сал.       В глазах его нет беспокойства, но голос кажется излишне напряженным, таким, каким обычно общаются с малознакомыми подозрительными людьми, и, кажется, он замечает это и сам — кратко прокашливается, а после снова продолжает смотреть. Трэвис сжимает губы в тонкую полоску, не решаясь заговорить то ли из-за неспокойной обстановки, то ли из-за густого волнения, пронизывающего его словно кислород, но Сала это беспокоит в последнюю очередь. Будто бы он и вовсе не против вести односторонний монолог.       — На дополнительные пришел? — интересуется он беззаботно. Сгибает ногу в колене и опирается ей на край стула, без страха испачкать его подошвой, а после по-дурацки вытягивается, разгружая натруженные мышцы конечностей вплоть до полного упадка сил, до тех пор, пока ладони не улягутся удобно на коленку с выпирающей острой косточкой, не скрывающейся даже под тканью джинс, а подбородок кладет сверху — непроизвольно сокращает расстояние, и становится слышно тихое дыхание, горячим эхом отскакивающее от протеза.              Трэвис с нервозностью ловит себя на том, что беспокойно перебирает пальцы, болезненно дергая кровоточащий заусенец, и изо всех сил вжимается в стул, который вот-вот норовит треснуть и разломаться надвое от усилий, не приспособленный к подобным испытаниям на старости лет. Ему несказанно хочется отодвинуться подальше, потому что его присутствие словно вызывает мучительную тахикардию, ведущую за собой и другие симптомы, но опозориться в его глазах еще больше — нет.       — Ага, — кратко выдает он и отворачивается.       — На математику? — продолжает спрашивать Сал.       Говорит он всегда таким тоном — приветливым и деликатным, способный убедить любого в своей правоте, но по отношению к нему — впервые, потому что это первый нормальный диалог, который когда-либо происходил между ними. Оказывается по-настоящему страшно испортить атмосферу, витающую вокруг, своим дрянным ртом, но еще более страшно — оставить все как есть, словно положить начало чему-то неправильному, непременно подвергающемуся Божьей каре.       Трэвис вспоминает утреннюю молитву и бессознательно представляет перед глазами огромную четырёхугольную картину с живописными и устрашающе подлинными человеческими жизнями, нанесенными на холст: они трудно описываемые, но непринужденно представляемые, поскольку сопровождают его каждое утро умерщвленными взглядами, со сцепленными уродливо конечностями и странной озабоченностью в глазах. Они громко рыдают по ночам, издавая истошные стенания и выдаивая из сухих глаз кровавые слезы, стекающие по сырым обоям и не оставляющие от себя и мокрого следа, но днем воображают композицию счастливой пары ангела и человека, именуемую «любовью продолжительностью в человеческую жизнь». Одними губами проговаривая знакомые слова, Трэвис весь съеживается и едва ощутимо ведет плечом, прислоняя его к импульсивно горящей щеке, словно пытаясь вернуть лицу прежний цвет лица, но — безуспешно.       — Тебе-то откуда знать? — с напускным безразличием бросает он.       Сал в ответ улыбается — улыбается глазами, смешливо прищуривая уголки, под стать изворотливому уму, стремящемуся к постоянному обновлению информации, и Трэвис не может не дернуть уголком губ в ответ — не в улыбке, а в нервном, дерганно-кривом движении, вызванным неприятными спазмами лица.       — Удивительно, что в кабинете математики занимаются математикой.       — Но тебе не надо отрабатывать ее, — медленно говорит Трэвис.       — Почему?       — Хорошие оценки, — кратко поясняет он.       Со странным пониманием, одним шестым чувством ощущая этот раздражающий издевательский тон, вопросы заданные которым определенно не требуют ответа, сквозь зубы выдыхает холодный воздух и смотрит сосредоточенно, отчего-то немного смущенно.       Сал смотрит тоже, и это вызывает беспокойство, плывущее где-то глубоко внутри, промеж легких и вилочковой железы, спускающееся исподволь по пищеводу, чтобы грузной тяжестью надавить на поджелудочную, напрячь и разволновать и без того трясущиеся нервно поджилки, расщепить подкожную клечатку вплоть до полного ее исчезновения. Даже и подумать противно о всех биологических процессах, происходящих в организме, но тяжело и словами описать, как гадко ему от психологического воздействия на мозг.       Это странно, необъяснимо, то, как истинно возникают чувства, противоречащие принципам и желаниям, сложнее, чем линейная, дискретная, вычислительная, кибернетическая математика, математическая логика, статистика, численность, анализ и множество других процессов, непонятных ему — но почему-то внушающих доверие.       — Не знал, что ты это замечаешь. Мило, — говорит Сал.       — Я и не старался.       — Тогда?..       — Об этом говорят слишком часто, чтобы этого не услышать, — бормочет одними губами Трэвис.       — Ларри этого не замечает, — скромно смеется в кулак Сал, — хотя ему просто все равно на учебу.       «Он просто долбоеб конченный» — молчаливо думает он, лениво трогая пальцами корешок тетради, одиноко лежащей посреди стола: проводит вплоть до окончания обложки и, излишне быстро скользнув по краю листа, оставляет на указательном пальце светлую царапину с мгновенно выступившей бусиной крови, блестящей и переливающейся на свету.       Трэвис бездумно растирает ее меж пальцев.       — В целом… — осторожно продолжает он, — мне нужно исправить общество, ты прав.       И тон его голоса, наполненный сомнениями, становится прозрачным для понимания.       — Если хочешь, я могу помочь, — с полминуты помолчав, говорит Сал.       — Нет, — резко отрезает он.       Голос его звучит сипло и прерывисто, а мысли, наслаиваясь, приобрели вес и объем. Они огромны, материальны, действуют на психологию его мозга напрямую, заставляя пребывать в постоянных раздумьях о том, насколько честны и справедливы поступки.       Утренняя и вечерняя молитва — это хорошо.       Чистосердечная исповедь — хорошо.       Божественная любовь и дьявольская нелюбовь — хорошо.       Амартиа — плохо.       Нераскаянные грехи — плохо.       Похоть — плохо.       И что-то громкое внутри воззовет его к совести, оближет огромным языком и увьет в уродливый шар грешности, несмотря на громкие слова. Он может сколько угодно говорить, что думы его не подвержены греху, но бог — свидетель тому, как глубокими ночами голову его посещают страшные и тяжелые мысли о цветущем оттенками циане, спускающемся рябью по угловатым белее белого плечам и пахнущих звездами вселенных, сокрытых под мглой разреза глаз.       В действительности, это не то, что он хотел бы ответить, но губы словно разомкнулись сами по себе и выдали нечто, разбивающее его надежды на осколки, и не связать это ни с чем. Разве что с жалкой и позорной версией, что в его голову настолько легко вбить устои, которые будут держаться очень долго и крепко, — словно бы терпеливо надрессировать собаку. Сравнение такое не звучит приятным, но ему кажется, что в жизни он не сделает ничего хорошего, боится, что, подобно авгину, рука его не дрогнет, убивая своего хозяина.       — Я хорошо понимаю математику, — зачем-то говорит Сал, — и объясняю хорошо.       — Мне это неинтересно, Фишер, — раздраженно выплевывает Трэвис и отворачивается совсем, прикрывая ладонью оробевшее, внезапно полыхнувшее лицо, подсознательно стараясь изобразить недовольство, а не елейное такое противоречащее ему смятение.       — Хорошо.       — Чего ты добиваешься? — насупившись, недовольно бормочет он.       — Что ты имеешь ввиду?       — Своими разговорами, предложениями… Чего ты хочешь добиться?       — Просто проявляю дружелюбие, чувак. Ну, знаешь, — говорит Сал с непосредственно сдержанным лицом — то, что у тебя не получается.       У Трэвиса это вызывает нервную трясучку, вызванную отнюдь не сердитостью, а, скорее, досадой от того, с какой беглостью, насколько непринужденно и бесцеременно Сал задевает темы, болезненно зудящие у него под кожей, не испытывая при этом угрызений совести. Это словно ложка дегтя в бочке меда, потому что образ его кажется головокружительным и божественным настолько, что и места не остается для сомнений. Иррациональная тяга к ультранасилию порождает в нем страшную мучительную жестокость, поэтому в каком-то смысле, часть его находит эту черту привлекательной и манящей, способной осадить и привнести немного ясности в хаотичность любых взаимоотношений, но здравый смысл говорит: будь внимательней, предусмотрительней.       Трэвис отказывается слушаться.       Тело подводит тоже — будь его воля, ноги давно унесли бы его отсюда. Из двух зол выбирают меньшее, и Трэвис выбирает ломать себе ребра, выплевывать зубы, унижать и калечить, но не отдавать свое негодное ни на что сердце. Из всевозможных вариантов он предпочитает стать сущим злом, не кануть вниз, ухватившись пальцами за карниз: маленький, не состоявшийся, словно козырек кепки. Из комнаты, полной людей, он выбирает застрелить всех, а потом себя, чтобы посмертно не чувствовать осуждения.       Наказания Господни имеют причину в Божественной благости, премудрости, любви, милосердии, справедливости, и Бог любит Трэвиса безгранично: он позволяет ему подолгу стоять коленями на сухом горохе, прижимаясь губами к домострою иерея Сильвестера, до тех пор, пока кожу не покроют болезненные струпья, переливающиеся фиолетово-лиловым, переходящим в желтый, делающиеся его похожим на человека, болеющего тяжелой стадией гиперемии кожи, а губы не онемеют до страшного состояния, в котором и шевелить ими кажется задачей невыполнимой. Позволяет сцеживать кровь со спины, покрытой резаными ранами, сопровождающимися деформацией, отеками, кровянистыми выделениями, варьирущимися в зависимости от глубины повреждения мягких тканей, но залечивать их — никогда. Каждый раз, стоит ему оступиться или, наоборот, сжать зубы, отец считает нужным развалить его на части тридцатью девятью ударами кнута по спине — ни больше, ни меньше — потому что отсчитывает он это сам, пока с трудом вжимается лицом в стену.       Тридцать девять, потому что это особенное число.       