Пёрышко

Все что сейчас окружало Воскресенье - тьма. Непроглядная, обволакивающая и тело и разум темнота. Мягкая и тёплая. Она успокаивала, поглаживая меж перьев крыльев. Она пугала, не давая рассмотреть даже свои же руки. Она убаюкивала, поглощая все звуки. Она не давила. Но она медленными и болезненными толчками проникала прямо в измученную душу, устремляясь прямо к тонким струнам душевного порядка. К тем самым струнам, немногим из оставшихся, которые выдержали много годувую игру на скрипке души. Игру которую не он и начал. Игру которую он был не в состоянии закончить. Потому что мелодия, насколько бы много боли ему не приносила, была для него равнаценна жизни. Пусть и была лишь сборищем фальшивых нот. Лишь в непроглядной тьме Воскресенье смог услышать, что есть тишина. И лишь в этой тьме он смог впервые почувствовать покой. Закрывая глаза, он даже не заметил тихую мелодию, прорывающуюся сквозь пустоту. *** Перед Воскресенье стоял взъерошеный мальченка лет 7. Его золотые глаза наполнились радостью, как только он перевел взгляд с пола, выше, осматривая своего визави. У него были светлые волосы, лохматые и слегка завивающиеся. В них не сразу различались небольшие крылья, ещё не проколотые. Нимб над его головой сиял, и, пусть в этом черном месте и отражатся ничего не могло, в нем все равно отражалось небо. -"А в будущем, все счастливы?" - ребенок задал вопрос дрожащим голосом, и от этого (и от его глаз полных надежды) Воскресенью хотелось умереть на месте. Провалится под землю. Исчезнуть. Растворится. Да что угодно, лишь бы маленькие ладошки не сжимали подолы его одеяний. Лишь бы на него больше не смотрели с такой надеждой. Лишь бы он больше не мог никого разочаровать. Даже если этот кто то - он сам. Он сам не знает когда упал на колени, но теперь он обнимает себя, смотря пол, не в силах поднять глаза на испуганного ребенка перед собой. -"Нет..." - говорит он шёпотом: "даже наоборот..." - "и я этому вина" хочет добавить он, но молчит, слушая биение собственного сердца. -"А ты сам хотя бы счастлив?" Нет. Но Воскресенье так ответить не может. Он сам выбрал этот путь. Сам выбрал вечное одиночество и вечные муки. А теперь... Так ли нужна была его жертва? Воскресенье покачал головой. -"А она?" - ребенок присел рядом, его голос стал тих а глаза потускнели, но дрожащим голосом он продолжал задавать вопросы: "А она счастлива?" -"Должна была быть" - сил говорить уже не было - Воскресенье отвечал шевеля губами, не издавая ни звука. Она должна была быть счастлива. Он должен был сделать её счастливой. Он должен был исполнить их мечту. Но он не справился. Он сделал всё только хуже. Как он мог решать чужие судьбы, не думая о возможных последствиях? Как он мог говорить о добродетели, являясь лишь чистым злом? Как он мог злится на ложь, являясь концентрацией иллюзий?Как он мог стать хорошим братом, если не может сделать сестру счастливой? Как он мог сделать счастливым всю вселенную, если не может сделать счастливой даже одного человека? Как он... мог... так облажатся... Воскресенье слышит всхлип. И ещё один. Громче прежднего. И снова. И снова. Все больше всхлипов, все чаще они и все громче становятся. Лишь когда зрение затмила пелена и моргая Воскресенье смахивал с ресниц тяжёлую воду, он осознал - это были его всхлипы. Это он плачет, безмолвно смотря на разводы на одежде, от стекающих с лица больших капель слёз. Он всхлипывает тогда, когда ему кажется дышать становится нечем. Когда воздух покинул лёгкие, когда ком нервов закрыл доступ к кислороду. Постепенно накрапывающие чувство тревоги окутало Воскресенье с головой. Его будто резко погрузило в холодную воду, где он тонул, захлебываясь в жёлчи и глотая солёную воду в попытке сделать хоть один вдох, а когда сознание уже почти покинуло тело, он ударился головой о дно. Боль растеклась