ее призраки

Чуя не знал, что умирать — больно. Смерть виделась ему безмолвным могущественным существом. Вселенская скука в ее пустых глазницах отражалась бескрайними черными дырами в блестящих глазах мертвых, когда она покровительственно протягивала свои тонкие ледяные руки к чужим сердцам, избавляя от страданий. Ее величественное могущество и безэмоциональное высокомерие хватало за горло живых людей, вздумавших играться с ней, чтобы вселить в них желание жить; ее холод замораживал легкие; ее взор сшивал мышцы друг с другом колючей стальной проволокой — люди всегда замирают за один миг до смерти. Материальное и живое не интересовало ее в той же мере, что мертвое. К последнему Смерть относилась бережно. Лед сменялся лаской, власть распадалась на мягкость и нежность, как если бы каждый умерший был ее самым дорогим новорожденным ребенком — она одаривала их покоем и благословляла избавлением от страданий, укрывая толстым пуховым одеялом из свежевскопанной земли или согревая теплом ярко-красного пламени. Чтобы никогда не проснуться в этом мире снова. Дарующая блаженную безмятежность Смерть не была мерзкой, в отличие от людей. Жалких, капризных и алчных, которые думали, будто владеют Смертью. Будто могут решать, кого и когда она примет в свою безграничную семью. Чуя не видел ничего плохого в смерти, но видел так много плохого в людях. Он не знал, сможет ли умереть сам. Бешеное существо в его теле драло скрюченными когтями сознание, отгрызая от него по кусочку в попытке забрать контроль, пока Чуя сидел в засаде и выслушивал бессвязную болтовню идиота из Агентства. Обгоревшая черная шерсть плавилась и ползла проплешинами и ожогами по его дырявым бокам, мощные желтые клыки ломались в попытке разрушить толстые железные прутья клетки, в которой невозможно было шевелиться, и протяжный голодный вой разъедал его мозг подобно концентрированной кислоте. Арахабаки метался по ней, загнанный в угол, и бессвязно визжал резаной свиньей, пока силился уговорить Чую уступить, отказаться от своей никчемной гордости. Чуя смотрел на бога, сходящего с ума от голода и жажды, и чувствовал только мрачное удовлетворение. Если он умрет, то умрет и Арахабаки. А этот гад сильно не хотел встречаться с подружкой, с которой всегда шел рука об руку и которой постоянно подкидывал новых детей. Чуя бы посмеялся с этого сравнения, если бы не звон в его голове, похожий на крики обезумевших птиц. Он видел Смерть, видел ее столько раз, что хотел бы назваться ее старым знакомым, но он никогда не смел даже думать об этом. Чуя был из тех, кто повелевал ей, из тех, кто решал, кого ей забрать, и ему понятна такая ее ненависть к живым. К тем, кто пытается постичь ее ремесло, ее заботу об умерших, ее сострадание к пережившим столько бед. Чуя понимает, почему она приходит так медленно к кому-то вроде него, и все равно почитает каждого павшего соперника и союзника. Не в надежде задобрить, но с целью показать свое уважение. Вот только Арахабаки не даст им встретиться лично. Чуя никогда не станет ее сыном. Ее образ галлюцинацией мелькал во всем, с чем была связана его жизнь. Фантомное ощущение силуэта в подсознании, словно воздух за спиной человека становится более плотным и вязким, а тень превращается в пропасть. Прикоснись, застрянь в тонкой паутине и дождись изящной черной вдовы, чтобы умереть самым неприятным способом. Иногда Чуя протягивал руку, чтобы дотронуться до нее. Иногда смотрел в самый сгусток черного обрыва, с которого можно было бы спрыгнуть прямо в черную дыру. Призраки Смерти мелькали в полузакрытых от скуки глазах Мори Огая, когда тот смотрел на скучных и однообразных людей. Мори Огай не был Смертью и не повелевал ей, но очень хотел быть на нее похожим — такой же холодный, могущественный и бесконечно пустой, он наполнялся лаской и нежностью при взгляде на мертвых. Мори Огай был не больше, чем оболочкой; испорченной хрустальной вазой, которая получалась идеально вплоть до шлифовки и отделки граней, пока в самом конце мастер по химической обработке не напортачил с