Под сиянием Луны

      Дюжина мольбертов, валявшаяся на полу, создавала впечатление двенадцати беспризорников, от которых отвернулась мать; ещё несколько картин, начатых так бодро, но на которых уже был поставлен огромный крест. В мастерской Л. работы было невпроворот. Тысячи идей крутились в голове художника, но ни одна не смогла пробиться на холст. Без потерь не обошлось: комната была забита использованными материалами впустую, разбросанные краски, казалось, уже давно обосновались на стенах и в силу большего сосредоточия на одних и тех же местах, можно было столкнуться с соответствующими им цветами комплементарными. Посреди всего этого сидела на полу женщина в соку сил, лет тридцати, в разношенном халате индиго, с мешками под глазами, завязанным небрежно пучком, все внимание которой уделялось искусству, а не себе. Однако она не была обделенной внешне, более того, частенько заводила романы, не долгосрочные, для довольствования телесной стороны, но её душа в последнее время, измучившись в тоске, стремилась к чему-то более глубокому. Концепты – вот ее основная пища, ведь художник всегда должен быть голодным, чтобы имитировать жизнь через свое творчество. Имитация. Какое едкое слово. Она почти что презирала его. Настоящее искусство видела в людях, её манила эта таинственная, притягивающая аура. В этом смысле ей были ближе женщины, причина тому вовсе не то, что она и сама была обладательница прекрасного пола. В общении с дамами этот факт мерк, они были такие разные, высокие, низкие, по-мальчишески худые, словно пубертатный период еще их не затронул основательно, атлетического телосложения, фигуристые. Блондинки, брюнетки, рыжие. На ее холстах места нашлось всем. Резвые, взбалмошные хулиганки в оборванном одеянии, вечно громко смеющиеся и ругающие прохожих. Или элегантные кокетки, выходцы из богатых семей, с фальшивой улыбкой, но выразительными глазами, выдающие их настоящие желания. Жгучие, как огонь, жалящие, как самый опасный хищник, да и к тому же из Красной книги, настолько они казались особенными. Были ещё существа, так безумно хороши в своей невинности, что так и просились стать её работами. Л. обладала способностью: найти самое невинное в разврате и передать разврат, хотя бы намёком, в самом правильном, чистом создании. Не каждая женщина с её работ была удостоена чести забраться к ней в самое сердце, но абсолютно все были для неё ценным экспонатом. Правда в том, что с последним мазком, интерес был исчерпан. Не только картина была готова к тому, чтобы её лицезрели, но и те, изображённые, должны были быть готовы уйти из её жизни, раз и навсегда. Как и воспоминания. Ничего: ни имена, ни обстоятельства, при которых были встречи, ни свидания не оставались. Разум их улетучивал.       Заказы приносили ей львиную долю дохода. Она встречала их с неохотой, чувствуя, что её дар пропадает зря, она предаёт себя как художника и позорит искусство, позволяя кисти своей руки без умственного вовлечения рисовать бытовые сюжеты, примитивные пейзажи, портреты для серьезных мужчин в важных деловых костюмах.       Вздохнув, она наконец созрела до мысли, что ничего сегодня из-под её рук не выйдет. Не хватало главного компонента, сопровождавшего её на всем пути. Музы. Она искала её везде, где только можно: в гостях, в местах общественных или просто выглядывала в окно, меча цель.       Приняв решение сходить в душ, дабы привести себя в порядок и охладить рассудок, она направилась в ванную. По правде говоря, она не знала жизни лучше чем, быть наедине с самой собой. Общество в её сознании представлялось всегда толпой, крупицами чего-то несущественного, по которым глаза разбегаются, и общая картина невидима. Да, импрессионизм определённо не её стиль. Но надежда выцарапать хоть одно пятнышко, выделить его среди других, теплилась всегда. Л. была в замешательстве, где же её найти. А пока можно было просто поблагодарить судьбу в тысячный раз за то, что она обосновалась здесь, в Барселоне. В городе, олицетворяющем искусство.       «Мир не вертится вокруг сегодня. Отдохни. Не обрекай себя на страдания». Так говорила обычно Лия, её подруга. Она являлась её советником, правой рукой, переговорщиком между ней и миром. Но ситуация была крайне другой. С последней выставки Л. прошло чуть больше двух лет, знатоки искусства пристально следили за её работами, но, наверное, уже и позабыли о её существовании при таком долгом отсутствии. Она пропала с радаров ввиду уже закоренившейся склонности попадать в творческую кризисную яму. Сублимация, которую она нашла в дорогих сортах вина и брендовых виски, наоборот, препятствовала её воспрятию. Эти два года были покрыты смутой, казалось, она в этот период не то, что не творила, а потеряла нить того, чем была вообще занята. Порой она заводила об этом разговор с Лией, но та переключала тему, уверяя ее, что такие ощущения из-за усталости.              Как итог, на авангарде появились новые лица, которые прославляли мир изобразительного искусства своими бесчисленными талантами и навыками.       Особняком стоял любимчик не только элиты, но имевший публику среди народных масс, испанец бакского происхождения Хорхе Гонсалес. Он стоял чинно, как бы надсмехаясь над собравшимися, выпячивая свою горделивость через мрачноватые сюжеты, лишенные аллегорических смыслов, хоть, по его убеждению, явно претендующие на них. Нельзя, конечно, было утверждать, что испанец был пустышкой: на него нельзя и было повесить ярлык дилетанта. Свидетелями этому были плавные фигуры, переходящие в четкую геометрию, футуристические мотивы, но точеный взгляд Л. завоевал сюрреалистический пейзаж. Она и сама, признаться, пробовала руку в этом направлении, но, последовав за советом не углубляться в эту ипостась неугомонной фантазии, отбросила все попытки. Но сие творение Хорхе волновало ее. Высматривая каждую деталь, она то и дело напрягалась, не сумев разобрать, что именно было изображено. Смешение монохромного черного и белого с неоновыми давило на восприятие, казалось, еще чуть-чуть «любования» и Л. распрощается со зрением. Скорее всего, разрастающийся ураган с антропоморфными характеристиками, поглотивший все яркое живое, но одному существу удалось избежать участи. Или его выплюнули обратно, не удостоив чести. На краю с подогнувшими конечностями в застывшем, но уверенном прыжке прямо в пучину многострадального явления была ни то лошадь, ни то антилопа, а, может быть, и вовсе птица с несуразными длинными, но тонкими крыльями, устремленная освоить незнакомую ей доселе природную стихию…       – Прониклась сюжетом? – к ней подкрались незаметно, обрубив ход мысли. Нагло и бесцеремонно обращаясь с ней на ты (хотя ей пора и уже привыкнуть к панибратству испанцев).       – Есть во мне немного мазохизма, – показательно щурится, покачивает головой.       – Да, на нее нельзя просто смотреть. Это венец моего творчества, - ухмыляется по-кошачьи, пытаясь скрыть обиду, но в то же время довольный произведенным эффектом.       – Почему же она в той части, замыкающей выставку? – На сей раз черед Л. отзеркалить его напыщенное выражение лица и самоуверенный тон.       Он расплывается в улыбке, как будто давно поджидал такой вопрос. Выпрямляется, готовясь защититься от очередной колкости собеседницы, но идет в контрнаступление.       – Может быть, это прообраз тебя? Ты тоже позади. Не успеваешь за тенденциями. – Он шагает из стороны в сторону, выплевывая свою желчь.       – Я их задаю. – Она любит такие игры, победа в них ей обеспечена. Еще никто не стоял на одном уровне с ее прыткостью.       – Ну и где твои полотна, о великий мастер?       – Там, куда твои руки никогда не доползут. Хотя если ты так горячо думаешь обо мне, раз посвящаешь коллекцию отчасти моему творческому пути, то так уже быть позову тебя как-нибудь в гости. Поделиться опытом.       – Послушай, подруга. Держи свои уроки искусствоведения при себе. Не лезь туда, где ничего не смыслишь, новаторка.       Л. вся скрючилась от самоуверенных, скудных речей деловитой персоны-нон-грата. Его гонор лился кислотным дождем, разъедая обширные участки мозга его собеседников. Посчитав, что она не достойна больше быть в обществе такого гения, Л. тут же поспешила удалиться.       