Грезы о грозах

      Следующим днем занятия заканчиваются позже, когда жаркий и сухой день клонится к вечеру, а небо выцветает от зноя — становится белесым. Край его задевается розовым, светлеет изнутри, но остается неизменным стелющийся низко туман, похожий на густое сгущенное молоко. Оттого и темнеет позже, кабинет меркнет и погружается в глубокую дрему постепенно. Трэвис снова остается после учебы в кабинете, с глупой надеждой на то, что выйдет отодвинуть планы на некоторое время — время, которое он проведет под видом того, что занимается исправительными работами.       В этот раз еще тише, еще неудобнее; еще скованнее становятся его движения, когда бросает сумку на пол около учительского стола и приближается к распахнутому окну, чтобы выглянуть наружу. Учеников на улице практически не оказывается, только изредка виднеются малочисленные группы школьников, перебегающих дорогу на красный свет, а совсем близко, возле забора, выстроенного из широких перекладин, внезапно проглядывается небольшая черная масса, продрагивающая от сильного и стремительного ветра.       Трэвис сильно прищуривается, перегибаясь через широкий пыльный подоконник, и старается различить в этой фигуре что-то членораздельное, но зрение подводит — вскоре взгляд и вовсе темнеет, не позволяя ничего увидеть. Он бездумно пожимает плечами, словно пытаясь доказать в обращении самому себе, что и плевать на непонятный пакет, лежащий на территории школы, и плевать, что здание может быть заминировано, потому что все равно здесь не осталось людей: все разбрелись по домам, а он по-глупому продолжает делать вид, что дожидается преподавателя. Миссис Пакертон, наверняка, и подавно забыла о том, что когда-то в угрозу сказала одному из учеников заниматься после занятий, но не в его интересах было об этом ей напоминать.       Через несколько мгновений, на том месте, где лежал неопознанный предмет, начали прыгать маленькие свербущие воробушки, издающие умилительные звуки и отчаянно старающиеся дотянуться вперед, чтобы клюнуть. Один из них, тучный и с крайне выделяющейся красной шерсткой на макушке, подошел ближе и ткнул острым клювом в самое основание, с трудом оттягиваясь назад, и протащил за собой по земле внушительного размера голову с трескающимся черепом и неподвижными черными ушами. Вмиг силуэт подсыхающей мертвой кошки, занявшей неприсущую животным позу с излишне вытянутой шеей и согнутыми неосторожно лапами, стал очевидным для взгляда.       Уши стали острыми, вздернутыми, с маленькими колотыми ранами, в которые постоянно норовили заползти кровожадные черные букашки, медленно разъедающие раскрывающуюся обнаженную плоть, излишне маленькой казалась голова, с трудом отрывающаяся от кровоточащей шеи, с глухим хлюпом и треском подкожных жировых тканей. Стоило бы отвести взгляд, моргнуть, отвернуться в конце концов, чтобы не наблюдать за настоящей животной жестокостью, но стопы словно прилипли к обуви, а обувь — к полу, да так, что не сдвинуться ни на миллиметр; веки глубоко отяжелели, точно нагроможденные тяжелыми подвесными гирьками, поэтому Трэвис не смог возыметь достаточно самообладания, чтобы не прикрыть глаза в долгом моргающем движении. Вмиг стихла совокупность мелких всепроникающих шумов, засевших настойчиво в барабанных перепонках, не сумеющих вылезти даже во время сквозного потока воды.       Он с иррациональным ужасом и тревогой, проходящей через каждую клетку тела, приоткрыл один глаз, будто страшась увидеть во тьме школьного двора кого-то или что-то, но внезапно взгляд его не обнаружил ничего. Территория школы опустела, спустилась тихо дорожная пыль, до этого кружившаяся по влажному воздуху, а место, на котором секунду назад сохло издохшее тело, издающее жалобные хлюпающие кровью звуки, очистилось. Не осталось и мокрого следа, капли крови, только громко заурчал воробей, прежде чем вспорхнуть и улететь далеко на небо, не оставляя и надежды на сохранение последнего существа, запечатлевшего эту сцену.       Трэвис громко сглотнул и дрожащими ногами сделал шаг назад, желая поскорее скрыться с этого странного места, но не успел он и развернуться, как чья-то холодная ладонь поймала его локоть и настойчиво потянула назад. Он вздрогнул и крупно задрожал, а губы его разомкнулись и против воли издали тихий совершенно не мужественный звук, что-то между глубоким свистящим вздохом и кратким жалобным лязгом, поэтому он стремглав одернул руку, поправляя задравшийся рукав кофты и с открытым недовольством уставился на неизменно невозмутимое гипсовое лицо, находящееся в непосредственной близости.       — Тоже это видел? — пожал плечами Сал, покосившись на захлопнувшуюся мгновением ранее оконную раму. Смеяться над его глупым испугом он не собирался: становилось видно по сузившимся напряженно глазам, серьезным и непривычно сосредоточенным, но все равно стало по-настоящему неловко и стыдно за свое поведение.       — Тебя ебет? — огрызнулся Трэвис, — цивилизованные люди хотя бы предупреждают о своем визите.       — Ну, я тут стою порядком пяти минут, — усмехнулся он бесстыдно, — не моя вина, что ты был увлечен разглядыванием дохлой кошки.       Трэвис устало выдыхает, нехотя отворачиваясь, потому что уже и не знает, что сказать в ответ. Он медленно потирает локоть, на котором словно на пластилине отпечаталось мимолетное касание, погожее и теплеющее, а после ненавязчиво отодвигается, чтобы выходило хотя бы спокойно дышать — не прерывисто и задыхающе.       — Зачем приходишь сюда каждый день?       — А ты?       — Я просто знал, что ты будешь здесь, — говорит Сал.       Его слова на вкус как горькая ромашка, разваренная подолгу в кипятке, водянистая и густеющая, с терпким послевкусием, остающемся на языке. Она улучшает сон и самочувствие, содержит антиоксиданты, обладает противовоспалительным и заживляющим свойством, но совершенно скорбным вкусом — его не хочется сглотнуть, прикоснуться языком, только если прополоснуть рот, задевая изъеденные струпьями щеки, а после выплюнуть в раковину, ощущая во рту облегающую чайную оболочку, невольно коснувшуюся чувствительной кожи. Неясно, зачем и по какому поводу были сказаны эти слова, и снова Трэвис ощущает чувство диковинной неопределенности, возникающее каждый раз, стоит ему оказаться в близости с ним.       — Это ничего не объясняет, — морщится он, вытягивая ладонь вперед и потягивая озябшие пальцы.       — Да нет, объясняет, — пожимает плечами Сал, — подумал, что сегодня ты согласишься.       — Соглашусь на что?       — Позаниматься.       — Ты, должно быть, издеваешься, — запальчиво начинает Трэвис, излишне интенсивно взмахивая рукой, так, что едва не задевает пальцами остолбеневший как прежде бессочный протез. Сал даже не вздрагивает, только смотрит исподтишка, косится глазами, а потом и вовсе складывает руки на груди, выражая недовольство, — почему ты так загорелся этой идеей? Поиздеваться хочешь?       И действительно, в его голове эта сцена наполнена сюрреализмом, присущим для фантастических фильмов или научных детективов, в которых внезапно, посреди трогательной сцены, из-за штор выскакивает съемочная группа и тычет актерам в лицо огромной навесной камерой прогрессивным сигналом не более чем из семисот двадцати строк на кадр. Он съеживается и нервно ведет плечом, явно представляя то, как воочию увидит этот унизительный момент, любовно хвалит себя за предусмотрительность.       — Это не так, — медленно, с продолжительной паузой, говорит Сал, — если согласишься, расскажу, что за кошка была во дворе. Тебе же любопытно?       — Ты не знаешь.       — О, нет. Я знаю.       И существовала вероятность, что это было довольно целесообразным заявлением, поскольку складывалось ощущение, что где бы он ни находился, всегда вблизи оказывалось скопление нечисти, не ссылаемое даже с помощью освещенного нательного крестика. Страшно было представить, насколько могущественным и огромным было зло, нависшее над Нокфеллом, и то, с которым так отчаянно пыталась бороться эта шайка завсегдатаев.       Как бы он ни отказывался от идеи оказывать кому-то содействие в учебе, в данной ситуации, конкретно ему, потому что это доставило бы неудобства личного характера, все же теперь появилась некоторая выгода от удобного сотрудничества: стало крайне любопытно узнать, что в действительности представляет из себя это нечто. Поэтому Трэвис, кажется, легко обманулся и опростоволосился, когда согласился на это предложение.       И он честно признался самому себе, что когда услышал количество событий, произошедших по вине возникновения «теней» — сущностей великой силы и злого умысла, преследующих цель поглощать и уничтожать все живое, он захотел залить себе в уши уксусную кислоту. Он узнал про наркотический эффект чая, подающегося хозяином, знающим мир только через маленькое прямоугольное отверстие в двери, про убийства, происходящие в аппартаментах постоянно, словно по первому зову судьбы, про странного наркомана с третьего этажа, ебущего пластиковую куклу без нижней части тела, ожиревшую и погибшую от болезни розовую пони в канализации, деяния миссис Пакертон, долгое время убивающую детей для колбасы и держащую своего парализованного мужа как сосуд для «демона», девочку-призрака, проживающую в ванной заброшенной квартиры на крайнем этаже и гору костей, сваленных в подвале церкви, в которую они пробирались по наступлению ночи.       