Трудные подростки.

      Эти качели давно пора или чинить или сносить к ебени матери. Иначе на них кто-то точно навернётся.       Впрочем, разве кого-то когда-то волновало, что какой-то ребёнок на детской площадке сломает шею из-за неисправной карусели?       Нигель удобно устроился на одной из сидушек и откинулся на металлическую оградку. Опрометчиво с его стороны, ведь он прекрасно знал, что эта херня разваливается. Но, вообще-то, ни ему, ни его другу до этого дела не было. Саки раскачивает карусель и запрыгивает в неё сам, находя место рядом с Нигелем. Аттракцион скрипит донельзя жалобно и громко, закладывая собой уши и мозги. Может, оно и к лучшему.       Нигель держит в зубах сигарету. Последнюю и единственную на них двоих сегодня. Саки ещё по дороге сюда признался, что его пачку с сигами отобрал отец, ещё и по башке настучал. Товарищ обозвал его педальным лохом и стукнул в плечо, но обещал поделиться своей. На том и порешили. Единственный человек, на которого Нигель не жалел даже последних трусов — Саки. — Ти акуратніше, братец, а то пизданешься. Я тебе потім збирати не буду.. Саки усмехается и почти раскладывается на своём месте, намекая на то, что ему не то, чтобы важно. — Будешь, будешь. Иначе кто тебе ещё сигареты покупать будет? — на самом деле, причина далеко не в этом, но Нигель делает вид, как будто только это в состоянии заставить его хотя бы думать о чужом здоровье. Саки — высокий дрыщ, которого продавщицы принимают за бывалого алкоголика и наркомана — как будто он им не являлся — и продают сигареты. Нигель — коротышка, который кажется пай-мальчиком перед своими гиперопекающими родителями и даже гипотетически не может быть похож на человека старше десяти лет. — Твоя взяла. — отвечает Нигель и протягивает товарищу сигарету. Тот берёт её холодными пальцами и делает затяжку. Он думает о том, что в ближайшее время даже думать о сигаретах не будет. Отец ему дома по шапке навешает и отчитает, всё как всегда. От этого Саки хмурится и вздыхает. Нигель замечает это и вопросительно вскидывает бровь: — Брат, ти що з такою міною сидиш? — задаёт он вопрос и наклоняется чуть ближе. — Да так. Батю вспомнил. Урод блин. — с досадой говорит Саки и цыкает: то ли на себя, то ли на отца. — У самого денег есть только на то, чтобы в носу поковырять, вот и грабит меня. Делает вид, что «отчитывает», как будто по нему не видно, что ему на самом деле глубоко насрать.       Однажды Нигель пошутил, что Саки очень повезло и будь у него такое семейство, он бы обоссался от счастья. Тогда Саки нешуточно надавал ему по морде и больше приятель про это не шутил, даже если очень хотелось. Нигеля бесит его мать, которая называет его «пышечкой» и «ромашкой», как будто он пятилетний ребёнок, который какает под себя, и не даёт даже руку поднять без её участия. У Саки семья совершенно безразличных зажатых родителей, которые клали хер на своё чадо и каждый в их доме как будто живёт сам по себе, забыв о том, что есть двое других. — У-у… Та ти зовсім розкис. — подмечает Нигель и хлопает по плечу друга. Ночь над ними стояла густая и тёмная. Качеля скрипела, ветер гудел в ушах фоновым шумом, а сигарета постепенно тлела. У этих двоих целая вечность на то, чтобы говорить обо всём на свете и больше. Они всего лишь шестиклассники с целым списком планов и пожеланий на будущее и всегда готовые оказаться под боком друг у друга. Ну, по крайней мере, так им хотелось бы прожить свою жизнь. — А чё мне ещё делать? — он вздыхает, протирая глаза, и опускает сигарету. Повисает молчание. Нигель даже растерялся от его слов. Потом усмехнулся и вкинул: — Знімати штани і бігати. Саки не отреагировал. Такое бывает настолько редко, что Нигелю бы стоило сразу вызывать неотложку для друга. Но он только моргал глазами и чесал репу. — Братик, ти ж якщо правда че серйозне — відразу говори. Підемо як тріснемо по морді всім, кому треба, ще й обоссим зверху.       Удивительно, как в человеке, вроде Нигеля, ещё умещалось какое-то сочувствие и беспокойство. Своеобразное, но умещалось. Но это не означало, что это распространяется на всех. Это единоразовая акция и только для самого лучшего и единственного кореша.       