Под сиянием Луны

       В дверь стучат раз. В дверь стучат два. Третий раз – более настойчиво. Лия стоит у порога, спешит навестить свою подругу, как бы чего не вышло. Стоит, перебирая в голове тысячу и одну мысль, что же ей предпринять для счастья Люси. Счастье в спокойствии, она уверенна. Подруга же ее совсем потеряла гармонию с собой. Переживает не самый лучший период. Еще несколько лет назад Лия бы такого положения дел не приняла. Ее саму всегда отличали боевой настрой и деловая хватка. Она получала, что хотела, потому что знала, на что нужно надавить. И если хоть кто-нибудь отдаленно намекал на ее «тернистый путь» по головам, то она тут же его опускала. Менеджерам негоже быть белыми и пушистыми.       Дверь, наконец, отворили.       –А, это ты, капитан? – Люси была немного удивлена такой встрече: Лия навещала ее редко, уважая желание художника быть в уединении, как можно дольше. – Что-нибудь стряслось?       – Я не могу повидаться с тобой? – оттолкнув женщину напротив, гостья оказалась внутри эпицентра творческого бардака, правда, от творчества не оставалось и следа. – И хватит называть меня капитаном!       – Управлять мной – это твоя натура, – Люси растягивала гласные, подшучивая над волевым характером ее правой руки. Она уважала это качество.       – Скажи еще, что я тобой помыкаю, – хмыкнула та, ей глубоко в душе льстило это прозвище, и быстро, по-деловому добавила, – Ты же сама такая. Была когда-то. Похлеще меня. Боже мой! Да здесь некуда сесть, – ей пришлось сбросить все тряпье с кресел прежде, чем расположиться и чувствовать себя как дома.       – Чаю? Вина? Чего изволите, госпожа? – тон у Люси игрив, но годы знакомства позволяли утверждать, что это бравада перед внешним миром.       – Смотрю, ты заделалась сомелье, да и не только. – Она окинула взглядом гостиную, в уголках затаились от стыда пустые бутылки пива. – Тебе не подобает, – издевается, чертовка, вытянув губы жалостливо.       – Пиво теперь составляет мою картину мира. Что поделать? – пожимает плечами. Явно чем-то огорчена, делает вывод Лия. – И все-таки чай. – Люси направляется в кухню, повеселев от того, что смогла сбежать от суда и следствия в лице блондинки.       – Кофе, – кричит ей вслед, – как продвигаются дела? – она выведет ее на разговор по душам, пощады не ждать.       – Больше расходов, результата не видать.       – М-да уж, – пробормотав, она встала, зашагала взад-вперед, руки за спиной. – Черт, Люси, одни убытки. Твои запросы не входят в рамки бюджета. Мы почти на мели. Спасет только выставка. Набьем цену, вскружим головы ценителям искусства, потом аукцион втридорога и дело с концом! – она начала активно жестикулировать, вспоминая былые времена. Их и в этот раз ждал успех. А у Лии нюх, ух как, на него остер.       – Тебе приносят удовольствие деньги, да? – Люси вернулась с заваренным крепким кофе, и только тогда сквозь волнение, что судорогой прошлось по ней, Лия вдруг впервые заметила нетипичное для нее худощавое, бледное, уставшее лицо.       – Ты неважно выглядишь. Это из-за работы?       – Одной из. Сделка сорвалась.       – Да брось ты этих важных чинуш. Нашла, о чем переживать. На одну ужасающую картину меньше, – шутка, видимо, не удалась: художник притупила взгляд. – Лия ретировалась. – Даже твой талант не исправит их изъян.       Л. засмеялась. Громко, раскатисто. Лия подцепила смех, радуясь, что вернула Люси то, чего не видела долгое время. Но потом Л. тихо засопела, всеми силами сдерживая слезы, чтобы те не скатились со щек горкой нахлынувшего отчаяния. Лия встала в ступор: искренняя улыбка – редкость, горькие слезы – новость. Будучи отстраненной персоной, Лия раскрылась благодаря ей. Сильная не только физически, но и духом соотечественница не давала ей раскиснуть. Через призму общения с ней Лия училась и стала более открытой в делах повседневных. Люси дарила добро, которым, как разменной монетой, Лия хотела в сию же секунду ей отплатить. Она обняла ее крепко-крепко, ее и ее внутреннего ребенка, который иногда брал над ней верх, овладевал мыслями и действиями. Такая Люси была порой меланхолична, очевидно. Но в основном она вытворяла что-то из ряда вон выходящее, и никогда это не было чем-то негативным. Наоборот, Люси благоухала и заряжала всех бешеной энергетикой. Сейчас тщательно скрываемое «я» Л. явилось наружу: ей было больно.       – Знаешь, я думаю, что попала в порочный круг. Не могу из него выбраться. Это глубже, чем живопись. Я теряю над собой контроль, и мне страшно. Почему сложно подчинить себя творению? Или творение себе? Раньше я всего достигала упорным трудом, не опираясь на образцы. Они не были необходимостью. Я иссякла? Закончилась как художник?       – Да что ты. Все не так плохо. Может, взглянешь на свои предыдущие работы? Где они? Я их принесу, вместе подумаем…       – Нет, – цокнула та, теперь ее лицо в изнеможении не двигалось за исключением лениво перебирающих слова губ, – думала об этом, но меня берет отвращение.       – Ясно, – закивала блондинка. – Думаешь, это кризис средних лет тебя так настиг? Как насчет поездки? Ибица, Майорка или полетим в Венецию.       При упоминании итальянского города Л. усмехнулась. Жизнь подражает искусству. Вот верно было подмечено. Она потихоньку успокаивалась. Откровения не прекращались.       – Какую, ты считаешь, я оставлю память после себя?       Вопрос застал собеседницу врасплох. В эти дебри ей не хотелось ступать ни ногой, но отвлечь Люси от предстоящих философствований было бы некрасивым жестом в ее сторону.       – Как раз ты и оставишь. Все здесь. Твои труды, может быть, станут ценнее стократ через тысячелетие.       – Иногда появляется маленький шанс, что в тебе прячется мечтатель, но ты наверняка и через тысячелетие была бы материалисткой, да?       – Уж такая я. Что поделать? – Лия нагло ее спародировала, широко ухмыляясь. Состояние Л. улучшалось с каждым мигом, беседа шла на пользу, но остатки тревоги не спешили удалиться.       – Но я не про свою профессию. Допустим, я снова напишу ряд картин, снова получу высокую похвалу от критиков. Меня будут знать, а здесь будет дом-музей имени Люсии Бронз. Какой меня запомнят? Та, что готова голову перегрызть любому, лишь бы не ударить в грязь лицом? Эксцентричная, воспринимающая все как конкуренцию, нахалка? Такой я буду в их глазах, Лия?       – Перестань на себя наговаривать. Они тебя не знают так, как я.       Ее единственная защитница не дала бы ее в обиду. Л. дорожила их дружбой, но иногда предпочтительнее была горькая правда.       – Ты сказала, что я похлеще, когда командую. Вот здесь ты не соврала.       – Тот опыт в прошлом. Да уж лучше быть толстокожей и держать все под контролем, чем поддаваться другим и потерять себя.       Ей показалось, что Лия нащупала болевую точку.        – Они все еще в обиде на меня. Посмотри: я вдали от дома, родных. Меня вычеркнули с концами. Я в порыве эйфории, в гонке за признание, испортила со всеми отношения. Да и ты попала под мое дурное влияние. Не переусердствуй с такими суждениями. Не будь как я.       – Ты не одна. Я тебя не оставлю. Ты просто хотела как лучше. – Лия не будет как она, она будет с ней, окажет поддержку, угадывая то, что ее будет мучить.       – Теперь я хочу встать на верный путь. Но этого во мне не искоренить, то и дело прорываются мысли подчинить себе кого-нибудь, подавить волю, запутать, управлять. – Л. удержалась, чтобы не поделиться тем, что она, по своим соображениям, растрачивала свою жизнь на поверхностные эмоции. Отталкивала людей, протягивающих руку помощи. Некоторых использовала и проводила в последний путь тогда без сожалений. Картин также ждала эта участь. Подписанные инициалами Л.Р.Т.