Потому что именно столько раз ударов плетью получил Иисус Христос.       Потому что сороковой удар станет смертельным.       Его наказывают за содомский грех, притянутый за уши, но все равно приравниваемый к промискуитету, широкой приемлемости, включающей садомазохистские, педофильные и эксгибиционистские практики и триаде Макдональда, сформулированной из зоосадизма, пиромании и энуреза, но становится все более трудно делать вид, что непонятен характер хватки, повсеместно сжимающей его волосы и тянущей слабо сопротивляющуюся голову к стене.       — И какая тебе выгода от этого? — недоверчиво прищурившись, спрашивает Трэвис.       — Ты мог бы помочь мне лучше понять общество, — невозмутимо, как само собой разумеющееся, выдает он.       Трэвиса обдает жаром.       Не первый раз за последние девять минут, но первый раз потому, что он осознает, насколько сюрреалистично все складывается в этой ситуации.       — С чего ты взял, что я…       — Станешь мне помогать?       — …понимаю что-то в обществе, — мрачно заканчивает он.       Сал шумно втягивает носом воздух и, приподняв брови, растягивает губы в кривой улыбке, заметной даже в сузившихся уголках глаз, выражая контролируемую нервозность. Он выглядит умиротворенным, отчего-то немного скучающим, прижимает растопыренные широко пальцы к светлому местечку под ухом, с шумом задевая пластиковую часть протеза, а после торопливо подтягивает ссунувшийся рукав, не позволяя ему открыть неприкрытый участок кожи. Кофта у него огромная, необъятная, цепляется за тонкий кожаный ремешок на джинсах и обнимает худощавые бедра — трудно представить его в обтягивающей верхней одежде.       — Я тоже что-то замечаю, — бесстрастно пожимает он плечами.       И ответить ему нечего: он размыкает губы, задевая языком болезненно подсыхающую болячку, пульсирующую и с отходящей тонкой кожицей, и едва ощутимо опускает уголки губ, сдвигает брови ближе, образовывая на коже невидимые вертикальные и горизонтальные складки. Возможно, ему хотелось бы сказать больше: больше, чем просто слова. Но эта возможность все равно продолжала оставаться вне его осмысления, словно являлась излишне трудной темой, частью чего-то внеземного.       И, вероятно, экзамены, учеба, предметы — не самая интересная и интеллектуальная тема для людей его возраста, но не то что бы у него, в целом, когда-либо был собеседник, с которым можно было обсудить проблемы личного характера, поэтому за неимением выбора даже это кажется хорошей идеей в долгосрочной перспективе.       Вмиг Трэвису становится не по себе от мысли, что кому-то приходится тратить время на посредственные и скучные обсуждения с ним, вместо того, чтобы весело проводить время в компании друзей. Очевидно, интересов у Сала предостаточно: начиная с музыкальных (предположительно) групп, напечатанных витиеватым принтом на однообразных кофтах, и заканчивая странными наклейками, прилепленными к пеналу, шкафчику, тетрадям, портфелю и другим вещам, которые его семья назвала бы беснующими. И еще более очевидно, что не существует ни единой причины, по которой Сал хотел бы вместо привычного себе времяпрепровождения находиться сейчас здесь, с ним.       Оттого и непонятны ему домыслы заниматься учебой совместно и любезно обменяться мудростью, несмотря на то, что объективно это было весьма удобно сложившемся обстоятельством. Сал, видимо, не торопился ничего объяснять, а спрашивать самому казалось идеей навязчивой и неприятной, словно бы он одним словом способен испортить всю витающую вокруг спокойную обстановку. В его случае, все что мог, он уже испортил: дальше не будет хуже — просто не будет дальше.       Трэвис здраво осознает, что находиться с ним в одном помещении становится невыносимо сладко, словно он рассасывает на языке горсти чистого сахара, разгрызает терпкий песок зубами, ощущая тающую во рту унылую горечь. Это трудно — испытывать трепет, что подолгу остается глубоко в глотке, щекоча чувствительные стенки и вырываясь наружу тяжелым прерывистым дыханием, поэтому все, что ему остается — по-глупому вываливаться из собственных фантазий, чтобы, не дай бог, не позволить себе лишнего.       Он громко фыркает, стесняя с лица излишнюю эмоциональность, выраженную в оттягивании уголков губ и приподнятых верхних веках, открывающих обзор на белок глаза между веком и зрачком, а после приподнимается с места, с трудом вытягивая натруженные конечности. Сметает небрежно брошенный на парту портфель, небольшой практически невесомый и закидывает на плечо, напряженным взглядом поглядывая на застывшего в одной позе Сала. Он задумчивый, чем-то удрученный, но не обеспокоенный, поэтому Трэвис старается позволить себе не чувствовать угрызения совести, когда молча уходит, не прикрывая за собой дверь.       Воздух на улице кажется вязким, густым. Практически чувствуется, как он тесно обворачивается около слабых пальцев, оттесняет в сторону, замедляет и тормозит движение. Оборачиваться не хочется: он робеет от мысли, что, обернувшись, может столкнуться с гнетущим взглядом понуро шагающего в сторону апартаментов Сала.