Его начало тошнить примерно с слов о Дэвиде и его близких взаимоотношениях с манекеном, даже не предназначенным для секса, а после: с каждой секундой и каждым словом, сопровождающим это время, становилось по-настоящему дурно до подступающей к горлу тошноты и покалывающей головной боли. Самым худшим стало то, что не представлялось возможности даже его остановить, потому что, судя по самоощущениям и выражению лица Сала, готового высказываться по этой теме бесконечно — пока голос не станет совсем осипшим, прекращать повествование никто не собирался. В первый раз он слышал столько слов, произнесенных Салом за один раз: даже на литературе он расходился не настолько красноречиво, чтобы в ужасающих и развернутых подробностях описывать все происходящее. Было в этом и что-то обворожительное настолько, что трудно становилось отвести взгляд от лениво движущихся глаз, закрываемых под тяжестью редких ресниц, и не слушать глубоко распространяющийся голос, приглушенный из-за изолируемого его протеза. Но одновременно с этим к Трэвису медленно приходило осознание, насколько масштабным оказывается влияние потусторонних сил, гуляющее свободно по улицам, не способное остановиться даже могущественной некогда Божьей силой.       Захотелось трижды перекреститься и поцеловать крестик, чтобы не доводить до греха, но когда Сал достал из кармана ебучую отмычку, а после невозмутимо открыл ящик учительского стола и продемонстрировал облезший череп птицы, пылящийся там очень долгое время, Трэвис все-таки предпочел это сделать.       А после поймал косой взгляд.       — Пиздец, — кратко подытожил он.       — Ага, — неопределенно кивнул Сал, — так что эта кошка не является такой необыкновенностью.       — У тебя вообще жалости к кошкам нет? — отчего-то заговорил недовольным тоном, — в курсе, что это первый признак психопатии?       — Серьезно? У меня вообще-то тоже дома кот есть, — бормочет он, — только он самостоятельный. Иногда мне кажется, что он и аренду нам оплачивает.       — Что? — переспрашивает недоуменно Трэвис.       В ответ раздается безличный смешок и тихое «забей».       Хочется спросить что-то еще по поводу внезапно всплывшего в разговоре кота, но его одолевает крутящее живот замешательство с тысячей невысказанных вопросов — оно становится поперек горла жирной острой костью и не позволяет обсохшим губам приоткрыться, чтобы сказать хоть слово.       И хотелось бы ему, чтобы ничего не изменилось с этого времени, но по мере того, как начинают сходиться интересы, совмещаться совершенно противоречивые внутренние миры, что-то неумолимо и бессознательно начинает меняться. Прежде легкое покалывание на кончиках пальцев, мерное бурление в районе живота, вжимающегося агрессивно в ребра, избыточные ощущения небольшой тревоги, засевшей глубоко внутри — все это становится настолько мелочным по сравнению с новыми самоощущениями, что и слов оказывается недостаточно для описания.       Ночью Трэвис подолгу ворочается, не может уснуть из-за навалившейся бессонницы, и даже чай улун, разносящий по комнате сладковатый молочный аромат, не помогает. Он касается озябшими пальцами линии подбородка, ведет невесомо, трепетно, обводит чувствительное местечко за ухом, а после запускает в сухие соломенные волосы, давно потерявшие цвет у самых корней. Они сухие, жесткие. Трогать их неприятно, словно притрагиваться к запревшему стогу сена, позабытому глубоко в поле, поэтому приходится торопливо одернуть руку, чтобы после в смятении прижать ее к холодному затылку, перебирая редкие волоски, поднимающиеся от прохлады.       Он переворачивается на спину, натягивая пуховое одеяло по самый подбородок, и лениво смотрит на трескающийся вертляво потолок с обдирающейся и сыплющейся обсохшей штукатуркой. Места эти старые и пористые напоминают россыпь звезд, расположившуюся прямо над его головой, и приятно думать о том, что на самом деле, свидетелем его несчастливой жизни становятся самосветящиеся небесные тела. Не Бог.       Вместо беспорядочных мыслей об ужасах, происходящих повсеместно в этом городе, его голову заполонили баснословные фантазии, сопровождающие его во снах, по дороге на учебу, во время утренней и вечерней молитвы, при пребывании в церкви и за общим обеденным столом — везде, куда могли заползти мелкие уродливые отростки. Он стал чаще пребывать в мыслях, реже — в реальном мире, и податливые невесомые чувства, мимолетная симпатия глобально стала чем-то большим: непреднамеренной попыткой в реализацию себя через человека.       Они встречались каждый день после учебы — кроме выходных, а выходные становились настоящим адом, переживаемым с таким трудом, каким не были никогда. Трэвис ощущал, что касается пальцами запретного плода, вожделеет вкусить его полностью, попробовать на вкус и почувствовать сладкий липкий сок, стекающий по локтям на землю, но уже ничего не способно было его остановить.       