Б., они безымянные, которые, повторяя судьбу художника, обречены гнить вечно, так и не увидев живого света. Это была не она. Ее, как будто, и никогда не было. В сущности, в мироздании от этого чаша весов не поменялась бы.       – Тебе на этом поле боя нужен соперник посильнее. Тот, кто тебя покорит.       Мимо Л. не проскользнула полушутливая интонация, некий сарказм в ее словах. Л. призадумалась. Лия сама ни капельки в это не верила, степень удивления был бы велик, если бы такой сценарий укрощения неукротимой сбылся. Она перенаправила внимание Л. в другое русло.       – Как тебе выставка Гонсалеса? Ума не приложу, как она произвела фурор, а не массовые записи к окулисту.       Люси улыбнулась. Возможно, была бы Лия принимающей и не так категоричной в оценке чужих работ, с ней было бы не так легко.       – Пестрота выигрышна. Не считывающиеся элементы – его визитная карточка. Особым ценителям понравится ломать голову, пытаться дойти до истины. Знаешь почему? Чем они ближе к ней, тем более умными себе кажутся. А кто устанавливает правила игры? Никто! Гадай себе, сколько сможешь, и все будет правда. Гениальный ход.       – Ну и что? Может быть, кто-то так углубиться в раздумьях о чужом, что внутри него родится что-то прекраснее в разы.       Такой побочный эффект и впрямь подразумевался. Хоть и был риск стать копией, второсортным продуктом. Л. невольно призадумалась снова. Помеченная территория, Она, была ли она исследована мастером? Много лет вели они знакомство? Сколько времени потребовалось, чтобы раскрыть ее по-настоящему? Незнакомка засела в голове. Л. нагло оборвали от постановки гипотез того, какой могла быть Она. Увели прочь, но Л. успела заразиться. Теперь нужно перетерпеть срок: неделя, максимум две. Или же ухватиться за кого-то другого (что по большому счету действовало как эффект плацебо). Она жалела упущенный случай, который уже наделила сакральным смыслом. В конце концов, чувства не обманывают… И снова ее прервали.       – Почему ты так выскочила внезапно тогда? Если бы не я, ты бы еще больше загубила репутацию. Они бы неправильно восприняли твое поведение.       – Я же сказала: виновник торжества начал паясничать, я его осадила.       – И все? Из-за этого ты была расстроена?       Люси молча опустила голову. Пытливый характер подруги играл сейчас против нее.       – Тогда бы ты гордо неслась по залу, довольная собой, я тебя знаю. С кем-то еще не заладилось общение?       – С пассией твоего мегаталанта, – ядовито вывалила Л.       – Он пришел один. Странно. Не видела рядом с ним никого.       И Люси расплылась в пламенных речах, описывая эту судьбоносную, как ей казалось, встречу, не жалея ярких эпитетов для заправки той атмосферы. Блондинка слушала внимательно; порой Люси торопилась, теряла нить, возвращалась, останавливалась на деталях первостепенной важности, по ее скромному мнению, не забывала поливать грязью Хорхе. Монолог был хаотичным, местами чересчур эмоциональным. М-да, и все-таки в Люси сочетались эмпирик и рационалист с замашками командира. Было увлекательно наблюдать за тем, кто выиграет в этой борьбе по итогу. Она велась на идеалы, которые потом были развенчаны ее прагматической натурой, что под предлогом внезапно охватившей ее скуки уговаривала романтическую сторону. Она вела людей, попавших в ее окружение, но была ведома своей фантазией, что приукрашивала действительность. И все же, они с Люси различались: в спокойствии Лия находила счастье, а та – смерть. Сейчас Люси была гораздо счастливее, чем в ту пору, когда ее ничто не трогало. Лию радовало близость подруги к духовному пути, но одновременно и пугал риск саморазрушения. Оконфуженная, Лия решила не спорить, что действительно была женщина «оглушительной красоты, что аж дыхание сперло», в бордовом платье прямо под стать костюма Люси. Как волна, Она охватила ее так, что та разбушевалась. Лия лишь надеялась, что в этот раз все будет по-другому.       