В потугах над тем, как убрать гримасу с лица (все-таки на мероприятиях такого рода стоило придерживаться политики фальшивых улыбок, а не сверкающих от ярости клыков), она, потеряв самообладание над собственным телом и чувством передвижения в пространстве, вдруг зацепилась за что-то. Ее руку схватили и повязали крепко пряди темно-русых, шелковистых волос. Стало неловко. Она остановилась. И Она тоже.       – Простите, кто-то вечно в них путается. Надо бы отрезать каре. – Незнакомка издала смешок, пронзительный, совсем не типичный для такого низкого, ласкающего уши, пусть и иностранного визави, голоса.       – Да что Вы. Вам очень идут длинные волосы. Вы красавица! – Девушка смутилась. Ее лицо вдруг преобразилось: на смену детской непосредственности и улыбчивости пришел притупленный взгляд. Глаза глубоко-карие все также оставались манящими, их выразительность покорила не одно сердце, как бы невзначай напрашивался вывод. Но Л. не пожалела, что настолько скоропостижно бросила комплимент. Не было преувеличением так заметить: по-аристократски правильные черты лица, осыпанном веснушками, длинные дрожащие от освещения ресницы, миловидный профиль, острая линия подбородка – это все, что бросалась в глаза при первом столкновении с ней, на самом деле опоясывали другое определение. «Красавица» было приуменьшением, ведь за остальными красавицами она так тщательно не наблюдала. Беспрерывное безмолвие, сосредоточие Л. на девушке все же вызвало еще большую неловкость у последней, хоть внешне она не подавала виду.       – Меня зовут Она. А тебя? Может, перейдем на ты? – Та кивнула, не очень-то следя за ее предложением, внимание теперь было на имени, ранее ею не слыханном, но необъяснимо родным.       – Она. Ты местная? – перебрав в голове списки типичных испанских имен, Л. сдалась.       – Это каталонское имя. Означает «волна», – улыбка не сходила с ее лица, чему Л. была нескончаемо рада. – Так как тебя зовут? – ее глаза снова уставились на нее вопросительно.       – Люсия. – Она никогда так не представлялась. Хотелось укусить себя за язык, но тогда бы она не смогла любоваться изумленной реакцией маленькой каталонки.       – Твой акцент смахивал на британский. Но Люсия? И то, как ты выглядишь… Откуда ты?       – Я англичанка, отец – португалец. Можешь называть меня Люси.       – Теперь поняла. – В очередной раз Люси почувствовала цепкий взгляд на себе. Она оглядывала ее темные, уложенные в хвост, волосы, смугловатую кожу (хотя это было влияние испанского климата, а не заслугой генетики), пока глаза не остановились на ее формах. Было заметно, с каким упоением Она созерцала ее сильные руки, ярко-очерченный пресс, не скрываемый ни одной тканью, как и внушительные бедра, тут Она резко отдернула себя. Вернув взгляд туда, откуда она начала свое исследование, она не уловила ни толику дискомфорта. Люси была как рыба в воде, ей польстило такое внимание, лишь кривая ухмылка между ее губ успокоила Ону, дала надежду на взаимную симпатию. Сперва физическую. Перетекла бы она во что-нибудь еще, мало кого из них волновало пока.       – У тебя профессиональный взор на все это, – она обвела руками зал. – Ты пишешь картины?       – Сейчас нет. У меня перерыв в творчестве. Вот хожу на выставки – ищу вдохновения.       – Помогает? – Признаться, Люси бы отдала все, что угодно, лишь бы увековечить эту ослепительную улыбку и поистине заинтересованный вид.       – Оно меня само находит, – англичанка только подмигнула.       – Что же доставляет тебе удовольствие изображать?       – В последнее время поймала себя на мысли, что уже существующие объекты воспроизводить скучно. Этим мне, увы, приходится заниматься. Может, поэтому я не осталась такой равнодушной к этой коллекции, как хотелось бы. – Ее уносило в далекие края рассуждений и сомнений о своем творчестве. Вовремя вступила Она.       – Хотелось бы? Почему?       – Люблю конкурировать. Быть лучшей. Первой. Той, на которую смотрят с уважением.       – Разве искусство – это поле для баталий? Я думала, каждый найдет в этом поприще и утешение, и славу.       – Кажется, я тот художник, кто всегда голоден и не наполовину.       – Что утолит твой голод?       