Мир вокруг становился ярче, светлее, настроение — лучше.       Медленно заживали безобразные гематомы, рассекающие проступающие через кожу костяшки на руках, полностью покрывались эпителиальной тканью, нарастающей поверх чувствительных ран, но когда Сал прикасался к этим пальцам своими — холодными, худыми, угловатыми — когда рисовал маленькие кривые звездочки и бездумно отрывал короткими ногтями корочку, внутри он становился самым здоровым человеком на планете. Горели пальцы, горели руки, горели щеки и сердце, но не мозг, — нет, он оставался трезвым и рассудительным всегда.       Мама с нежностью признавалась, что замечает в нем изменения, радикальные, ощутимые, в его поведении и излишней задумчивости, рассудительности. Но когда была пьяна, продолжала твердить: «Милый, ты стал так похож на своего отца».       Трэвис, безусловно, был терпимым.       Он оглядывал ее хрупкое исхудавшее тело, с трудом забирающееся на диван, безразличным взглядом, раскрывал дрожащие ладони и вытаскивал из ослабевших пальцев растаявший ксанакс, а сильно позже с бесстрастным лицом прижимался щекой к холодной бетонной стене, оставляющей на коже крупные следы мелких камней, а сам сохранял в сердце нежность, помогающую ему оставаться в здравии. Вспоминал то, как проходили эти индивидуальные занятия: непринужденно, где они больше взаимодействовали и теперь каждый раз беседовали на различные темы, не могли успокоиться, не обсудив теорию квантового бессмертия, потусторонний мир, необъяснимые исчезновения людей, кота Шредингера, гравитационный парадокс, свои и его детские травмы, аффирмации, расстрел династии Романовых, причины гиперсексуальности и сильной половой конституции, галактики и звездные системы — не могли остановиться, не сыграв в гляделки хотя бы порядком пяти минут, потому что ему в последнюю очередь хотелось упустить возможность лишний раз пересечься взглядами.       И вмиг совокупность перемен, происходящих беспричинно и на пустом месте, стала вскоре неизменной, привычной. Иногда ему снились жуткие сновидения, чаще всего это было, когда блестящая луна заплывала протяженными дымчатыми облаками, в них он представал перед собой бесформенной массой, некогда представляющей из себя человека, с попадающим на фарфоровую кожу холодным дождем, пытается выползти из глубокой ямы ослабевшими руками. В такие беспокойные ночи ему приходилось отворачивать от себя все иконы, стоящие в комнате, накрывать огромную настенную картину однотонным полотном, чтобы не ощущать себя обнаженным и грязным под осуждающими взглядами Сыновей Божьих. Трэвис успокаивался, как только касался охладевшими пальцами золотого крестика на шее, он всегда словно даровал ему спокойствие и блаженную безмятежность.       Однако очевидным стало то, насколько опрометчиво было надеяться на бесконечное постоянство: в один день все изменилось. Тогда с самого утра день начал сопровождаться пасмурной и хмурой погодой, крупными осадками. Прогноз оказался неутешительным: вплоть до окончания занятий беспрерывно шел сильный ливень, а когда он остался в классе один, и вовсе хмынул с новыми силами, застучав агрессивно по стеклу, вставленному в оконную раму.       Сал не явился ни через десять, ни через двадцать минут, поэтому его желудок невольно то ли скрутило, то ли свело от тревоги. Обычно он бесшумно проскальзывал в дверной проем и исчезал среди толпы, а потом появлялся также неожиданно, пугая с помощью своей кошачьей походки. Поэтому никогда они не оставались вдвоем после занятий, только встречались позже. Трэвис мало задавался вопросом, куда и по какой причине загадочно пропадал Сал, но сейчас обстоятельства заставляли всерьез об этом задуматься. И действительно, сколько существовало истинных причин внезапного и короткого исчезновения? Может, он украдкой бегает в столовую, чтобы выпросить остаток булочек с сахаром, уже остывших и подсохших? Или вербует торопящихся домой преподавателей в целях личного характера? Или, что самое вероятное, прощается с друзьями, в который раз оправдываясь, что остается на очередные дополнительные занятия?       Уже некоторое время задумчиво стоя у приоткрытой форточки, Трэвис почувствовал в кармане слабую вибрацию, после чего поспешил вытянуть телефон из джинс. Это его не слабо удивило: зачастую, отец исключительно звонил, а мама не умела пользоваться телефоном вовсе, поэтому приходили только уведомления от банков по поводу оплаты некоторых услуг, и то — изредка, по дням, которые он знал наизусть. А сейчас было не третье и даже не двадцать седьмое число, сегодня на календаре гордо встала дата: Восьмое Мая. Неизвестный черта бедности