по телу. Воскресенье хотел убежать от нее, стрятатся. Но он не смог даже повернутся. Одно резкое движение и он чувствует на шее руки. Обжигающе горячие, они сдавливали горло и не давали повернуть голову. Новый вдох - через боль. И ещё один. Кислород обжигает горло, изнутри сжигая тело. Воскресенье не двигается. Он больше не чувствует своего тела. Чувствует лишь лёгкий холодок, на контрастно горячей коже, но не может понять где. Кажется где то в районе запястья правой руки, но он уже понятие не имеет где эта самая правая рука находится. Он не видит ничего, хотя его глаза открыты. Аллюзия ли это на его собственную слепоту? На то как он в упор не видел очевидные вещи. И что теперь? Его и правда ждёт лишь тьма? Таково и есть небытие? Такова и есть смерть? "Если такова и есть смерть..." - говорит он, и голос пропадает в темноте: "...если такова и есть смерть, то чего я ей добился?" Он не хотел умереть так. Он хотел умереть, отдав свое тело и душу ради счастья мира, а не ради доказательства несостоятельности порядка. Он мотает головой, его движения больше ничего не сковывает. Ничего, кроме стены в которую он врезается с размаху. Врезается резко и сильно, но больно не становится... Только в ушах немного звенит... И слабость накрывает его сознание теплым и мягким одеялом. В которое хочется закутаться. Что Воскресенье неосознанно и делает. *** Ветвь дерева оплетается зелёной листвой. За кроной небольшого деревца виднеется маленькое гнёздышко в котором спит птица. А в корнях валяются красные плоды. Серая трава переходит в черную рамку и оплетает картинку, завершая ее и отделяя от других рамок... В которых ветвь дерева снова оплетается зелёной листвой... Воскресенье шумно вздыхает. Он больше не может пытаться уловить скрытый смысл на этих старых обоях. Но они были первым что он увидел как открыл глаза. И единственным... Воскресенье даже не хочет знать где он. Он слышит тихие "тик-так" где то над собой. Он чувствует запах цветов. Он ощущает тепло. Больше ему не нужно. Он боится, что его голова и не сможет создать больше образов, и он снова останется один на один с пустотой. Поэтому Воскресенье и дальше будет рассматривать эти деревья на обоях, до тех пор пока окончательно не рехнется. Или пока кто то не отвлечет его от этого интереснейшего занятия. -"Братец, ты уже не спишь, верно?" - голос Зарянки звучит слишком близко и слишком реально, что бы Воскресенье не смог не попытаться обернуться, вскакивая с кровати, скидывая с себя одеяла и... падая назад. Голова раскалывается пополам. Что то рвет ее изнутри. Невыносимо громкое "тик-так" со всех сторон ударяет в голову. Но Воскресенье упорно смотрит вперёд. Смотрит на сестру, которая сидит на его кровати, которая медленно пододвигается к нему, которая тянет к нему руку, что бы положить ее поверх его глаз, которая не убирает руку говоря об отдыхе до тех пор, пока Воскресенье не начинает дышать ровно. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Рука уходит с глаз и теперь Воскресенье видит усталую улыбку Зарянки. Сестра смотрит на него своими ярко голубыми глазами. В них нет и намека на гнев или разочарование. Только счастье. Почему? Почему она не злится на него? Почему не говорит что он предал их эона? Почему не кричит, что он предал их идеалы? Что он предал ее... Воскресенье не выдерживает ее взгляд. Он смотрит куда угодно: на свои руки, до побелевшие костяшек сжимающие одеяло, на пол, с протершимся паркетом, на камин у противоположной стены, на стол и на кресла рядом, на теже прокля́тые обои, но не на нее. -"Доброе утро" - говорит она тихо и от ее дрожащего голоса Воскресенье не знает куда себя деть. Зарянка продолжает: "Ты много говорил во сне, о счастье... и о смерти" - она делает паузу, вероятно подбирая слова. Воскресенье слушает тик часов, ожидая свой приговор: "Прости" - единственное что срывается с ее уст. Воскресенье медленно кивает. Он чувствует как дрожат его губы. И от этого ему стыдно. Это не он должен переживать сейчас. Не он должен лежать на кровати, пытаясь не заплакать. Все это должна была делать сестра. Это он, а не она должен успокаивать и извиняться. Он должен гладить по голове и говорить об отдыхе. Он. Потому что он не имеет право жалеть себя. Он сам выбрал этот путь. Сам решил пойти по пути мертвого эона. Он вообще... Не должен был выжить... -"Не надо, сестра..." - говорит он, дивясь хрипоте собственного голоса: "не надо извиняться" - продолжает он и каждый новый слог скребёт горло из нутрии: "это я должен извинятся перед всеми... перед тобой..." - произносит он прежде чем захлебнутся собственными чувствами. Тоска, смешивается со злостью, создавая болезненный для организма коктейль. Воскресенье заполняет изнутри непроглядная тьма. Пытаясь ее разогнать, он лишь сжигает остатки своего сознания, делая себе в сотни раз больнее. Он закрывает лицо руками. Не хочет видеть ее. Не может видеть ее. Ведь если его золото встретится с ее лазурью, его душа расколется на миллионы осколков. Зарянка не торопится. Она медленно кладет руку ему на голову, оглаживает крыло, то ли случайно, то ли специально задевает серёжку в ухе и проводит рукой выше, где ощущение ее касания пропадает и слышится тихий шорох. Воскресенье одной рукой ищет место где касания пропали и там ощупывает повязку. От резкого прикосновения к ней голова раскалывается и в глазах гуляют блики. -"Мне сказали что ты спал очень неспокойно... и случайно разбил себе голову, когда ворочался" -"Прости" -"Не надо. Ты не должен извинятся" - Воскресенье несознательно переводит взгляд на сестру. Ее брови нахмурены, а глаза полны переживания. Он улыбается, ловя своей лазурью золото и пододвигается ещё ближе: "Я знаю, ты всегда хотел только лучшего, для всех людей. Даже если порядок затмил твой разум, ты не перестал быть верным идеалам гармонии. Ты не перестал быть предан нашей мечте. Пусть и хах... Пусть и исполнял ее... Немного по-другому" -"Я предал гармонию!" - Воскресенье увернулся от ее рук, тянувшихся к лицу: "Я уничтожил суть фестиваля гармонии! Я пошел против самой Шипе!"- голос сорвался на крик и резко перешло на шопот, когда слезы, уже перестали сдерживаться ресницами: "Я... я... я..." - он не мог продолжать. Он предал многие их идеалы. Он предал саму их цель. Точнее исказил ее во благо порядка. -"Ты отдал свое тело и душу, ради счастья других. Пусть и лживого счастья"- Зарянка говорила медленно, обдумывая каждое слово. От ее доброты Воскресенье расплакался только сильнее. Он недостоин ее. Вся его лживая натура, недостойна даже дышать одним воздухом с ней, чистой и безгранично доброй. Он не хотел слушать ее. Не хотел слышать утешения. Он не достоин их. Но Зарянка продолжала, продвигаясь так близко, что шептала ему почти на ухо: "Ты, не сильно отклонился от нашего пути. Ты лишь немного запутался, следуя не за тем человеком. Прошу. Позволь мне, помочь тебе проснуться" - Воскресенье застыл на месте, стараясь дышать как можно тише: "Позволь мне показать тебе, что такое счастье. Что бы ты помогал показывать его другим" - Зарянка сделала паузу. Она взяла его руки в свои и огладила покрасневшие костяшки его пальцев: "Ты все такой же каким был в детстве..." - что?: "Все такой же жертвенный и... Наивный..." - он не...: "Я извинялась ранее. Я извинялась за то, что не смогла показать тебе счастье, потому что думала, что если ты улыбаешься мне - значит ты счастлив. Не может ведь последователь гармонии осчастливить хоть кого то, не чувствовав счастливым себя" - но...: "Счастье не может быть найдено в несчастье других. Своим несчастьем ты не мог принести другим счастье." - ... ... -"Но если на кону стоит благополучие всей вселенной. Одна