Воин моря

А сейчас Кэйтрайона стояла передо мной и дрожала, как осиновый лист на ветру. Перед лицом порки, которую, как я потом узнал, эта воспитанница получала от прошлого преподавателя гэльского с завидной регулярностью, Кэйт растеряла всю дерзость, подсмотренную у старших учениц. Она широко-раскрытыми глазами смотрела на тоуз, намеренно оставленный мной на столе, и выглядела совсем потерянной. Я не знал, как её подбордрить, рассматривая раздвоенный ремень перед собой, поэтому сообщил Кэйт: — Не бойся. Он страшный на вид, но намного мягче, чем трость. На секунду мне показалось, что Кэйтрайона взглянула на меня с благодарностью, сжимая руки в кулаки. Моё сердце тут же неприятно пронзила игла отвращения к себе. Я решительно не понимал, зачем согласился на эту работу, где помимо борьбы с ненавистью к гэльскому и к истории собственной страны, мне приходится бить детей, «гуманно» выбирая между видами насилия! Кэйт старалась держаться стойко, по-детски хлюпая носом. Мне было физически плохо видеть в её глазах удивление и тепло ко мне. За что? За отказ сечь маленького ребёнка, лишённого материнской любви, тростью! Для мужика и воина я, пожалуй, был слишком сентиментален в этот момент. Но вы просто не видели Кэйтрайон, если бы её видели, вы бы меня поняли. Кэйт вдруг вновь жалобно шмыгнула носом, а после вытерла его рукавом. Её губы произнесли заученную фразу, от которой мне становилось только хуже: — Причаститесь, господин учитель. Я хотел с ней поговорить, но чутьё подсказывало мне, что с этим приютом всё не так-то просто. И если я сейчас не высеку Кэйтрайон, воспитанницы коллективно сочтут меня слабаком, и я потеряю уважение, которого у меня пока и нет. Возможно, если я сыграю по их правилам один раз, в остальные они будут играть по моим. С этими мыслями я сел на стул, взяв себя в руки, а после за локоть притянул Кейт к себе. Она даже не сопротивлялась, полностью доверяя мне — учителю, которого видит второй раз в жизни. Я отчаянно жалел её, а потому не торопился брать тоуз. Вместо этого я уронил Кэйт поперёк своих широких колен, позволив той устроиться на мне поудобне; а затем, почти не глядя, закинул подол школьной юбки Кэйт ей на поясницу и стащил вниз её простые хлопковые трусы, заголяя зад. Задница Кэйтрайона тут же покрылась мурашками то ли от холода, то ли от страха. А я решительно пытался не затягивать эту пытку, когда невысоко взахнул рукой и шлёпнул Кэйт по её оттопыренной попе. Первый шлепок был скорее примерочным, и воспитанница даже не запищала, наверное, не ожидая столь мягкого наказания. Но уже очень скоро я начал шлёпать Кэйтрайон увесисто, размашисто и больно, заставляя девочку сначала громко заверещать, а потом и разрыдаться навзрыд. Я ритмично поднимал и опускал ладонь на багровеющий зад Кэйт, а та только вздрагивала и попискивала после каждого нового удара, в перерывах умудряясь комично болтать ногами в воздухе и хватать меня одной рукой за штанину, крепко сжимая пальцы на ткани моих брюк. Я не заставлял её считать или просить прощение, полагая, что эту часть школьного протокола в этот раз можно пропустить. Вместо этого, в паузах между увесистыми шлепками, я решил с ней поговорить: — Ты же знаешь гэльский не хуже меня, Кэйт. — Я не знаю, с чего я это взял, услышав всего одну фразу на нём от воспитанницы, но я так чувствовал. А чувствам я привык доверять, поэтому продолжил, временно отпустив ладонь вниз, — зачем ты сделала эти проклятые ошибки перед всем классом? Клянусь, Кэйт залилась слезами ещё отчаяннее, даже не заметив, что я на время прекратил её шлёпать. Сказать по правде, я не очень-то и хотел продолжать. Я утешительно гладил Кэйтрайон по её вздрагивающей от всхлипов спине. Так меня «из любви» наказывал отец в детстве, поэтому я привык и к разговорам в процессе, и к перерывам, если терпеть порку у ребёнка совершенно нет сил. Но с Кэйт всё ожидаемо было иначе. Когда я уже искренне надеялся на вежливый и честный ответ, вслушиваясь в её злые, но покорные всхлипы, та вдруг прошипела мне, имитируя надменность: — Ваша работа — учить воспитанниц вымирающей словесности и пороть за мнение, отличное от вашего или устава директора, а не набиваться в друзья, господин учитель! Последние два слова Кэйт произнесла убийственно вежливо, ещё крепче сжимая пальцы на моей штанине. Чутьё подсказывало мне, что за дерзость мне придётся её дополнительно наказать, поэтому я вновь взмахнул рукой и так больно шлёпнул Кэйтрайон, что та едва не слетела с моих колен, дёрнувшись всем телом и заверещав. А душа моя продолжала ныть. Я действительно хотел стать им другом, научить шотландскому наследию и банально быть лучше предыдущих учителей, которые пришли в приют отсиживать своё скудное жалование и удовлетворять садизм. Незаметно для себя я вновь перешёл на гэльский, поддерживая этот бессмысленный разговор: — Я не люблю телесные наказания так же, как и ты, Кэйт. Но это же ты устроила мне проверку на прочность! Возможно, это было непедагогично, но как педагог я мог только обучать девочек письму и фонетике, а не говорить по душам. Кэйт жалобно заскулила и заёрзала, уяснив, что мы дошли до той фазы её