гравировкой алмазными кругами, загубив работу всех остальных. Чуя думает, что его босс изначально хотел быть вместилищем для Смерти, всю жизнь готовя себя к этой роли и оттачивая свой пустой взгляд, но ему, в целом, было наплевать на прошлое этого человека. Чуя никогда не кусал кормящую руку — бродячий пес как он есть. Не больше, не меньше. Они отражались в клинке госпожи Кое за мгновение до того, как отполированное до состояния зеркала лезвие окрасится багряным. Холод Смерти въелся в оружие и закалился горячей кровью, воспитанный жестокостью. Чуя всегда задавался вопросом, а не засматривалась ли она в отражение своих глаз на холодном металле, как это делают в фильмах или книгах? Она бы мягко улыбнулась, услышав это, покачала головой, словно Чуя действительно был ее несмышленым младшим братом, и ответила бы, что это невозможно увидеть. Словно своим ласковым голосом, похожим на клубнику в топленом шоколаде, и нежной улыбкой она пыталась сгладить углы и сшить ранения, которые оставлял ее несущий отголоски Смерти клинок. Призраки проглядывались в нем самом. Они следовали за ним, как стая гиен, которые готовы отгрызть друг другу ноги от голода, и хохотали столь же безумно, что и эти животные. Чуя видел их на своем лице в те самые плохие ночи, которые случаются с каждым человеком. Он видел их в зеркале: в полумраке ванной комнаты его глаза раскрывались так, будто он хотел, чтобы глазные яблоки выпали; брови заламывались посередине; губы искривлялись в непонятном оскале и бесшумном истерическом смехе. На самом деле лицо Чуи в такие моменты было до жуткого холодным и усталым, как взгляд Мори Огая или клинок госпожи Кое — это Арахабаки пользовался малейшей уязвимостью, чтобы пробить броню и вырваться наружу сквозь печать. В такие плохие ночи он замечал любую брешь и искусно подкидывал ему галлюцинации, чтобы взять контроль и встретиться со Смертью лицом к лицу. Чуя видел Смерть в Арахабаки. Он питался разрушениями и болью, поглощал страдания и бездумно танцевал на земле, покрытой трещинами от его следов, бесконечно тяжелый и неестественно легкий. Арахабаки был ее старым знакомым, который только делает намеки о своем существовании и всегда убегает, не собираясь встречаться лично. Чуя видит ее в Гин, которая от скуки забавляется с кошачьим глазом умершего. Видит ее в крови на белоснежных рукавах Акутагавы, которыми тот прикрывает рот во время кашля. В упаковке дорогих сигарет в руках Хироцу. В длинных серебряных волосах директора Агентства. В расплывшихся лицах и многослойных боках чиновников, схоронивших себя в четырех стенах под пресловутой защитой Мафии — Чуя знает, что пустому Мори Огаю наплевать на их безопасность, потому что такие крысы лишь отравляют его любимый город. Чуя был равнодушен к Йокогаме и равнодушен к людям, но он никогда не бросит это место. Здесь была его личная звериная тропа. А еще был Дазай Осаму. Чуя не может вспоминать о нем без изжоги — одно только имя проедало язву в его желудке. Этот человек видел Смерть намного чаще, чем Чуя. Чаще, чем пустые глаза скучающего Мори Огая; чаще, чем востро заточенный ледяной клинок госпожи Кое; почти столько же, сколько питающийся разрушениями и вечно голодный Арахабаки. Дазай Осаму видел Смерть и шел с ней в ногу, но никогда не поддавался и всегда скидывал с худых тонких плеч ее заботливо предложенное теплое одеяло. Чуя ненавидел его всей душой. Он был уверен, что все попытки Дазая Осаму покончить с собой — не от пустоты, сжирающей изнутри гниющие отравленные органы. Он был уверен, что это все только ради того, чтобы безболезненно встретиться со Смертью лицом к лицу и узнать, что там, по ту сторону. А затем выйти сухим из воды и, найдя себе новый философский камень преткновения, продолжить свою жизнь, потому что, в самом деле, Дазай Осаму любил жить намного больше, чем Чуя Накахара. Везучий ублюдок. Чуя ненавидел его за то, как легко ему все время удается увидеть Смерть хотя бы в щелочку, через тонкую черную вуаль из газовой ткани на ее лице, через трепыхающиеся от открытого окна