душа не имеет значения." -"А если бы этой душой была я? Этой душой и должна была быть я. Но ты не дал этому случится. Для тебя эта фраза имеет смысл только если эта несчастная душа - ты сам. Не так ли?" - Воскресенье не отвечал. Лишь в шоке уставился в глаза сестры открывая рот пытаясь что то сказать и закрывая его когда мысль терялась в водовороте мыслей - "Ты один, берешь слишком много ответственности для своих хрупких плеч" Воскресенье хотел что то возразить, но не мог подобрать слов. Все они ударялись о разбитую голову и разносились по телу волной боли. -"Что тебе нужно сейчас, что бы почувствовать себя хоть немного лучше?" -"Что то сладкое..." - он ответил без промедления. Раньше ведь ему и правда помогали сладости. Будет правильно, если сестра принесет их. -"Хорошо" - сказала она прежде чем уйти и унести с собой остатки тепла, оставдяя Воскресенье наедине с бесконечно жужащим и мерзко мелькающим роем мыслей. Что ему нужно для счастья? Порядок во вселенной? Но достижим ли он после всего произошедшего? И достоин ли Воскресенье увидеть его во очи? Воскресенье отмахнулся от этих мыслей. Ему было холодно. Очень холодно. Он не мог пошевелить даже кончиками пальцев - тело совсем окоченело. Воскресенье осмотрелся. Небольшая комнатка. Полумрак. Старые обои. Камин. Игнорируя растекающуюся по телу боль он встал с кровати и на трясущихся ногах пошел к единому источнику тепла. Ноги заплетались. Он чуть не упал, и если бы его руки не ухватились бы за спинку кресла, наврядли бы его головушка смогла бы избежать новой трещины. Он рухнул у камина, прямо как безжизненная кукла, брошенная хозяином. Огонь казалось бы не грел вовсе. Даже когда Воскресенье поднес руки ближе, они все ещё оставались замёрзшими. Противное чувство. Чувство холода, беспощадно проникающее под кожу, охватывающее сначала кончики пальцев, затем кисти рук, потом переходящее к груди, и наконец заставляющее горячее ещё сердце биться медленнее, все медленнее и медленнее, пока оно полностью не остановиться. Воскресенье не мог погибнуть так. Бесполезно и глупо. Он тянулся к огню, подвигался все ближе к камину пока наконец не почувствовал боль. Боль от огня. Боль от единственного что могло его спасти. Несправедливая и очень жалкая боль. Слезы обжигали холодное лицо. Воскресенье не чувствал своих крыльев. Что ему нужно, что бы быть счастливым? Сон... Ему нужно что бы это было сном... Во сне боли нет... Во сне и печали нет... С силой Воскресенье схватил прут камина. Обжагающее железо верилось в руку. Если боли нет, значит это и правда сон. Если он продолжит, рано или поздно боль пройдет, а на ее место прийдёт покой и порядок. Но боль не уходит. Наоборот разгорается поглащая собой все. Она впивается в мозг, крича Воскресенью прямо из головы о его неправоте. О его глупости. Но Воскресенье не слушает, упрямо отмахиваясь от всех мыслей и с ещё большей силой сжимая прутья камина правой рукой. Он больше не чувствует холода. Когда спадет и жар, он будет счастлив. Он будет далеко от этой реальности. *** Когда Воскресенье приходит в себя достаточно что бы понимать что он - это все ещё он, Зарянка вытирает с его лица слезы влажным полотенцем. Он еле-еле чувствует холод правой рукой, пытаясь же согнуть ее - он чувствует лишь боль. -"Я, наверное, выгляжу жалким сейчас" - голос уже не дрожит. Воскресенье уже не чувствует ненависть ни к себе ни к порядку, ни к освоению. Он чувствует только пустоту, раскрывшуюся где-то глубоко внутри. Он не смотрит на сестру: его взгляд направлен на собственную руку, обмотанную влажными бинтами. Пока он продолжает говорить, Зарянка молчит, продолжая протирать его лицо: "Разве сейчас, после всего, я достоин этого? Достоин твоей заботы? Разве я не достоин только ненависти? Особенно от тебя..." -"Почему ты думаешь, что я не злюсь?" - "Потому что ты