Саки протягивает сигарету приятелю, а сам понуро опускает голову и какое-то время тупо молчит. Потом он пододвигается к краю и отталкивается ногой от земли, заставляя карусель немного увеличить скорость. Нигель всё ещё ждёт ответа, хотя теперь немного более нетерпеливо, потому что игры в молчанку ему не нравятся и гадать по звёздам он не намерен. — Да знаешь… Иногда так хочется сдохнуть.       Ответ Саки повисает в воздухе. Сказано было слишком серьёзно, чтобы просто начать шутить. У Нигеля расширяются глаза от удивления и он даже не сразу соображает, что сказать. Только снова чешет затылок и делает затяжку. Оба сидят молча. Саки угрюмый и смотрит себе в ноги. Нигель точно не знает, что творится у того в башке, но там точно кавардак.       Для Нигеля такое заявление не было совсем уж открытием. Зная, что происходит дома у Саки, он не удивлялся, что у товарища появлялись такие мысли. Нигелю тоже было некомфортно у него дома в присутствии родителей Саки. Понятно, почему тот постоянно выглядит так болезненно и устало. Для них обоих школа была единственным местом, где они чувствовали себя на свободе. Да, посредством жестокой травли над остальными учениками, но разве не здорово было держать весь класс в страхе? Знать, что здесь вас уважают даже если боятся? — Хочеш бути як жируха-Доріс? — Не отказался бы.       Снова молчание. Нигель странно косится на него. Он предлагает ему почти скуренную сигарету, как будто это могло сделать ситуацию намного лучше. Саки смотрит на неё и не сразу берёт. — Когда твоё существование скрашивает только школа, где ты можешь поржать над Теркелем или толкнуть девчонку, это пиздец. Потом я возвращаюсь домой и тупо лежу в надежде на следующий день. Бати нет весь день дома, а приходит он только вечером, чтобы посраться с матерью и проспаться. Саки снова раздражённо цыкает и голос его становится громче и обиженнее. Плотину прорывает: — Ты думаешь, мне, блять, очень приятно бухать? Я не хочу быть похожим на этого ублюдка. Но сука, как же я его понимаю, алкашка здорово заглушает мозги. — Нигель знает. Саки не любит перебирать и не любит чувствовать пьяным, потому что для Саки это грязное мутное состояние, похожее на осадок со дна бутылки — полное говно. — Нигель, иногда я надеюсь, что утром открою глаза в другом месте или не открою вообще.       Саки закрывает лицо руками и шумно вздыхает. Трясётся то ли от холода, то ли от подступающей истерики. Нигель кладёт руку ему на плечо и приятель смотрит ему в глаза сквозь пальцы. Нигель ненавязчиво, но лучисто улыбается, чему Саки удивлён не меньше, чем своими внезапными откровениями. Чему улыбаться то? — Саки, бро, запам’ятай раз і назавжди: якщо зберешся дохнути — захопи і мене. Я без тебе від нудьги задихнуся. Саки смотрит на него, как на ошалелого. — Шутишь, мудила? — у них обзывательства, вроде «мудилы» или «дауна» были частью проявления любви и привязанности. — Ні грама. Ти реально думаєш, що я тебе так просто відпущу, а сам залишуся повільно дихнути в хватці моєї матусі? Ось пов ти придумав: кинути мене на цю ебанутую.       Саки медленно убирает руки от лица и вздыхает, поджимая губы. Выходило всё по-дурацки неловко и ему стало даже как-то стыдно, что он правда собирался оставить своего лучшего друга одного. Диалог склеивался как будто слишком херово, хотя вот по лицу Нигеля и не скажешь, чтобы он думал об этом несерьёзно или насмехался над проблемой друга.       Нигель подвигается вплотную, молчит какое-то время, чувствует, как к горлу начинает поступать противная тошнота. Он лишь спустя минуту понимает, что это жалость скручивается тугим комком в подреберье и отдаёт на губах кислинкой. Это же Саки, — не то чтобы это многое объясняло — но Саки нужно почувствовать, а не анализировать. Это как пост-панк, пиво ночью на этой же детской площадке, как отстроенный лего-домик, который позднее кто-то сбивает ногой. Всё перечисленное, конечно, полная дрянь, но откладывает свой отпечаток. Нигелю кажется, что в детстве кто-то наступил ему на лицо тяжелым армейским ботинком, который валяется у деда в шкафу, и подошвой оставил след с именем друга на самом лбу. — Я не бросаю друзей. Стану призраком и придушу её. Или трахну. Или всё вместе, в любом порядке. Нигель неприлично громко ржёт, как для человека, мать которого покрыли хуями. — Тоді очей їй членом наостанок проткни, щоб напевно. Поки тепленька.       