Трэвис

Что?

Неизвестный официально устанавливаемый уровень дохода на семью, необходимый приобретения вещей в соответствии с нормами права и НПА, а также удовлетворения потребностей людей, совпадаемый с прожиточным минимумом

Трэвис

5

Неизвестный это оценка?

Трэвис

Это количество ошибок

Неизвестный оу.

Трэвис

Надеюсь, ты не собираешься связывать свою жизнь с экономикой

Неизвестный дружеский совет Неизвестный ближайшие десять лет в банки не ходить

Трэвис

До двадцати семи? Серьезно?

Неизвестный я не был уверен, что доживу до совершеннолетия. повысить ставку на девять лет — сильно

Трэвис

А сейчас?

Неизвестный и сейчас не уверен

Трэвис

Пессимистично, Салли.

*Имя пользователя изменено на Салли*

Салли реалистично Салли и можешь обращаться ко мне просто сал Салли мне так привычнее, Трэвис

Трэвис

Ладно

*Имя пользователя изменено на Сал*

Трэвис

Тогда можешь обращаться ко мне просто Трэвис

Сал лмао

Трэвис

Теперь объяснишь, откуда у тебя мой номер?

Сал мы обменивались

Трэвис

Нет, не обменивались

Сал ну ладно, да, ты прав Сал попросил у эш Сал она ответственна за пропуски Сал и номера у нее все есть

Трэвис

Боюсь представить, сколько вопросов возникло по поводу того, зачем тебе мой номер

Сал немало Сал но я справился

Трэвис

И что ты сказал?

Сал как есть, так и сказал Сал подумал, что слишком утомительно будет придумывать тысячи причин и оправданий Сал и прежде, чем ты спросишь, где меня носит Сал отец попросил помочь и я домой вернулся Сал прости, что не предупредил Сал не знал, как с тобой связаться Сал (╥ω╥`)

Трэвис

Значит, отмена?

Сал вообще Сал если хочешь, мы можем встретиться и позаниматься у меня дома

Трэвис

Учебой?

Сал а ты хочешь чем-то другим? Сал (>︿<｡) Сал да, учебой Сал можно даже пешком добежать, тут недалеко Сал ну, знаешь Сал возле церкви

Трэвис

Удобно

Трэвис

А мне приходится весь город обходить, чтобы до школы дойти

Сал тоскливо, наверное

Трэвис

С наушниками не так сильно

Сал не могу представить себе, что ты слушаешь Сал лирический рэп?

Трэвис

открой свой плейлист

Сал ты тоже

Трэвис

Ок

…

Трэвис

Поворачивать направо или налево?

Сал налево

Трэвис

Точно?

Сал …смотря о каком повороте ты говоришь

Трэвис

с соседней улицы

Сал тогда выходит, что слева будет круглосуточный Сал если там тебе ничего не нужно, то следует направо завернуть

Трэвис

Значит, направо?

Сал да, направо

Трэвис

Понял

☆

      На ступеньках апартаментов Трэвис оказывается к моменту, когда стрелка на часах едва-едва пересекает значение четырех и медленно приближается к поздним пяти часам. О своем положении, о последствиях, что ждут его по приходе домой, он не беспокоится, поскольку у отца появились безотлагательные дела по службе, которыми он поспешил заняться с самого утра, а матери пришлось отправить краткое сообщение о том, что он задержится на учебе, но судя по тому, что оно осталось без ответа, и более того — непрочитанным, стало очевидно, что она валяется где-то в доме, опечаленная и глубоко напившаяся. Мысли об этом, к счастью, не удручают, только слабо отзываются шевелением в сердце, когда он останавливается под навесом, небрежно сбрасывая с головы сумку на сухой асфальт, и отряхивает влажные пряди, разметавшиеся непослушно по голове. Вся его одежда, волосы, лицо — все промокло насквозь, и практически единственное, что он может сейчас ощущать — это крупные капли воды, трогательно замирающие на ресницах, сползающие по лопаткам, чтобы безжалостно закатиться под ремень брюк чувствительной дрожью, впитываемые в одежду, которая в свою очередь неприятно прилегает к телу. И представлять не хочется, как выглядит его лицо со стороны, а в очередной раз собирая с себя ладонями воду, он мимоходом видит на руках размазанный тональный крем, поспешно стекающий промеж пальцев.       Трэвис чертыхается и наклоняется, чтобы поднять брошенную сумку.       Только он приподнимает руку, чтобы потянуть на себя тамбурную дверь, не требующую механического и системного вмешательства, она открывается сама и едва не влетает ему по лбу — спасибо родителям за превосходную реакцию, благодаря которой он смог стремительно отскочить к стене, — оттуда буквально вываливается инвалидная коляска, за которой даже не сразу увидишь человека, летит вперед и бесстрашно выкатывается с крутого пандуса. Он смаргивает странное самоощущение, стараясь не придавать этому значение, которое оно имеет на самом деле, и торопливо проходит внутрь здания.       Удивительно, но самым пугающим для него в сложившейся ситуации оказывается не вероятность встретиться с кем-то из сформированной временем шайки искателей приключений, и не стать жертвой тени или сатанистских созданий, обитающих в этом месте, а выглядеть в глазах Сала глупым и неопрятным. Он поспешно подрагивающими от холода руками поправляет прическу, глядя в сильно искаженное отражение на стенах лифта, и только когда убеждается в том, что выглядит не совсем растрепанным, позволяет себе выйти на нужном этаже.