занавески, в то время как Чуя не может увидеть ее даже в бесконечном черном туннеле дула пистолета. Ни связаться, ни подплыть, ни высечь к ней мост — даже долететь или доехать до нее Чуя никогда не сможет. Он смотрит на Дазая, висящего вверх тормашками на дереве. Тот зацепился согнутыми в коленях ногами за ветку и смотрел на землю, доказывая ему, Чуе, что так он сможет довести себя до летального исхода, проторчав в этом положении всего лишь пару часов. Он смотрит на Дазая и понимает, как же сильно он ненавидит человека, который так легкомысленно говорит о ком-то столь могущественном, будто может вызвать Смерть по телефону, как такси. Он смотрит на Дазая и не может понять, почему вот этот человек, пытавшийся в прошлом контролировать Смерть безумства и веселья ради, так спокойно может попасть в ее объятия и стать членом ее семьи? Почему сам Чуя, столь уважительно относящийся к ее законам и к ее детям, никогда не сможет почувствовать ее покровительство? — Ты омерзителен, — отвращение в его голосе всегда забавляло Дазая. Тот переводит насмешливый взгляд с земли на Чую, который, прижимая к своему вспоротому животу собственный плащ, расселся возле камня и подбрасывал в руках кинжал, размышляя, что именно мешает ему бросить оружие в сторону такой легкой мишени. Дазай усмехается и выглядит довольно веселым, а с его красным от прилива крови лицом и длинными спутанными волосами, испачканными в пыли и оттого похожими на жесткую солому, тот становится просто до уморительного забавным. Вот только Чуя знает, что Дазаю не весело. Дазаю вообще никак. Чуя знает, что этот человек всего лишь пустующий сосуд, предназначенный для хранения стратегий и темных мыслей. Чуя, в отличие от Агентства, знает это прекрасно. — А ты слизняк, — по-ребячески обзывается Дазай в ответ и показывает ему язык, явно намекая на скользкое ранение. Бежевый плащ, что висел на ветке сбоку, чтобы не запачкать, потворствующе покачивался. Чуя, разозлившись еще больше, перехватил кинжал поудобнее и метнул его прямо в нужную сторону. Дазай вскрикнул, словно это действительно его напугало, но Чуя сразу раскусил и это притворство — ни одна мышца в теле этого человека, за исключением лица, не дрогнула. Лезвие вонзилось в ветку прямо рядом с плащом, даже не оцарапав дешевую ткань, и кончики длинных пальцев Дазая, касавшиеся земли, внезапно сжались в кулаки и снова расслабились. Чуя с засевшим в печени удовольствием наблюдал, как этот тощий человек кряхтел, будто раненая утка, и пытался слезть с дерева. Не будь он таким истощенным и не придерживай он свои кишки прямо сейчас одним лишь плащом — наверняка ухмыльнулся бы и бросил еще один кинжал. Просто чтобы посмотреть, как Дазай уворачивается. — Что же я такого успел сделать, чтобы опять нарваться на ругательства чиби? — задумчиво, с наигранными обидой и грустью, Дазай актерствовал так, будто все вокруг них лишь театр. Два разрушенных здания и могучие темные деревья с их кронами — декорации и занавес; выжженная, вытоптанная поляна, обагренная кровью — большая сцена; кусты, камни и развалины — реквизит; куча насекомых и тринадцать трупов — зрители, которым явно не понравится выступление. Дазай встает на свои длинные ноги, которые Чуя миллиард раз пытался сломать и укоротить, и качается на них, пока подходит ближе. — Как будто тебе нужно что-то делать, чтобы бесить меня. Чуя не достает второй кинжал, потому что Дазай, в самом деле, не представляет для него угрозы. По крайней мере в физическом плане. Чуя не смотрит на него и опускает голову вниз, сцепляя губы в тонкую полоску, чтобы с подбородка не капала смешанная с кровью слюна. Длинная уродливая рана, полученная от штыря во время падения, была поверхностной, в форме неровного зигзага, который проходил от верхней части живота вниз и влево. Другая же, более глубокая, была оставлена танто одного из тех тринадцати людей, которых он оставил после себя, будто хлебные крошки. Шляпа, которую в битве он всегда удерживал способностью, падает в бетонную пыль. Он бы разозлился и прицыкнул, но, почему-то, на