Сплин — Тревога
После ночи в поезде с субботы на воскресенье мозг устраивает бойкот и отказывается функционировать. Гоша успешно проебывает первую географию и половину второй истории. Врывается в класс на середине урока восставшим из могилы зомбаком в процессе активного разложения, вяло мямлит дежурное “извините-за-опоздание-можно-войти” и начинается. Цирк с конями начинается. С конями, на которых Всадники едут трахать мир Вторым Пришествием, но это так, знаете, детали. Историчка начинает ебать ему мозги и выговаривает сразу за все: и за нечесаные кудряшки до плеч, и за черную рубашку, и за опоздание на пол урока. Из-за этой пламенной речи у Гоши холодеют руки. Он скользит взглядом по классу — долбоебы с задних парт ржут. Парень чувствует, что потеет. Сердце колотится, кажется, у него тахикардия, сердечный приступ и летальный исход. Блять, мама была права, ну нельзя так много энергетиков пить, он же не щиток в падике, ну. Он стоит вот так — как на ебучей сцене, ебанное посмешище, блядский клоун. Гоша понимает — еще секунда и он будет рыдать. Блять, нет. Только, блять, не это. От такого позора он не отмоется никогда в жизни. Гоша быстро переводит взгляд на свою парту, и сразу становится легче. От кривляний Левы слезы вместе с истерикой сразу съебывают в страхе. Такой вот человек, даже имя-фамилия такие — Лев Гаврик. То ли комик, то ли гомик и барыга. Армагеддон тормозит. Всадники спешиваются, отводят коней в специальный вагон, цирк сворачивает шатер, запихивается в соседний вагон и едет нахуй. Остается только красный клоунский нос посреди серо-бетонного пустыря. Небольшая тревожность. Чуть сильнее, чем обычно, но ничего, и не с таким справлялись. Историчка, очевидно, выдохлась — заткнулась и дала ему сесть на свое место. Гоша падает на стул мешком, быстро достает тетрадку, ручку и учебник. Жмет руку Леве, дает ему же, Леве, подзатыльник, чтоб волосы не трепал. Заглядывает к Гаврику в тетрадь — там только член на полях. В принципе, ничего нового, ничего необычного. Надеяться списать конспект у друга было тупо. Гоша уже входит в режим “я-слушаю-и-запоминаю-и-в-четверти-у-меня-будет-пять”, но тут ему на ухо начинают дышать. На его колено опускается широкая ладонь, грубовато сжимает, поднимается выше по бедру. Прямо в ухо влетает интимно-нежный шепот: — Хочешь анекдот? — Лева, блять, — Лев тихо ржет, а Гоша просто ложится лицом в парту. Реально не поймешь, комик или гомик. — Ну так че, хочешь анекдот? — продолжает доебывать Лева. — Ну давай, че. Разрешение получено. У Льва мгновенно загораются глаза, губы расползаются в абсолютно укуренную улыбку. — Короче, идет суд. Обвинитель говорит: вы обвиняетесь в том, что соблазнили жену Хана. Обвиняемый ему: да не я это, не я! Опять обвинитель: вы обвиняетесь в том, что совратили дочь Хана. Обвиняемый ему снова: да не я это, не я! Обвинитель опять: вы обвиняетесь в том, что затуманили разум Хана. Обвиняемый на это: а ну это да, мой косяк. — Лева заржал. Гоша тоже заржал, то ли с самого анекдота, то ли с интонаций и выражения лица друга. Талантище, блять, такому только в актерский. Некультурный ржач прерывает визг исторички: — Гаврик, Салденко, вы почему смеетесь? Расскажите всему классу, вместе посмеемся. — Гоша думает, что зря она это. Как будто первый год этого дебила учит. Лев с довольной рожей встает во весь свой рельсовый рост, расправляет плечи, прокашливается и начинает: — Короче, идет суд, — рассказ, за который Лева с вероятностью сто процентов попал бы к директору, прерывается оглушительным звонком. Секунда — вещи в рюкзаках, еще секунда — их в классе уже нет. Следующая литература — урок у классухи и урок, где Гоша может нормально высказывать свое нахуй никому не упавшее мнение. Парни идут в кабинет, стараясь не затоптать расу