Карусель наконец останавливается, напоследок протяжно скрипя. На соседней сидушке отливает перманентная надпись: «Нигель и Саки = чёткие кенты, выкуси елду, если не согласен». Саки поворачивает голову в сторону: Нигель умиротворенно смотрит на пустые качели, и они оба синхронно думают, что если бы Дорис на них села, их бы вдавило в землю к хуям. Это аксиома. Как и тот факт, что волосы Нигеля пахнут какой-то цветочной бабской хернёй и красиво отливают в свете луны; она прячется за облаком, погружая их в сумрак, но Саки слишком подлипает. Думается обо всём и сразу, мысли жужжат в башке роем неугомонных пчёл, и насилуют ему мозги. Отец наверняка с утра найдёт, до чего бы доебаться снова, завтра опять в школе устроят раздрай за отсутствие формы, домашки и подобающего поведения. Это забавно: выслушивать каждый раз замечания, когда рядом сидит ангелочек Нигель, кажущийся таким, пока не откроет рот и не выльет ведро словесных помоев на директрису или училку, чтобы после лебезить перед матерью и говорить, что это точно ложь из-за личной неприязни. А она ему охотно верит и списывает всё на то, что это нетолерантные учителя хуесосят её чудо-дитятко, потому что он мигрант. Потом они с Нигелем долго угарают с того, как директиса постоянно сдаётся, когда мать Нигеля обещает накатать жалобу.       У Саки вот действительно неприязнь, — ко всему миру, кроме, наверное, Нигеля и беременной бездомной кошки на соседней улице, а у Нигеля это так, лёгкая неприязнь и баловство. Промозглый ветер заползает под куртку. — Холодно. Може по домівках? — Нигель поворачивается к нему, давит зевок, — А то у мене скоро яйця відмерзнуть. — Неохота. — Та що ж ти такий стухлий, ёб. Хочеш, у матері тобі сопру пива, яке на днюху стоїть? Саки фыркает: — Ну сопри. — Ось і славно.       Они спрыгивают с карусели, трутся, не решаясь попрощаться: Нигель крепко жмёт ему руку, прежде чем сгрести в объятия и уткнуться в воняющую сигаретами куртку носом. Ободряюще похлопывает Саки по плечу, гладит — так любит делать его мамаша, но это малозначительно. — Шляхом тебе розвезло, нюня. Мене теж гасять конкретно своєю солодкою полупидорской бурдою, звуть миленьким одеситом і напихають вітамінками. У мене скоро сиськи почнуть рости. — Как вырастут, покажешь. — Поки можу тільки яйця, — ворчит Нигель в чёрную ткань.       Саки фыркает, прежде чем разразиться тихим смехом. Всё становится таким маленьким и незначительным, желание выпилиться к хуям отходит на второй план, выбитое непривычно мягким Нигелем, звездами над ними, о каждой из которых он может рассказать и мыслями о завтрашнем дне. Какой, к черту, умирать? Нигель ещё не показал ему сиськи, а умирать девственником полный зашквар. — Як-небудь видертися. Стукне вісімнадцять, смикнемо на моря впиватися піна-коладою, а там, може, і все стане нормально, — Нигель отстраняется от него первым, давя лыбу. — Точно станет. Там у всех баб жопы улётные будут, — Саки протягивает ему руку: пожать, хлопок, скрепить ладони, напоследок ударить кулаком об такой же кулак, только без сбитых костяшек и пожелтевших кончиков пальцев от дешёвых сигарет, — устроим оргию, маму твою позовём. — Взяти участь або подивитися? — Пока не знаю, что выбрать.       Они расходятся спустя пару минут бесконтрольного пиздежа и шуток: полумесяц перед Саки отбрасывает кривую дорожку на тротуаре и указывает дорогу к дому. Он больше не слабак, но всё равно оглядывается, доходя до поворота, и оборачивается. Нигель машет ему рукой и его пряди развевает непослушный ветер, прежде чем Саки скрывается за углом, давя улыбку.       Море, сучки и алкоголь — конечно круто, но лучше бы Нигель просто оставался рядом и наваливал нехилых пиздов каждому, кто просто окажется не в том месте и не в то время. А там хоть Мальдивы, хоть Одесса — уже будет плевать.