это нет сил. Чуя не знал, что умирать — больно. Когда дыхание начинает тяжелеть, он чувствует панику, сковывающую мышцы. Он слишком слаб, чтобы сдерживать контроль над божеством, но Арахабаки, почему-то, молчит и не пользуется такой идеальной возможностью выбраться, и это напрягает только больше. Чуя нашел удобное положение, в котором практически не больно дышать, и хотя его поясница, вероятно, может быть сильно повреждена, это ничто по сравнению с его ранами. Боль стягивала его сухожилия и сшивала нитями органы друг с другом, доставляя неимоверную боль. Было холодно, лужа крови под его бедрами стала липкой и ледяной, когда смешалась с грязью, и в груди засела пустота. Чуя поднимает взгляд и начинает оглядываться в попытке найти Смерть, но так ничего и не находит. Ни призрака, ни силуэта, ни черной тени за спиной серьезного хмурого Дазая. — Чего уставился? — он огрызается, по-звериному кривя губы в оскале — так обычно играет с его лицом Арахабаки. Чуя находит это достойным внимания устрашающим методом, но Дазай Осаму был последним человеком, которого можно чем-либо напугать. — Почему чиби не исцеляется? Взгляд Дазая Осаму был похож на горячую смолу, стекающую по сосновому дереву в жаркий день. Горячая, липкая, омерзительно цепкая — стоит случайно задеть плечом, и больше никогда не отмоешь эту выжигающую воспоминаниями дрянь с одежды, как бы ни пытался. Холодный и пустой, он напоминал тину и илистое дно на берегу глубокого озера, в которых мерзко застревают ноги. Чуя смотрит на Дазая в ответ со всей ненавистью, на которую только способен в этот момент, и язва в его желудке снова хочет открыться, чтобы залить все брюхо желудочным соком. Прямо сейчас, в самый подходящий момент, когда даже Арахабаки гордо молчал, снова решив довести все до последнего момента, Чуя никак не мог добиться встречи, о которой так долго думал. И Дазай Осаму, который так свободно с ней встречался и сбегал от нее, недовольный способом или местом встречи, снова стоял и портил момент. Чуя хотел кричать и ломать землю под своими ногами, но все, что он в действительности мог делать, это сплевывать кровавую слюну и смотреть на человека, присевшего на корточки у его ног. Скоро за Дазаем Осаму придут его коллеги из Агентства. Скоро, когда Чуя почти потеряет сознание, Арахабаки, наигравшись, снова начнет выть в его голове и исцелять его раны — не до конца, а так, чтобы он мог ходить, но чувствовать ощутимую боль. Скоро Дазай Осаму уйдет, когда его заберут. Скоро Чуя, отлежавшись в грязи и луже собственной крови, хромой походкой пойдет домой. По-другому не бывает. — Какая тебе разница? — Чуя слышит свой булькающий голос и влажный кашель, чувствует мерзкий вкус в полости рта и видит кучу черных точек перед глазами. Он принципиально не закрывает глаза, хотя очень сильно хочется. Вынужденный собеседник склоняет свою голову набок. Это выглядит жутко — Дазай Осаму похож на куклу. Угловатые движения тонкого силуэта с выпирающими костями должны были заскрипеть. Его пустые кукольные глаза, скупые на любые эмоции, внимательно смотрели только перед собой, но казалось, будто при любом положении они следят за тобой. Голова была так неестественно наклонена вниз, что Чуе начинало казаться, будто та просто упала на худое плечо и сломало позвоночник. Дазай Осаму никогда не интересовался, что было после того, как он оставлял Чую на поле боя одного, раненого или вырубленного. Если бы об этом заходила речь, если бы Чуя хоть один раз задал бы этот вопрос, Дазай Осаму бы усмехнулся, взглянул бы из-под прикрытых глаз, и сказал бы, что Чуя и так всех разнес. Значит, опасности нет, и оттаскивать напарника хотя бы в безопасное место вовсе необязательно. Чуя не знает, почему он никогда не спрашивал — потому что уже знает ответ или потому что не хочет его знать? В конце концов, он всегда чего-то такого и ожидал. — Глупый Чуя, — лицо Дазая не озаряется насмешливой улыбкой, и в голосе не слышно издевки. Он сидит на корточках уже справа, возле бедер Чуи, локти уложены на колени и руки свисают