гномов, представленную началкой. Чем ближе класс, тем ярче становится клоунский нос на пустыре. Растет, мутирует, грозится стать новым, кроваво-красным цирком. Тревога зудит под кожей все сильнее. Что за хуйня? Из-за чего? Не из-за исторички же. Или из-за нее? Гоша снова потеет, в ушах появляется белый шум. Кажется, все вокруг знают о том, что ему страшно. Кажется, его вот-вот засмеют. Блять, нет, только не снова, Господи Боже, блять, только не снова. Лев резко тянет его в сторону туалета. Гоша на ватных ногах идет за ним. — На, кури, — уже в туалете протягивает дудку. — Спасибо, — Гоша затягивается, держит в себе дым, выдыхает и благодарно улыбается. Вообще, он не любитель устраивать из туалета курилку, ссытся, что спалят, но иногда можно. Сейчас даже нужно. — Тебя с чего так распидорасило? С исторички? — Гаврик забирает дудку, затягивается сам, смотрит обеспокоенно. — Хуй знает, может просто понедельник — день тяжелый, — Салденко споласкивает рожу холодной водой, мокрой рукой прочесывает спутанные каштановые кудри до плеч, кое как укладывает и забирает весь этот кошмар парикмахера в короткий густой хвост. — Пошли уже, а то опоздаем.***
Гоша в трихуе. Ах, простите, во всея святых русских классиков же нельзя материться. Георгий Михайлович Салденко в полнейшем шоке. Не, не звучит. Все-таки в трихуе. Вот, блять, не просто так была тревожка. Надо было сваливать, и похуй, что литература только третьим. Надо было сваливать тогда. Из школы, из города, из страны этой злоебливой, в конце концов. Ахуенно понедельник начался, просто ахуенно. Гоша ведь сначала подумал, что это просто парень контрольную переписывает, странно только, что в наушниках, но Гоше-то какая хуй разница? Может с параллели или на год старше. Ахуел с того, что так похож, конечно, но от взвизгнувшей сиреной тревоги отмахнулся — таких совпадений не бывает. Отмахнулся, сел на свое законное место — третья парта первого ряда, место у стены — приготовил учебник с тетрадкой. Лева сел рядом, похуистично откинулся на спинку стула, начал качаться. Докачался до прозрения — заметил пацана на последней парте. — Слух, Гош, а это кто? — спросил тихо, косясь на парня сзади. — Понятия не имею, это ты у нас со всей школой кентуешься, а не я, — Гоша на парня не смотрел. Уткнулся в телефон, стараясь отвлечься, — Ты б лучше стих повторял, а то торчишь его вторую неделю. Не расскажешь сегодня — влепит парашу. — Да вот именно, что со всей школой кентуюсь, а этого благородного арийца первый раз вижу, — ответил Лев, игнорируя замечание по поводу стиха, и, наконец, отворачиваясь от “благородного арийца”, — Либо новенький, либо по твою душу. Везет тебе, Гош. Увидев непонимающий взгляд друга, Лев сказал: — Ну, ты ж хотел, чтобы тебя кремировали, — и заржал, антисемит хренов. Салденко фыркнул и улыбнулся. Гаврик какой-то амулет от тревоги — снова всего лишь клоунский нос на пустыре. Добравшиеся до кабинета одноклассники косятся на парня сзади, но в общем-то остаются к нему равнодушными. Гоша залипает в твиттере, Лева ржет с тиктоков и периодически сует ему в ухо наушник, чтоб тоже заценил. Перемена закачивается, в класс заходят самые отъявленные куряги — Настя и Вика. Они в женском туалете на четвертом этаже, кажется, прописались. Пиздец начался, когда со звонком в кабинет вошла классуха. Женщина ждет, пока класс успокоится, и просит новенького встать и представиться. Все оборачиваются на парня. У Гоши ошибка 404. Вроде похож, а вроде совсем другой человек. “Да не бывает, блять, таких совпадений” — думает Гоша. Когда блондин представляется Александром Вранским, Гоша все еще в отрицании. Когда новенький садится на место, Гоша леденеет изнутри, чувствуя, как набухает истерикой красный клоунский нос. Когда Гоша чувствует кудрявым затылком взгляд