наказания, когда шлепки ей полагаются только за дерзость. Как я и думал, Кэйтрайона даже не заметила, как добровольно начала отвечать на мои реплики на гэльском: — Лучше сразу узнать, что тебя ждёт, чем гадать… Она говорила так тихо, сбивчиво и, возможно, впервые честно, что мне очень хотелось всё прекратить, поднять её с колен и утешить. Но у нас с Кэйт оставались смешные удары тоузом, которые та была обязана достойно принять за выходку в классе. — Иногда лучше оставаться в неведении, — философствовал я, не позволяя Кэйтрайоне снова закрыться от меня. — Уже поздно. Невольно я улыбнулся. Конечно, в случае с Кэйт мой совет уже запоздал, но я знал, что не собираюсь жестить и издеваться над ребёнком, поэтому решил, что пора прекращать эту неравноправную беседу: — Если бы не твоё любопытство, мы бы остановились на этих детских шлепках, но, к сожалению, ты заслужила тоуз. Всего пять ударов, которые ты должна будешь посчитать для меня вслух. Когда я поднял Кэйт со своих колен, она покраснела. Девочка правильно истрактовала слово «любопытство». Я просто не хотел унижать и стыдить её сильнее, произнося «дерзость». Но мы оба знали, что наказываю я воспитанницу именно за неё. Стоило только мне взять в руку тоуз, как Кэйтрайона снова выстроила эмоциональную дистанцию между собой и мной, поэтому я пожалел её и продолжил наказывать по детски. Кэйт снова оказалась на моём колене, но на этот раз вторым я прижимал её ноги к полу, чтобы воспитанница не дёргалась. Но все страхи Кэйт оказались напрасны. Поза была совершенно неподходящая для того, чтобы по-настоящему выдрать её тоузом. Мне было неудобно замахиваться этим длинным ремнём. Отчасти и я опасался ударить девочку через чур сильно в первый раз. В общем, тоуз впервые неловко приземлился на её зад, не оставив на и без того бордовой заднице дополнительных следов. А Кэйт только всхлипнула и вздрогнула от громкого шлепка. — Один! — покорно отсчитала Кэйтрайона. А я замахнулся вновь, и на этот раз мне удалось вложить некоторое количество силы в шлепок. Удар получился звонким, а тоуз оставил на заде Кэйт припухающий след. — Ай! Больно! — для виду взвизгнула та, после деловито добавляя, — два! Так мы и считали с Кэйт до пяти на гэльском. Я ритмично поднимал и опускал руку с тоузом на её голый пылающий зад, она плакала и кричала, что ей больно, словно разыгрывая для кого-то спектакль, а потом тихо, но вкрадчиво считала. Едва я услышал заветную цифру «пять», как отбросил в сторону тоуз. Мне казалось, что даже такая порка — жестокость. Но Кэйт вновь меня удивила. Она быстро соскочила с моих колен и оделась, смахивая воротничком слёзы со своих красных щёк. В её лице я не заметил ни капли злости, обиды или смущения, словно ничего экстраординарного не случилось, и я просто выполнил свой учительский долг, а воспитанница изобразила раскаяние и уважение к правилам приюта. — Да разве это порка, господин Мюрич? Наш прошлый учитель, вот тот порол, так порол! Казалось, что он может тростью снять с наказуемого кожу. А вы? Просто погладили. Теперь была моя очередь улыбаться. Отчего-то я был уверен, что это не дерзость и не жалоба на мою слабость, а неумелая детская благодарность к учителю, который пожалел свою маленькую ученицу. Я был уверен, что проверку от собственных воспитанниц я успешно прошёл, и почему-то был этому очень рад. В душе я надеялся, что стайка этих любопытных девиц не топталась под дверью во время порки Кэйт, подслушивая, и так выразительно кричала девочка, лежащая на моём колене под тоузом, совсем не для них. А Кэйт вдруг засобиралась уходить. Она почтительно поклонилась мне, расправив юбку, длина которой теперь соответствовала нормам приюта — подол и нижняя юбка доходили почти до щиколоток воспитанницы, а грязный воротник ровно лежал по плечам. — Примите мои извинения, господин учитель! — чётко продекламировала мне Кэйт, практически высушив свои слёзы. Я строгости ради хотел уже было прочитать Кэйтрайоне короткую лекцию или пообещать, что завтра непременно вызову её к доске, но вместо этого мягко попросил: — Постирай и погладь к завтрашнему дню воротник, пожалуйста. Леденцы хорошо отстирываются в холодной воде, если не успели засохнуть. Кэйт вдруг озорно блеснула глазами, а после снова почтительно кивнула, сделав вид, что пальцем пытается отодрать присохшее красное пятно из сладости у своего плеча. Ещё минуту я смотрел на свою воспитанницу, желая удостовериться, что Кэйт в порядке и не держит на меня зла. А та, не скрывая своего любопытства, изучала меня, рассматривая моё лицо, особенно густую рыжую бороду, и военно-морские узоры на моей рубашке. Наконец, я произнёс долгожданное: — Ты можешь идти. Не проспи завтра, наш урок первый. Кэйт хмыкнула, уходя в свои мысли. Казалось, она совершенно забыла о том, что пять минут назад я самолично её порол, изображая то ласковую суровость, то дружелюбие. Кэйтрайона деловито прошагала к двери моего кабинета, стараясь ступать бесшумно. И уже у самого выхода, берясь за ручку двери, Кэйт вдруг сделала мне неожиданное предложение, которое невольно заставило меня подобреть и искренне улыбнуться: — Давайте дружить, господин учитель?