вниз, его потертые туфли пачкаются в крови и грязи, но голова по-прежнему наклонена, как у шарнирной куклы. — Если Чуя не исцеляется, то он попал под действие способности, или на лезвие танто был нанесен яд, — Дазай не допускает, что Арахабаки мог куда-то деться, но и не подозревает, что эта своенравная сволочь могла просто издеваться в своей низменной мстительности. Арахабаки был хуже ребенка, которому нужно только гадить и разрушать. Чуя всегда знал, что затишье у детей — плохо. Дазай Осаму не подозревал, что каждый раз после того, как он оставлял Чую после боя одного, ему приходилось добираться до дома с ужасными травмами и мириться ночью с визжащим воем, разрывающим голову, когда божество пыталось вырваться, наказывая его за заточение. Как будто Чуя хотел этого. — Почему ты допустил второе ранение? Чуя пытается держать глаза открытыми, но головокружение волнами уносит его в смертельное танго. Арахабаки все равно не даст ему умереть, неважно, заснет Чуя или нет, но почувствовать боль хотелось. Заниматься членовредительством было стезей Дазая Осаму, никак не Чуи Накахары. Но он знал, что больно только тогда, когда ты не интересен Смерти, и как бы Чуя ни любил жизнь, ему нужно было знать, сможет ли он когда-нибудь встретиться с ней. — Отвали от меня, и так дерьмово, — он сползает чуть ниже, острый угол камня, которым он окрестил сломанный способностью бетонный блок, продрал жилетку с рубашкой и оставил глубокие ссадины сбоку от позвоночника. Чуя сцепил зубы, надеясь не сломать их, зажмурился и попытался откинуть голову назад. Испачканные брюки проехались по жиже с неприятным ощущением. Ему надо всего лишь отдохнуть, а потом он разорвет плащ кинжалом, наспех перевяжет себя и поплетется в сторону города под истерический хохот в голове, который питался чужой болью так, будто это было деликатесом. Может, ему встретится какой-нибудь таксофон, и он позвонит по одному из двух заученных наизусть номеров, чтобы попросить госпожу Кое прислать за ним кого-нибудь. Второй номер чуть прищуривает глаза, словно включая рентгеновское зрение, и оглядывается в поисках неизвестно чего. Чуя не особо следит за действиями Дазая, слишком сосредоточенный на холоде в промокшем от крови теле, а потому не замечает, как он садится сбоку и подпирает своим плечом его собственное. Испачканные в коре дерева брюки мараются в грязи и багрово-красном, руки Дазая, теплые и бесконечно длинные, оказываются за спиной. Чуя шипит, когда этот человек двигает его, но в итоге его практически обнимают так, чтобы не было больно сидеть. Тонкая рука не закрывала всю спину от холодного, пусть и слабого, ветра, но дарила необходимый жар. Голова Чуи безвольно падает на неудобное и острое чужое плечо, когда он заваливается в сторону, неаккуратно прижимаясь к боку Дазая. Бывший напарник обхватывает своими длинными пальцами его собственную ладонь, чтобы сильнее прижать плащ к ране — звук, который вылетел изо рта Чуи, был похож на прерывающийся звук из-под попавшей под дождь колонки, такой же пузырящийся и хриплый. От боли снова закружилась голова и закрылись глаза, казалось, что от любого четкого объекта, который попадется на его глаза и расплывется наркотической дымкой, его стошнит прямо на их вытянутые ноги. Дазай Осаму был живым, теплым — жар его тела согревал и унимал дрожь в пальцах, задубевших от потери крови. Чуя слышал, ощущал свое булькающее от влажного кровяного кашля дыхание, успокаивался теплом бывшего напарника и растворялся в запахе пыли и почти исчезнувшего древесного одеколона. Чуя не знал, зачем Дазай сидел здесь, вот так, если никогда не делал этого раньше, и не знал, что там Дазай мог понять в его мотивах из простого и привычного "пошел к черту", но ему однозначно было все равно конкретно в данный момент. Разморенный теплом и едва дышащий, чтобы не чувствовать боль, он не сразу понял, что Дазай Осаму все это время разговаривал. И хотя он задавал вопросы, все же, ответов на них не требовал. Было ли это актом милосердия, о котором он пообещал кому-то там в прошлом, или