Когда это случится

Аль-Хайтам привык к тому, что в его жизни всё течёт своим чередом – работа работается, книги читаются, вино на дружеских встречах пьётся. Редко когда случалось так, что планы нарушались – а даже если так и бывало, аль-Хайтам пресекал любые отклонения от привычной жизни. Хайтам не был затворником точно, но любил постоянство – что каждую пятницу они собираются в таверне Ламбада, что каждый раз Сайно будет выигрывать в Священный Призыв Семерых, что Тигнари будет рассказывать об успехах Коллеи в обучении и подготовке к поступлению в Академию, а Кавех рассуждать об очередном клиенте. Так всегда было, и Хайтам думал, что будет всегда и дальше. Он думал – но тайна, которую он хранит в сердце последние два месяца, буквально кричит – так не будет. Потому что Кавех беспокоил уже давно. Потому что Хайтам нередко замечал, как Кавех порой во время их перепалок по поводу быта просто в момент замирал с ужасом в глазах; как всё реже он брался за чертежи, и почти никогда больше не выбирался в пустыню. Потому что один раз Хайтаму удалось докопаться до правды – и утирать слезы Кавеха он тоже взял на себя, крепко держа его в своих объятиях. Потому что, наверное, не совсем понимал – лучше или хуже стало от того, что он узнал. Аль-Хайтам делал всё – готов был сделать все. Как досадно и несправедливо – но элеазар затрагивает души единиц, а поэтому ученые Академии не заинтересованы в нахождении лекарства. Аль-Хайтам знал это и раньше, и это его не сильно беспокоило – потому что думал, что жизнь будет размеренной. Потому что, казалось – элеазар затронет кого угодно – не его. Не кого-то, кто так дорог. Аль-Хайтам делал всё. Ловил себя на том, что начал понимать Кавеха без слов, буквально говорить за него – всегда. За завтраком ранним утром, щурясь от яркого солнышка, которому Кавех слабо улыбался; в купальне, пока намыливал шампунем золотистые волосы; в гостиной за чтением очередной книги вслух и совсем уже ночью, сидя у кровати, держать руку на чужой груди, будто бы вот-вот она перестанет подниматься и опускаться. Кавех мог говорить – хотел и пытался – обо всём, кроме элеазара. Они с аль-Хайтамом разговаривали, много – особенно ночью, пока Кавех старался уснуть. О том, во что складываются звезды, на что похожи мягкие ватные облака, о чем поют птицы Сумеру, почему всё случилось именно так, а не иначе, и о прочем. В эту ночь они оба молчали. Окно как обычно было открыто, птицы как обычно насвистывали что-то, а свеча всё не тлела. Только дыхание Кавеха было уж очень сдавленным и тяжёлым – а в глазах Хайтама читалось все прежнее нежное беспокойство. — Хайтам, — наконец говорит Кавех. Он дышит всё так же гулко, а лицо, кажется, то краснеет, то бледнеет. В глубине карминовых глаз, залитых и потушенных уже давно горькими слезами, кажется, что-то всколыхнуло. Хайтам приглядывается – видит отражение себя и свечи, колышущейся рядом. — Мне кажется, всё. Кавех достаёт руку из-под одеяла – Хайтаму не нужно намёков, чтобы взять ее. Кавеховская рука холодная, ледяная, покрыта редкими чешуйками. Аль-Хайтам держит бережно – аккуратно берет в ладони чужую руку, отчаянно стараясь согреть её. Он чувствует, как неистово колотится его собственное сердце – лишь от осознания одного. Кавех знает точно – это его последняя ночь. Врач последние недели неоднократно говорил, что терапии уже бесполезны, и термальная стадия подходит к завершению – Хайтам Кавеху так и не рассказал. Но видя бусины слез в чужих глазах, он вздыхает – Кавех всё понимает. И сейчас – почему-то снова молчит – точно не из-за того, что дышать тяжело. — Не говори, пожалуйста, — секретарь не хочет, чтобы его слова звучали жестко, и чуть смягчает голос. — Не говори про это. — Не буду, — только и кивает Кавех. Его взгляд рассредоточен, а глаза – вновь опечалены. Аль-Хайтам видит, как чужие искусанные губы сжимаются в тонкую полоску, а бусинки съезжают по щекам, оставляя подозрительно блестящие полоски. У аль-Хайтама сердце сжимается, стоит увидеть, как содрогается чужое тело, а лицо отворачивается, пряча горькие всхлипы в подушке. Аль-Хайтам пересаживается с табуретки на кровать и крепко обхватывает руками – в ответ лишь слабые подёргивания – он знает, что большего Кавех не может. Блондин что-то шепчет, с трудом дыша, но Хайтам не позволяет ему ткнуться себе в грудь. — Ты знаешь.. — Не реви. Не надо, — секретарь треплет чужие волосы, заправляя их за ухо и костяшками проводя по чужим щекам. — Ты так красив, ты про это хотел сказать? Если это, то да. Я всегда это видел. Слабая улыбка трогает его губы – потому что Кавех, видно, притихает. Они оба знают, о чем речь, но не говорят. Аль-Хайтам бы не позволил бы даже намеку на это слово проскочить – они и так оба всё знают. — Я про это, да, — Кавех тоже горько улыбается и кивает. Он чувствует, как цепко держит его Хайтам, как будто бы чуть ослабит хватку – и Кавеха заберут, он исчезнет, растворится. — Хайтам, мой комод. Секретарь отрывается от объятий – нехотя и боязно, но Кавех на месте. Он глядит на комод – на нём стоит ваза с падисарами – их Хайтам принёс ещё сегодня утром. Кавех вдыхает поглубже – насколько позволяет организм: — Когда это случится, — он замечает, как дернулись губы аль-Хайтама и нахмурились брови, — там, в третьем ящике, мой альбом. Когда это случится, прочти, пожалуйста. Можешь не читать всё, но последние три страницы – обязательно. Но только когда это случится. И вновь тишина. И вновь Хайтам смотрит, как горько скатываются прозрачные бусины по раскрасневшимся щекам напротив – Кавех не может смириться. Никак не может. Хайтам чувствует, как у него в носу что-то щекочет очень странно, а глаза моргают чаще. Он тоже не может. Хайтам хочет подняться, его глаза устремлены на ручку третьего ящика – кавеховские руки на удивление крепко его хватают. — Я хочу узнать сейчас. — Нет. Нельзя, — голос содрогается, но хватка остаётся всё такой же цепкой. — Пожалуйста. Когда ты прочитаешь, ты всё поймёшь. Всё. А пока останься. Аль-Хайтам моргает – по три раза за секунду – помогает мало. Одна его ладонь держится на чужой груди, ощущая сердцебиение, другая – аккуратно подносит к губам бледную кисть холодной руки, позволяя секретарю коснуться её – раз, два, десять? — Мне жаль. — Кавех. — Ты знаешь. — Я знаю всё, — аль-Хайтам буквально ощущает, как внутри него что-то безжалостно рвётся. Пара горячих слез капают на чужую руку – аль-Хайтам не спешит стирать. Кавех знает – его последняя ночь подходит к янтарному рассвету. Аль-Хайтам тоже знает – он просидит там, рядом, до тех пор, пока у него не кончатся слезы. Его губы дрожат предательски, когда он прижимается ими к такой же холодной, влажной и солоноватой щеке Кавеха, шепча на ухо. Он не слышит ответа, но всё равно крепко обнимает полуобмякшего Кавеха, уже больше походящего на тряпичную куклу. Аль-Хайтам пока не знает только одного – кавеховским записям лучше и вправду будет разбить его сердце уже на рассвете – когда это случится.