***

      В три часа дня, попрощавшись с Лией, Л., бессчетно пытаясь найти выход из ситуации, отложила все до неопределенного времени. Погода была отменная, как и в любой иной день. Но выходить на улицу не хотелось. Как говорила мама, «во всем должен быть порядок». Так что художница задалась целью раз и навсегда избавиться от хаоса в доме. Может быть вместе с хламом уйдет и беспорядок в голове?       Физический труд всегда себя оправдывал в ее глазах. Позволял забыть о кресте, который она несла. Вариант уподобиться другим во избежание мук о собственной идентичности был неплох. Но все же временен. Лия, скорее всего, была права, нужно все отпустить, устроить отпуск, пуститься в наслаждение и тогда ничего не будет гложить… Так ее тело, перенявшее еще давно устои жаркой Барселоны, без толики сопротивления погрузилось в мир сиесты.       Ей давно не снились сны. Лия настаивала, что сны снятся всегда, просто Люси их не помнила. Пусть так: значит, ничего стоящего в них и не было. А ведь раньше львиная доля выставочных работ была вдохновлена эстетикой ее грез. Она гналась за кем-то. Но этот кто-то был неуловим. Люси вдруг обратила внимание на место. Зеркальный лабиринт. Как в детстве, когда она с семьей и друзьями отправлялась на аттракционы в Англии. Тогда ее все забавляла, подпитывало еще юное любопытство. Но сейчас, даже с осознанием того, что она во сне и гораздо старше, зрелище настораживало, Люси ощутила себя взаперти. Вмиг она была окружена отражениями себя в разные периоды. Вот она играет с мячом, впервые самостоятельно катается на велосипеде. А это, наверное, первый день в школе. Она видит старых друзей, знакомых, свою большую семью. Она была их любимицей. Изображение нечеткое. Прерывается. Снова она, теперь без сопутствия. Ей отказывают в поступлении одной из лучших заведений изобразительного искусства. Она слезно убеждает родителей, что рисовать – ее страсть. Уезжает в Америку, получает стипендию. После она скитается по свету в поисках того, что согреет ее душу, редко навещает Англию. Вот она в своей съемной квартире в Барселоне… Кадры сменяются: теперь она стоит безмолвно, наблюдает, как ее полотна все до единого совершают акт самосожжения. Она кричит, умоляет на коленях, чтобы это прекратилось. Бежит к ним, хватает за рамы, отключив всевозможные рефлексы, не чувствует боль. Но картинам не поможешь: ничего не уцелеет, они продолжают тлеть, неожиданно трансформируются. Это были не те одиннадцать моделей, которые когда-то носили статус ее музы. Огонь вовсе не причем. Их лица как будто изначально отсутствовали, их прекрасные тела вышли за пределы некогда намеченных контуров. Все расплылось, став одинаковым. Один взгляд на свои конечности – стало дурно: она сама горела. Издалека прозвучал голос шепотом, но Л. разобрала: «Не играй со стихией!». Это была, несомненно, женщина, теперь можно было разглядеть силуэт. Вместе с ее приближением огонь был потушен. В темноте все меркло, но Люси почувствовала, как ее личный жар спал. Она подошла поближе, и вот практически перед ней было лицо неизвестной. Люси снова стало горячо, но на этот раз из-за прикосновения к коже. Вдруг лицо спасительницы озарилось, но Люси завороженно следила за шевелением ее губ. Теперь ей твердили: «Разбуди стихию. Отдайся ей. Отпусти».       