Дазай просто сошел с ума, Чуя не знал. — Если чиби начнет пускать на меня слюни, я заставлю его стирать мою рубашку, — голос расслаивается на оттенки веселья и снисходительности, но Чуя знает, что Дазай просто рисуется, чтобы отвлечь его и не дать уснуть, если яд, все же, был на том клинке. Чуя знает, что Дазай Осаму — пустой, он физически не способен испытывать чувства, и потому эта показная забота ощущалась изжогой и мерзким зудом по всему телу. Чуя открывает глаза и несколько раз моргает, чтобы избавиться от волос, попавших под веки. Если ко всему прочему он получит еще и глазную инфекцию, то это будет слишком унизительно. Ему уже не так тяжело дышать, потому что кровотечение явно остановилось, когда его тело начало неметь и покалывать, и он чувствовал знакомое ощущение жженых лент, которые ползли по коже всякий раз, когда Арахабаки, наигравшись, понемногу занимался исцелением своего сосуда. В конце концов, он был таким же, как скучающий Мори Огай. Как холодный клинок госпожи Кое. Всего лишь вместилище, годное только для того, чтобы им управлял кто-то более могущественный в сравнении с ним самим. Чуя Накахара был не более чем псом, которого подобрали с улицы и посадили на короткую цепь у забора, чтобы скалился и кусал каждого, кто пройдет на участок. Чуя Накахара всю жизнь, сколько себя помнит, был не столько собакой, сколько шавкой, которой можно лишь управлять. Если такие мысли посещают всех людей перед смертью, то он, должно быть, на верном пути. Арахабаки, сшивающий его лопающееся по швам тело, категорически с ним не согласен. — Зачем ты здесь, Дазай? — Чуя сжимает в ладони свернутый плащ и пытается отстраниться от заткнувшегося бывшего напарника, который внимательно прислушивался к его неестественно тихому голосу. Хотя он чувствовал себя немного лучше, чем какое-то время назад, вряд ли он смог бы сейчас пробежать марафон или вроде того. Его испачканные руки выглядят неестественно бледными выше предплечий, там, куда кровь, грязь и копоть не добрались, не сумев запачкать закатанные рукава белой рубашки. Кобура непривычно кажется слишком тяжелой и придавливает к земле — Дазай не мешает ему отодвинуться дальше и не мешает вытащить свой кинжал. — Какого хрена ты не ушел поближе к людному месту, чтобы тебя удобнее было забрать, как ты делал это всю чертову жизнь? — Чуя не злится и практически не чувствует желчь на корне языка, хотя блевать хотелось очень сильно. — Ни за что в жизни не поверю, что тебе не наплевать на кого-то кроме себя, и не начинай эту свою сказку про самоубийства, оставь ее для твоего тупорылого Агентства, ясно? — Чуя опирается спиной о камень и поднимает ладонь так, чтобы поднести плащ к лицу. Поднять руки кажется непосильной задачей, и он по-звериному скалится от боли, зажимая в зубах прочную ткань пропитанного кровью плаща и придерживая свободной рукой другую его часть. Дазай немного отодвигается и с нечитаемым взглядом следит за тем, как Чуя, рыча сквозь сцепленные зубы, долго отрезает от плаща кусок, начиная с подола и заканчивая на воротнике. Треск ткани заканчивается и тонет в тяжелом дыхании, когда Чуя, утирая подбородок от стекающей по нему крови, пытается не качаться вперед-назад от головокружения. Он не в первый раз проделывает это. Утром не останется ничего, кроме выжженной фантомной боли и окровавленного ковра, на котором он уснет, чтобы не пачкать кровать. Дазай не говорит ни слова в течение тех долгих минут, пока Чуя накладывает импровизированную тугую повязку, чтобы суметь дойти до города или хотя бы до заправки. Дазай не делает абсолютно ни единого действия и даже не меняется в лице, как и подобает кукле, но подрывается и кладет руку на его плечо, надавливая, стоит Чуе только попробовать встать. Заледеневшая от ветра кожа внезапно покрывается мурашками, как только теплые пальцы сжимают влажную от пота ткань. — Что еще? Дазай выглядит так, будто собирается продолжить разговор, но на деле все еще не издает ни звука, чем неимоверно раздражает. Чуе нравится, что к нему вернулось это ощущение