Трэвис

Номер квартиры

Сал четвертый этаж, четыреста вторая

…

Трэвис

Встречай

      Сал распахнул дверь резко, стремительно, так, что он на мгновение почувствовал себя так, словно остался без штанов перед огромной публикой — то есть, пристыженно и весьма не по себе. Он заморгал, стараясь абстрагироваться от освещения, бьющего в подслепшие глаза, а после неловко растянул кривую улыбку на лице, нервно приподнимая один уголок губ. Вроде бы ему улыбнулись в ответ и даже дружелюбно помахали ладонью, прежде чем отступить назад и приоткрыть дверь шире, пропуская его внутрь.       Рассматривать помещение, в котором он очутился, оказалось довольно увлекательной затеей, поэтому невольно он даже вытянул шею, чтобы разглядеть все в мельчайших подробностях, почувствовать носом елейный аромат, ощутить на языке вкус воздуха, витающего в этом доме.       Ремонт в этой квартире был, очевидно, недоделанным, поскольку на стены были неаккуратно прилеплены и прижаты тонкие бумажные обои, существование которых было легализированно, как минимум, полвека назад, а сейчас они являлись огромной обузой для жителей, желающих сделать новое покрытие, на потолке свисали крупные пенопластовые плитки, явно нуждающиеся в замене на качественный натяжной потолок, в углу лежала гора картонных коробок с краткими пояснениями по типу «старые вещи», «ванные принадлежности» и другие надписи, разглядеть которых не представлялось возможным. Однако, несмотря на характерную необжитость, с первого же шага в эту обитель становилось необычайно по-домашнему, и пахло чем-то приятным — цветочным, с отдающим уветливым лепестковым запахом. Дома было не так, дома всегда присутствовал запах смерти, о котором он, конечно, лишний раз не распространялся, предпочитая молчаливо вдыхать гнусный смрад, издавна впитавшийся в самый фундамент этого дома.       Словно пребывая в сказке, Трэвис ощутил, как внутри расцветает что-то большое, немыслимое, имеющее волнующий подтекст, который не проявлялся настолько глобально и очевидно еще никогда — сегодня словно был дебют проявления его трепетных чувств. На его любопытство Сал неопределенно махнул рукой в сторону и пробурчал что-то про издержки профессии, явно смущаясь такого внимания к не самой первоклассной части квартиры, но после резко замолчал.       Его комната отчего-то оказалась именно такой, какой он себе представлял: среди всего дома это место оказалось единственной комнатой, связанной как-то с самовыражением. Первым делом в глаза бросилась крайняя стенка, справа от двери, к которой примыкала неустойчивая деревянная тумбочка со старым громоздким телевизором, в нижнюю часть которого еще можно было вставлять диски. А их было как раз-таки много — в этой самой тумбочке они были сложены аккуратно и судя по всему, по алфавиту. Пол был начисто сделан ковролином приятного матового цвета с оттенком светло-зеленого, и Трэвис не сдержал себя от удовольствия пошевелить пальцами ног, чтобы сквозь носки ощутить ворсинки, щекочащие кожу. Сразу за дверью, на небольшой прикроватной тумбе, стояла непонятного содержания коробка на низких ножках, а рядом — высокий стеклянный стакан с мутной водой, с трудом воспринимаемый за то, что в теории можно было пить. На кровати, со странным ярко-бирюзовым одеялом с крупной выкройкой, отдыхал огромный бело-рыжий кот, издавая мерное мурчание вперемешку с тяжелым сонным дыханием, но лежал он странно, по-человечески, полностью утонув под одеялом, голову положил на подушку, невольно сливаясь с желтой подушкой, а большие мохнатые лапы подогнул, касаясь ими края одеяла.       — Это Гизмо, — кратко сказал Сал, — он сейчас спит, позже вас познакомлю.       — М-да, думаю, я понимаю, о чем ты тогда говорил…       Вдоль всей стены, к которой примыкала кровать, были развешаны различные плакаты, но не в таком большом количестве — всего три-четыре штуки, по которым становилось достаточно ясны его предпочтения в музыке, хотя бы взять мудреное название смысловой фальсификации, если следовать содержанию большой готической надписи. После кровати стоял еще один комод — крупный, высокий, с огромными выдвижными полками. На нем лежали то ли успокоительные, то ли какие-то антидепрессанты, но представляли они из себя явно седативные препараты, которые следует принимать перед сном. Рядом расположилась большая зеленая лежанка, но судя по тому, что кот предпочитал лежать не на ней, а на кровати, это было бесполезным, но хорошим предметом интерьера; с трудом Трэвис мог себе представить, как Сал выгоняет с постели кота, чтобы лечь сам, легче — то, как приятно спать с ним в обнимку, практически вплотную.       С котом тоже — безусловно.       — Ты весь промок, — бормочет Сал, — давай тебя переоденем.       Не успел он сказать и слова, возразить как-то или предложить более нейтральный для них обоих вариант, как Сал схватился за воротник вблизи шеи обеими руками и сильно потянул наверх, стягивая с себя навороченную черную кофту. Это была кофта, что мелькала в школе чаще всего, и та, которая шла в обиход постоянно — только если в его шкафу не было еще с десяток таких.       