Она просыпается в поту в восьмом часу. От холода под звуки ливня. Должно быть, он идет вот уже несколько часов. Закрывает окна. Возвращается на место. Пытается воспроизвести увиденное. Невозможно за все ухватиться: события восстанавливаются в ее голове не хронологически, а по тому, что больше ее впечатлило. Только что разбуженная, не сумевшая досмотреть свой кинематографичный сон, претендовавший то ли на триллер, то ли на артхаус, она сразу берется за карандаш и бумагу. Не спеша анализировать, что бы это ни было, Люси снова оказывается в строю. Чувствует себя. Свободный полет сознания уже начерчивает кое-какие фигуры, из-под ее руки вот-вот выйдет новенький эскиз. А она-то думала, что все позади. Что даже искусство отвернулось от нее. Вот фигура той женщины: Люси из сна показалось, что это слияние двух тел или двух душ, и она непременно их хорошо знала. А этот нарочитый всезнающий тон. Ее предупреждают о действиях, опять держат ее за дуру, как будто Люси не может сложить два плюс два. Подразумевалось ли бережное к ней отношение, или все же в этих словах было то, что ей пришло на ум сначала? Кто-то хотел возвыситься над ней, нагло указать, как ей поступать. И все-таки голос мог быть отчасти зловещим, она сделала вывод. Фигура, облаченная в темное одеяние в пол, казалась другой. То прикосновение практически не ощущалось на теле, лишь сопровождало приятные бурящие чувства. Такому человеку она бы доверилась. Но вот лицо… Она себя ущипнула. Как могла не запомнить лицо? Во всех деталях она подмечала лица прохожих, даже если они бы не считались красивыми. Уродство, то чем они именовали людей, отличных от общественных представлений, было лучше, чем просто лицо простецкое или из-под операционного ножа. Последнее не вызывало ничего. Лишь сожаление. Теперь же она жалеет, что упустило то лицо. Зажмурив глаза, пытаясь напрячь память, она не могла дойти до этой доли секунды, когда показалась та во всей красе. Самой дорабатывать картинку не было ни малейшего желания. Скорее всего, ее упертость сойдет на нет, когда она все же не вспомнит хоть одну мелочь. Тогда она будет вынуждена отдаться своему таланту. Все было не так уж плохо, гораздо лучше, чем ничего.       Осознав себя на верном пути, она невольно будит свои детские шалости. Может быть, если снова лечь спать, то этот сон к ней вернется? Хоть ощущения были странные от него, но Люси чувствует себя обновленной, как растение, посаженное и не знавшее ухода, после дождя. Она ворочается в постели, выбирает лучшую позу, чтобы поскорее заснуть, но все зря. Все же глаза не открывает, надеясь на чудо. Лежит умиротворенно, борется с собой, чтобы не шевельнуться и настроиться на сон, как полагается. Но откуда ни возьмись, слышит стук в дверь. Гостей к себе сегодня не приглашала, как собственно и вчера, и позавчера, и неделями тому назад, если это только не вечно ноющий сосед снизу. Старик лет шестидесяти пяти совсем остался один: жена скончалась, внуков к нему не водят с тех пор. Его было жаль, но он так часто ее донимал своим бормотанием, что Люси быстро сменила милость на гнев.       Раздраженная, уже готовая защищаться от его жалоб, она резко открывает дверь, чтобы первой словесно наброситься. На пороге, однако, стоит вся промокшая до нитки незнакомка, которая сама набрасывается на нее с крепкими объятиями.