Она очаровывала своей милотой. Люси предпочитала думать, что это было искренне, что девушка не подозревала о своей магии. Она была обходительной, подбирала слова, соблюдала осторожность, но искорки бунтарства загорались с каждым разом, достаточно, чтобы Люси за них зацепилась. Художница не была уверена, какой была Она: ведущей или ведомой? Быстро бы она поддалась, если бы Люси включила свою авторитарность. Такой мягкий характер легче всего подогнуть под себя, но остерегайся коготков. И она закинула удочку.       – Позволишь взять тебя?       Слова бежали впереди мыслей. До Люси не сразу дошло, почему глаза Оны округлились, и немое «что?» застыло на ее губах. Объяснения последовали тут же.       – В мир своего искусства. Ты исходная точка, от которой я создам что-то уникальное, свое.       В голове уже вырисовывались несколько ответвлений этой идеи: в своем длинном темно-красном платье, открывающем обзор на подтянутую фигуру, Она давала простор для фантазии. Ее хотелось превозносить, воспевать это тело в духе Возрождения, но душа…Вот объект ее пристрастий. Нужно было допытаться до ее души, исследовать каждый уголок. Искусство, старый друг Люси, подсказывало ей: нужно переждать, пока пелена спадет. Никаких идеалов, только правда. До правды нужно достучаться. И здесь нужно только согласие со стороны.       Контакт был налажен. Осталось чуть-чуть дожать. Детали отходили на второй план за ненадобностью. Но одна деталь все же не дала себя упустить из виду. Пусть и случившееся произошло за считанные секунды, в памяти Люси это навсегда будет запечатлено как целая жизнь градацией от плохого до тошнотворного. Эта деталь, под именем Хорхе Гонсалес, молнией направлялась в их сторону. Улыбаясь, как голодный хищник, он увидал свою жертву, бесцеремонно положил бесформенно большую руку на хрупкое плечо, а другой – приобнял за талию.       – Она и тебя пригласила к себе, жизнь моя? – Он наклонился так близко, что Она отшатнулась. Она перестала излучать легкость и беззаботность. Люси напряглась тоже. Эта сцена, разворачивающаяся перед ней, метила на звание самой сюрреалистичной картины. Стать ее автором или даже героем на ней ей уж точно не хотелось. Уму непостижимо, как такая, как она, могла иметь что-то общее с таким, как он. «Красавица и чудовище» - вдруг пришло ей на ум. Хамоватая, напыщенная, алчная душа так и выбивалась из симпатичного на вид юноши. Он был объективно красив, но не привлекателен. Она была всем. Олицетворяла самое прекрасное на яву. Представить такой тандем, причем, судя по языку тела паренька, очень даже близкий, было как плевок в лицо. Люси никогда не чувствовала себя такой опущенной. Она подняла глаза на Ону, пытаясь выцепить хоть какую-то реакцию, но та была уже повернута к нему, как бы заглядывала в рот, хохотала и поглаживала его спину. Стало ясно: «бунтарка» Она приняла политику фальшивых улыбок.       – Мы просто разговаривали. Вы уже знакомы? – Она боялась отвернуть обоих от себя, не хотела больше находиться в этой обстановке, накаленной до предела, глаза ее бегали то к новоиспеченной знакомой, то к возлюбленному, пытаясь их задобрить.       – Да, к моему великому счастью. Можно сказать, живая легенда. Образец для подражания. Мой учитель. – Он расхохотался, вкидывая свои ехидства, Люси кипела от злости. Теперь она осталась одна. Против двух. Они ополчились против нее: Она была не на ее стороне. Но отбиваться Люси не хотелось, бойкость характера не было моральных сил проявлять. Все впустую. Все, что она желала – это поскорее смыть себя этот позор, исчезнуть.       Она эмпатично посмотрела вдруг на Люси: та оцепенела. Хорхе, как внимательный надзиратель, потянул Ону за руку, бросая короткое «увидимся!». Каталонка не отрывала взгляда от нахмурившегося выражения Люси, собиралась что-то сказать, но посчитала, что это будет лишним.       Люси мысленно последовала за ней, не желая расставаться с ней так просто и не по своей воле. От нее отдалялась маленькая фигура стройной, молодой женщины, вместе с ней, померкла во тьме вся комната. Не было больше света, ее озаряющего. Он был поглощен второй фигурой крепкого мужчины, жаждущего владеть всем и вся. Люси никогда так не ошибалась: его руки доползли до ее работы, еще к тому же не начатой, и ни под каким-либо предлогом не согласились бы отпустить.