Трэвис машинально скосил взгляд в сторону и, случайно наткнувшись глазами на светлый подтянутый живот, словно в одночасье потерял способность дышать. Он втянул воздух носом, сглотнул слюну, постарался кашлянуть и чихнуть, выдохнул ртом и в итоге издал стремительный свистящий звук, мгновенно отдавшийся в чувствительную носоглотку — с ошарашенным лицом он едва не выплюнул собственный язык.       Сал, казалось, намеренно не замечал этого замешательства, он небрежно оставил кофту на руках и поднял глаза, задумчиво рассматривая застывшего в недоумении Трэвиса. И кожа его, молочная и сияющая, облегающая крупные ребра и тазовые косточки, блестела в тусклом свете люстры, переливалась совсем трепетным цветом, с выводящимися наружу зелено-фиолетовыми венами. Он повел плечом и зашевелились беспорядочно двуглавые мышцы плечей, хорошо заметные и различимые под кожей, движущиеся медленно, кратко, с ощутимой живописностью, которой обладает каждый переживаемый жизнь человек.       Когда кофта упала ему на колени, а небольшое полотенце — на голову, воздух против воли начал ощущаться совершенно по-другому, и стоило ему сделать вдох, как нос заполонил удивительный аромат — это был не запах, разносящий цветы по ветру, не тяжелый терпкий мускус, что ощущается при выдавливании мужского шампуня на протянутую доверчиво ладонь или при использовании дезодоранта, он угадывался легко, словно наивно магнитился своей непринужденностью и доступностью: это был индивидуальный запах Сала, запах его молочной кожи и цветущих волос, запах его личной неприкосновенности, запах фейерверка импульсивных чувств и ощущений. Прикасаясь к нему, возникает ощущение, что ты забираешься куда-то очень глубоко, в интимные просторы, не предназначенные для посещения, не успевшие создать толстый слой барьера для поддерживания обороны. Трэвис подрагивающими ладонями касается полотенца, перебирая меж пальцев жесткий ворс, проводит им по безобразно мокрым волосам, все еще ощущая, как по озябшим плечам пробегает влажная дрожь.       — Это довольная большая кофта, если не брезгуешь, примерь, я только недавно ее переодел. Ты же не…       — Нет! — поспешно перебил его Трэвис.       Он тут же стушевался, сконфуженно отворачиваясь в сторону, поскольку заметил, что в нем будто снова заговорил безвольный не пристыженный голос, что проявлялся каждый раз, стоило ему оказаться в ситуации, когда определенно не требовалось его согласие или опровержение, что говорил странные и безрассудные вещи, соглашался на то, что в здравом уме не согласился бы ни один человек. Отчего-то не хотелось потерять возможности сблизиться, хотя бы таким способом: ленивым, инертным.       — А шорты не знаю… — задумчиво проговорил Сал, — у нас не очень-то большая разница в комплекции.       — Шорты не мокрые, — пожал он плечами, — все нормально.       Сал благосклонно согласился. Через несколько минут они смогли расположиться на полу около кровати, поскольку волосы практически высохли: по крайней мере, с них больше ведрами не стекала вода. Подсушенная одежда с трудом растянулась на батарее, нависая сверху огромной несоразмерной тенью, повторяя силуэты расцветающих за окном деревьев с мелкими опадающими на землю листьями, и свет, что исходил от исчезающего за горизонтом солнца, растягивал эти тени, делая их страшными, уродливыми. Прижимаясь спиной к крупным деревянным царгам, отдающим едва ощутимой прохладой, Трэвис молчаливо рассматривал безмятежно развалившегося рядом Сала, что невозмутимо поджал под себя ноги и оперся рукой на кровать, а щекой — на руку, немного сдвигая протез в сторону. Открылся небольшой участок кожи, темный, достигающий не более нескольких миллиметров в ширину, но оттого не менее откровенный. Захотелось отвернуться, не смотреть, потому что он искренне беспокоился о том, что увидит что-то лишнее, нарушит обет, данный им персонально в молитве.       — Знаешь, Сал, — медленно начинает Трэвис.       — М?       Он придвигается ближе, упираясь коленями в ковер, неожиданно оказавшийся жестким настолько, что впивается ворсинками в чувствительную кожу и оставляет на ней точечные следы, протягивает руку ближе, осторожно касаясь пальцами мягкой кожи под ухом — там, где она беззащитно неприкрыта протезом и волосами. Сал ощутимо напрягается, чувствуя то, насколько близки его ладони к застежкам, но молчит, не возражает, и эта трагическая покорность уничтожает что-то внутри него: заставляет губы задрожать, а веки — опуститься ниже. Трэвис не подчиняется, он скользит холодной ладонью под упругие ремни протеза осторожно, бережно, испытывая страх снова сделать больно: сжать, надавить, потянуть, но получается здорово, и ни единого звука не звучит в комнате, помимо тяжелого дыхания, ощущающегося так близко. Расстегивать протез — нет, это не в его интересах, и он настойчиво старается убедить в этом, когда прикасается дрожащими губами к холодному пластику, к щеке, робко и искренне извиняясь за свое недопустимое поведение в прошлом. Под его губами он остается неподвижным, осторожно замирает и даже не дышит.       