злости, когда по артериям словно течет раскаленная ртуть, отравляя эмоциями мозг и все его ткани с нервными окончаниями. Ему нравится, что желание жить все еще велико в нем, как и в любом другом человеке, а не простом сосуде для кого-то другого. Ему нравится ощущать себя живым после очередного своего эксперимента. — Не двигайся, а то рана откроется, — Дазай хмурит тонкие брови, словно говорит совсем не то, о чем думал. Он всегда говорит совершенно не то, о чем думает, или противоположное тому, что подразумевает. Хотя Дазай Осаму никогда не врал ему, предпочитая говорить либо загадками, либо колючую правду, Чуя не может удержаться от того, чтобы поднять зажатый в ладони кинжал и сбросить ладонь бывшего напарника со своего плеча, уперев кончик кармана в его запястье. Горе-собеседник не сопротивляется, но выглядит достаточно серьезным. — Что, зашить себя при помощи сосновой иголки и нитки из плаща и сделать себе капельницу из чего-нибудь? — Чуя, я серьезно говорю. Он фыркает и вздыхает, борясь с желанием закатить глаза или по-волчьи оскалиться и броситься в атаку. Дазай действительно обращался к нему не в третьем лице только тогда, когда заходил серьезный разговор, Чуя привык к этому еще в их первую встречу, когда размозжить голову этого гаденыша хотелось также сильно, как и сейчас. В то время он, правда, не испытывал желания блевать от одного упоминания этого имени, но времена меняются. По крайней мере, Чуя уверен, что Дазай просто пытается быть хоть немного человечным — он мало что знал о причине ухода этого человека из Мафии за исключением, конечно же, обещания. Дазай пытается быть человечным, но Чуя лучше всех в этом мире знает, что Дазаю космически все равно. Чуя видит его неискренность насквозь и поддерживать этот спектакль не собирается. — Ты можешь сколько угодно притворяться перед дурачками из Агентства, что тебе не насрать на людей и их проблемы, но не втягивай меня в это дерьмо, ясно? — Чуя морщит нос и опирается о камень ладонью, чтобы подняться. Ноги ощутимо дрожат и слабеют, туфли разъезжаются и скользят в грязи, и мокрые брюки мерзко прилипают к бедрам, когда он, чуть согнув спину от боли, самостоятельно стоит на месте. — Я чертовски устал от тебя и твоих манипуляций, просто оставь меня в покое и прекрати строить из себя того, кем ты не являешься, — Чуя кое-как подбирает свою шляпу, слыша привычное звяканье цепочки, и то, что осталось от плаща, который он вешает на плечо. Кинжал отправляется в кобуру. Дазай молчит, пока он разворачивается к дереву, на котором недавно висел бывший напарник, и с трудом вытаскивает из ветки второй кинжал. Применять энергозатратную способность для такой мелочи, пока на них никто не нападает, было бы кощунством, и хотя она какую-то часть времени работает автоматически, чем делает Чую неуязвимым, сейчас ему крайне не хотелось свалиться без сознания посреди разрушенного поля битвы в окружении тринадцати трупов и детектива из Агентства. — А кем я являюсь? — Дазай не звучит разбито, он звучит никак. Распавшийся на миллион крупиц и небрежно собранный из безразличия и лжи всем подряд, он представлял собой пазл на две с половиной тысячи деталей, часть которых растерялась. Чуя останавливается не потому что его озадачил вопрос и не потому что Дазай, встав, наконец, с земли, направился к нему, а потому что боль в его боку граничила с безумной. Он не сможет сейчас отразить нападение кого-то вроде Дазая, но бывший напарник не станет нападать. Чуя облизывает губы, наплевав на пот и спекшуюся кровь, тяжело дышит и не обращает внимания на человека, внезапно выросшего прямо перед ним и повторившего свой вопрос. Отвратительные темные глаза в темноте стали похожи на демонические, залитые кровью и мрачной серьезностью, как если бы ответ Чуи что-то значил для него. В этих паршивых глазах он видит бесконечную черную дыру и всепоглощающую пустоту, видит прикрытую безразличием заинтересованность, видит так много необъятных опасных водоемов с кучей пираний на дне, что стоит только сделать шаг, как тебя расплющит, раздавит