сейчас сидишь тут..." - хочет ответить Воскресенье но слова застревают в горле. Зарянка убирает полотенца и теперь держит лицо брата обоими руками, заставляя смотреть только на себя. Ее голос звучал как приторно-сладкая услада: "Я зла. Действительно очень зла. Но не на тебя. Я зла на того, из за кого ты решил, что пожертвовать собой, даже ради всеобщего счастья будет хорошей идеей. А злюсь на того, из за кого ты думаешь, что вечный праздник и есть счастье. А злюсь на того, кто дал тебе имя - Воскресенье... Вечное воскресенье. Это было несправедливо по отношению к тебе с самого начала... Как, после всего, я могу злится на тебя. Ты всегда был славным ребенком..." -"Но сейчас я уже не ребёнок, а потому и должен нести ответственность за свои поступки" - не успевает Воскресенье договорить как его заключают в объятья. Сестра сжимает его так крепко, что у него аж воздух выходит из лёгких. -"Ты правда очень славный ребенок..." - шепчет она зарываясь в светлые волосы Воскресенье, и тот чувствует горячие капли слез на своей шее: "Ты с детства берешь на себя слишком много. Я уже давно не маленькая. Сейчас я могу позаботится и о себе, и о тебе. Поэтому позволь помочь тебе. Позволь направить на верный путь" - Зарянка снова держит его лицо в своих руках. Она улыбается самой искренней и грустной из всех своих улыбок: "Мы же близнецы" - Она соприкасает их лбы и Воскресенье закрывает глаза, полностью отдаваясь ее голосу: "Поэтому сейчас настала моя очередь побыть "старшей". Прошу брат, позволь мне позаботится о тебе" Воскресенье кивает. Медленно, но уверено. Его голос дрожит когда он тихо говорит одно единственное слово, заставляющее его душу трепетать едино с трепетом крыльев сёстры: "пожалуйста..." Зарянка отстраняется первой. Она встаёт на трясущиеся ноги и уходит за дверь. Воскресенье только сейчас замечает что он больше не в комнате, где проснулся. Сейчас он сидит на кафельном полу, облокотившись о ванну, прямо под раковиной. Его правая рука неприятно жжёт и Воскресенье не хочет даже смотреть в ее сторону. Ожог наверника оставит после себя уродливый шрам на всю оставшуюся его жизнь. Он вдыхает сырой воздух полной грудью. В лёгких больше не остаётся той жёлчи и той тоски, что была раньше. В голове пусто. Когда дверь со скрипов открывается, Воскресенье даже не смотрит вверх. -"Ты говорил что сладости сделают лучше..." - голос Зарянки как всегда успокаивает. Она подносит к Воскресенью пирожное - "Я не знаю поменялись ли твои вкусы с детства, но я взяла тебе с клубникой" - говорит она так по обыденному тепло, что Воскресенье не может не улыбнуться. Он наверное действительно все ещё ребенок, раз все так же любит эти клубничные десерты. И то как сестра нежно гладит его по голове, в момент когда сладость касается языка. *** Впервые за много лет Воскресенье думает что он счастлив. Счастлив вот так вот сидеть с сестрой за одним столом. Счастлив есть клубничное пирожное. Счастлив одной рукой складывать птичку оригами под чутким руководством Зарянки. Он счастлив просто быть здесь и сейчас. В этой старой квартирке, получение которой Зарянка оставила без комментариев. И он даже не хочет думать о завтрашнем дне. Ведь завтра он проснется в апатии и ненависти к себе и к миру. Он будет молчать, когда сестра спросит его о самочувствии. Он украдёт снотворное у пришедшего его проведать врача. Он выпьет лошадиную его дозу когда сестра уйдет и его накроет тоска и отчаянье. Он еле прийдёт в себя на больничной койке и будет сотни раз извиняться перед сестрой, которая с печальным взглядом будет гладить его по голове и напевать колыбельную. Но это завтра. Сегодня Воскресенье кладет в рот ещё один кусочек клубники и искренне смеётся, когда Зарянка с помощью птички оригами пародирует салатового мэнаджера из резиденции их семьи. Сегодня он наконец-то счастлив.