Но после, Сал сдержанно отстраняется и молчаливо смотрит куда-то вниз, тянется руками к затылку. В тишине раздается тихий щелчок — звук, который Трэвис распознает не сразу, до тех пор, пока с головы его не спадает протез и не падает безвольно на колени, оставляя миловидное круглое лицо обнаженным, с очевидными рубцами и крупными ссадинами. Много различить не удается, он не успевает даже моргнуть или вдохнуть воздух ртом, потому что по затылку пробегает стремительная дрожь, поднимающая безразлично волоски, напрягающая до предела острые лопатки, словно готовые лопнуть от напряжения, пронизавшего все тело. По губам мимолетно проходится сухое ощущение, а после — влага, влага, влага, она заполняет бессочные подтреснувшие сколы, нежные нетронутые уголки губ, задевает красную кайму, продолжает насильно стимулировать обильное слюноотделение, совершенно неконтролируемое. Мгновением ранее он чувствует, как порывисто стучит собственное сердце, но сейчас остается головокружительное чувство невесомости, невербально проскальзывающее глубоко внутри, оставляющее легкое и потерянное ощущение. Под руками опоры не оказывается, и он давно завалился бы вперед, если бы не неожиданно сильные руки, подхватившие безвольное тело.       Трэвис чувствует огромную слабость, негой протекающую по всему организму, словно заменившую ему кровь и воду, попадающую в каждую клеточку тела, она распространяется как смертельная зараза, поспешно, с огромными последствиями. В нем говорит жертва, немой свидетель, графоман, который у классиков ворует сюжеты, и он ощущает себя жуткой грязью, втоптанной в землю, но одновременно с этим — блестящей белизной, заслужившей благословение своей лучезарностью, прозрачными намерениями. Это тяжело: справляться с самим собой, когда предрассудки и безумно скованные принципы остаются глубоко внутри, не покидают мысли даже в момент, располагающий к этому.       Сал разрешает к себе прикоснуться. Он трогает его ладонь своими пальцами: бережно, ласково, словно трогает что-то очень-очень хрупкое, что может рассыпаться от одного неосторожного прикосновения, прижимает ее к груди и ведет все выше и выше, пока она не коснется изувеченного подбородка, не ощутит кончиками пальцев струпьями изъеденную кожу с большими рассекающими лицо рубцами, с подсохшими давно кровоподтеками и углубляющимся отверстием, ощущающимся языком прямо в розовом уголке рта. Он прикасается к этим следам, словно случайно застывшим в единой гримасе, и едва ощутимо всхлипывает в неглубокое прикосновение губ, позволяя крупным горьким слезам скатиться вниз, собраться влагой в арке купидона, попасть соленым вкусом на самый кончик языка. Отстраняется на сантиметр — ни миллиметром больше — и скользит губами по щеке, прикасаясь к особенно большим рубцам с нежностью, расцеловывая плаксивым ртом каждую часть, до которой только сможет дотянуться. Он извиняется тихо, одним ленивым шевелением, но чувствует себя виноватым в чем-то большом, более глобальном, и недостаточно будет кратких поцелуев, чтобы полностью искупить свою вину.       Сал дотрагивается тоже, трогательно обнимает его за шею, опуская острые локти на подрагивающие заметно плечи, касается ладонями чувствительной спины. Через время он чувствует возню, тихие движения, и когда видит в чужих ладонях отстегнутый золотой крестик, замирает подобно оленю в свете фар и окончательно перестает понимать, что происходит. Он дергается наверх со страшной силой, пытается подняться на ноги, но ему не позволяют — удерживают силой, обнимают крепче и горячо шепчут что-то на ухо, что-то, что он не разбирает и с третьего раза. В одночасье вспыхнувшая страсть превращается в огромной силы тревогу, и не избавиться от нее даже под дулом пистолета, но в его объятиях — возможно.       В его руках находится цепочка, и он подносит ее ко рту, развязно погружает неглубоко в рот и высовывает розовый язык, демонстрируя то, как влажно и удобно расположился на нем золотой крестик. Трэвис крупно дрожит, потому что физически не может сопоставить эти два понятия — Сал и символ христианства, символ христианства и Сал, это то, что никогда не должно было существовать в этом мире совместно. Он не замечает, как на губах снова появляется невесомое ощущение, но начинает чувствовать тонкое золото, бьющее его по подбородку, теплый крест, прикасающийся к зубам, и эти ласковые ладони на щеках, способные утешить его в мгновение. Руки самовольно хватают кофту, зажимая мягкую ткань меж большим и согнутым указательным пальцем, но лицо практически сводит от напряжения, так сильно, что не удается пошевелить мышцами, позволить себе сделать ответный жест. И вроде бы медленно к нему приходит утешение, когда крестик выскальзывает вниз, а после и вовсе — на кровать, и Трэвису хочется поблагодарить Сала за то, что позволил почувствовать его так близко. Впервые при его отсутствии он ощущает, как тело застилает удивительной безмятежностью, исчезает приевшаяся давно тревога, а вместо нее появляется всеобъемлющее самозабвение, проявление непростых, непорочных чувств.