разорвет без шанса на воскрешение. Дазаю, в самом деле, ни к чему вести эти беседы, он просто пытается убить время до прихода коллег. Чуя не намерен его развлекать. — Ты — гребаная фальшь, — яд в его словах сочится, как из перезревшего фрукта, на который наступили ботинком. Он чувствует себя королевской коброй, к которой подобрался мангуст, желающий сожрать его. — Вот только раньше ты этого не скрывал. И оттого становишься только более мерзким, — Чуя смотрит прямо в запутанный красный лабиринт лопнувших капилляров в его глазах и задумывается, сколько песка надо туда бросить, чтобы навсегда в нем потеряться? Чуя смотрит на грязные и пыльные длинные волосы, спутанные от ветра, дерева и битвы, и думает, что, если их все выдрать, получится сделать уродливую варежку — только одну, потому что Дазай, в отличие от него, от него, не амбидекстр, так что, теоретически, ему и одной руки хватит. Чуя смотрит на Дазая и думает, что он и так знал все, что о нем думает Чуя. Дазай не подходит ближе и не двигается совсем, застыв на одном месте. Эти слова ничего не значат для человека, не способного чувствовать. Дазай всегда как-то разграничивал их разговоры на те, которые он будет вечно припоминать при каждом удобном случае, и те, которые никогда в этой жизни больше не всплывут на поверхность, даже когда они оба еще долго будут о них размышлять. Хотя эта система и была запутана, потому что бывший напарник всегда сводил все к нелепым шуткам по какой-то причине, Чуя знал, что это относится ко второй категории. — Я никогда не врал тебе, — голос у Дазая не холодный, не теплый — такой же привычно пустой и ровный. Чуя слышит в этой интонации Смерть, бесчувственную ко всему живому и незаинтересованную во всем материальном, но ее призрак не мелькает ни в глазах Дазая, ни в его тени, ни в отражении его галстука-боло. Чуя знает, что этот человек никогда не врал ему, но это не мешает лгать самому себе. — Можешь отрицать это, но я знаю тебя также хорошо, как и ты — меня. Даже если ты сдаешь позиции, — Дазай не фыркает, не моргает и словно не дышит. Чуя понятия не имеет, о чем говорит собеседник, но не может избавиться от ощущения, такого же липкого, как загустевшая кровь, что Дазай подразумевает что-то другое. — Ты не прав. Неважно, по какой причине. Чуя знает, по какой причине, но не может сказать, злит его это или нет. Чуя также знает, о чем именно говорит собеседник, но совершенно не хочет рушить постулаты, на которых держится его жизнь: нельзя использовать Порчу без второй части дуэта; нужно почитать Смерть, которую он никогда не увидит; нельзя позволять госпоже Кое и Хироцу засиживаться в баре; Дазаю Осаму наплевать. Чуя не хочет, чтобы плохие ночи обрушились на него, потому что бывший напарник решился пойти на откровения по какой-то идиотской причине, о которой он не ведает. Дазай снова кладет свою руку на его плечо, и лишний вес ощущается так, будто по макушке колотит забиватель свай. Ладонь двигается дальше и остается на шее, к которой приклеились взмокшие волосы. Либо у Чуи лихорадка, либо обморожение, потому что его пробивает дрожь от теплого прикосновения. — Сядь и не двигайся, а то твои раны откроются. На этот раз Чуя, почему-то, не возражает и не отплевывается, а покорно облокачивается об дерево и позволяет Дазаю усесться рядом и опрокинуть его голову на чужие бедра. Длинные руки умудряются стянуть с ветки плащ, потянув за подол, и тот падает на их лица вместе с кусочками коры, из-за чего Чуя, сморщившись, фыркает. Дазай укрывает свои ноги, и Чуя, изогнув ткань одной рукой, чуть стягивает ее к себе, чтобы укрыть туловище. Тени над молчащим Дазаем Осаму сгущались и плясали, изгибаясь в костлявый силуэт, обернутый в клубящийся хитон. Теням неоткуда было взяться в кромешной темноте, но они глумились над Чуей и извивались, танцевали, кривлялись, чернея в могущественную бездну. Смерть кружила над Дазаем Осаму, словно тот был ее блудным сыном, и Чуя по-прежнему ненавидел его за такое наплевательское отношение к ней. Но сейчас ему не было до этого дела.