Вранского, он готов выпрыгнуть в окно. Щучкой. Или бомбочкой. Учительница что-то говорит про Мцыри, зачитывает отрывки произведения. Спрашивает что-то, ждет пять секунд и сама же отвечает на свой вопрос. Гоша слышит, как Леха пытается вызнать у Вранского, откуда тот перевелся. Парень сидит, абсолютно не соображая — красный клоунский нос набухает, и Гоша боится представить, что будет, когда он лопнет. Из транса выводит шепот Левы. Уже не интимный или пошлый, а встревоженный. — Бля, брат, пиздуй в туалет, я за тобой через пару минут подойду, объяснишь, че за хуйня, — и сует в карман брюк дудку. Гоша отпрашивается и вскользь думает, что за Льва он готов убить. Эта веснушчатая рожа спасает его не в первый и, скорее всего, не в последний раз. С учетом появления Вранского — точно не в последний. В туалете парень делает несколько коротких тяг, до последнего держа в себе дым. Его немного трясет. Клоунский нос все набухает и набухает. Гошу уже просто тошнит. Когда в туалет заходит Лева, парень думает, что сейчас блеванет. Гаврик забирает у Гоши дудку, затягивается. — Че случилось? — Гоша нервно смеется. Надрывно, хрипло, тихо и истерично. Красный нос все не лопается. А хуево настолько, что хочется, чтобы лопнул уже наконец, чтобы стало спокойно и похуй. Лев дает ему затянутся с рук. Гошу все еще потряхивает, он не отвечает на вопрос, только нервно посмеивается. Думает: “почему красный нос, почему, почему красный клоунский нос? Что за долбоебское сравнение?” — Хочешь прикол? — Гоша отрицательно мотает головой. Он вообще ничего не хочет. Хотя нет, он хочет, чтобы блядский Александр Вранский в его классе оказался лишь галлюцинацией от недосыпа. Просто сигналом мозга: поспи, блять. Выспи из себя эту дурь, ебанат, а то фляга уже “Свадебный Марш” высвистывает. — А я все равно расскажу. Что сказала свинья на мясокомбинате? — Гоша поднимает мыльный взгляд на друга. Забудьте нахуй все, что он думал и говорил до этого. Он готов убить не за Леву, он, блять, готов убить самого Леву. — Че-то меня колбасит, — выждав театральную паузу договаривает Гаврик. Несколько секунд парни смотрят друг другу в глаза, а потом начинают ржать. — Ну, так расскажешь, че за хуйня? — отсмеявшись положенное спрашивает Лев. Гоша тяжело вздыхает. — Помнишь, я рассказывал, что меня травили? Ну вот этот новенький был главным хуесосом того периода моей жизни, — голос нервно-насмешливый, но уже не истеричный. Снова тяжелый вздох, такой, будто все те восьмистатонные облака массово давят ему на грудь, плечи и голову, — Совпадение года, блять. Это же надо, сука, умудриться — переехал в тот же город и поступил в ту же школу. Моя жизнь ебаный анекдот. Лева молчит. Затягивается электронкой, думает. Хмурится еще, и видеть его хмурым Гоше не нравится. Сразу появляется желание рассказать дебильный анекдот, чтоб друг заржал и перестал ебать себе мозг. — Ты, кстати, был прав — он тут по мою еврейскую душу, — и криво улыбается. Ну, бля, он попытался. Лев перестает хмуриться, натягивает свою укуренную лыбу и говорит: — Давай я его отпизжу, а? Ну давай, Гош. За все пожранные им еврейские душонки, м? — лыбиться и смотрит “ну-пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста” взглядом. Гоша фыркает. — Пошли, Джеки Чан хренов, — второй раз за день споласкивает рожу холодной водой. — Ты же знаешь, если че, я его реально отпизжу? И не только я, за тебя весь класс впишется, — серьезный тон друга расслабляет окончательно. Сейчас он не один. Здесь Вранский больше не главный-популярный, а им всем больше не двенадцать лет. Все нормально. В конце концов, Лева, действительно, если не отпиздит, то поднимет на смех. Красный клоунский нос сдувается до нормального размера. Не пропадает, но больше не грозит лопнуть. Жить можно. И не с таким справлялись.