пока падали звезды на поле, я желание им сочинял: пусть все люди забудут о боли, даже те, кто ее причинял.
Время на побережье остановилось. Тяжелые облака, скрытые за толстой пеленой дыма, вплоть до самого горизонта затянули небо. Пенистые волны больше не укрывали грязный песчаный берег заботливым одеялом. И даже ветер утих в этот скорбный вечер. Где-то вдали раздавались выстрелы. В последние месяцы они не позволяли покою ни на секунду взять верх над миром. Миром… Эван сидел на песке, промокшем, казалось, навсегда после последнего прилива. В его голове хрусталем звенели мысли, вторящие выстрелам за спиной. Подобно им, они никогда не утихали. Неделя за неделей он только и думал о ней. Он мог бы изводить себя бесконечно мыслями об оставшейся по ту сторону Ла-Манша семье. О том, что его сестры еще совсем дети, но уже такие невероятно умные и понимающие. О том, что перед тем, как покинуть их, Эван узнал, что Мэдди вдруг понравилась музыка. — Она вся в тебя, Эв! — говорила ему мама. Он не верил. А теперь… Теперь вот поверил. Всегда хотел бы верить, если бы это позволило никогда не покидать их. Никогда не видеть заплаканных глаз малышки Кэсси. Пусть ей едва исполнилось восемь, но даже она прекрасно понимала, чем все может закончиться. А Эван вот не понимал. Ему двадцать восемь лет. И он действительно продолжал зарываться мыслями, как руками, зарытыми в противный мокрый песок, в воспоминания о единственной живой душе, оставшейся в Англии, от которой он не бежал, уходя на фронт. Амелия. В этом маленьком имени, состоящем из шести букв для Бакли заключался целый огромный мир, наполненный блестками, запутавшимися в светлых волосах, серыми глазами и озорной юношеской улыбкой, не утратившей своего блеска даже спустя столько лет. Они познакомились, как это водится в детстве, столкнувшись лбами в самом до нелепого глупом споре. Эван, будучи мальчишкой с душой истинного хулигана, не любил все эти заумные вещи, книжки и уроки, которые так сильно отвлекали от бесконечных игр с друзьями. В конце концов, игры были действительно веселыми. Амелия же, будучи дочерью настоящего ученого и учительницы литературы, любила книги. Она любила их настолько сильно, что заставила самого главного хулигана школы поверить в это. Поверить в любовь, скрытую среди потертых страниц научной литературы, фантастики и даже самых глупых романов. — Как только ты научишься читать, ты будешь всегда свободен, Эван. Он до сих пор верил в эту прописную истину, хранил небольшой томик с работами Шекспира, врученный прямо на перроне, где Эван ждал поезд, который увезет его на войну, и грел внутри беспредельную веру в свободу. Даже здесь, окруженный нескончаемым потоком страха, боли и смерти, он чувствовал эфемерные прикосновения свободы, как никогда, отчетливо. И она, единственная знавшая, что он собирался сбежать, была тому причиной. Фотография белокурой девушки в нагрудном кармане формы, истрепавшейся за месяцы носки, неожиданно оказалась в руках. Перед глазами образ Амелии, такой же цветущей, как на фото. Даже сквозь потерявшую новизну серую картинку Эван мог разглядеть ее улыбку, услышать смех и улыбнуться высоко вздернутому в показной обиде прямому носу. Он рассмеялся, переводя взгляд вдаль, словно она могла почувствовать через все это расстояние, что один вдруг повзрослевший хулиган скучает по ней, девочке, влюбленной в книги. Фото отправилось обратно, сложенное ровно посередине, а Эван, уже давно не мальчишка, но молодой мужчина, солдат, простодушно откинулся спиной на промокший от соленой воды песочный пляж, прикрывая глаза. Он не боялся простудиться. Представлял лето. Крошечный домик на окраине Дюнкерка весь оплетенный цветами. Под куполом из тех самых цветов всех мастей и размеров стоял столик и пара стульев. Чайный набор, насчитывающий на своем веку десятки лет, обосновался на шершавой поверхности деревянной столешницы, испуская пар. Эван даже мог почувствовать запах лавандовой заварки, если бы постарался. На заднем дворе его ждал дедушка, смастеривший очередной самолет, в который они вместе вот-вот станут играть, весело имитируя настоящий воздушный бой. Бабушка уже выставила на стол корзинку, наполненную печеньем, еще теплым. Она достала его из печи всего полчаса назад, оставив остывать. Они вместе украшали разномастных животных цветной глазурью, сделав их непохожими ни на что, кроме кучки разноцветных камешков с морского побережья. Это были не первые каникулы Эвана во Франции. Он обожал гостить у бабушки с дедушкой. Любил помогать печь печенье и пироги, разносил хлеб всем соседям, потому что таким образом мог помочь родным заработать немного денег, ошкуривал маленькие и большие деревянные самолеты. Здесь никогда не было скучно. Всегда было мирно и спокойно. И этот дом для Эвана был роднее его собственного, ведь бабушка все знала. Ведь все знал и дедушка, хоть и вздыхал тяжело каждый раз, когда вспоминал об этом. Эван вспоминал лето, когда ему было шестнадцать. Тогда мама ждала появления на свет Мэделин, а он снова поехал во Францию. И он правда хотел увидеть свою маленькую сестру одним из первых, потому что уже любил ее больше всего на свете, но Франция манила своей свободой, она привлекала и звала. Она… Или он. Улыбка сама собой начала расплываться на лице, но Бакли закусил губу, не позволяя ей стать слишком широкой. Черт! Воспоминания о Пьере всегда заставляли его улыбаться. Они были детьми. Обоим по шестнадцать и юношеский максимализм так и норовил сделать их мишенями для нападок, ведь если бы их заметили, это был бы конец всему. Конец целой жизни, еще толком не начавшейся. Но либо они хорошо прятались, либо жители Франции оказались куда более терпимыми и понимающими, чем те, кого Эван встречал в Британии, но все было в порядке. Пьер был таким феноменально позитивным человеком. Его мало что могло заставить грустить, и он заражал этим Эвана. Ему хотелось попробовать и испытать все в этой жизни, поэтому тот робкий первый поцелуй, скрытый на чердаке самого любимого Эваном дома, не стал неожиданностью. Бакли как сейчас помнит тот момент ошеломляющей дрожи, пронзившей все его тело. Он ведь никогда до этого не испытывал чего-то даже близко похожего. Это удовольствие отличалось, а потому было особенным. Способным навсегда изменить его жизнь. В хорошую ли сторону? Едва ли. Но в тот момент, ощущая на своих губах вкус виноградных губ Пьера, Эван не думал о будущем. Он хватался за старую клетчатую рубашку юноши, так нагло вторгнувшегося в его личное, угадавшего самые постыдные его мысли, и хотел остаться там навсегда. Тихо хохотнув от такой глупости, Эван поднялся с песка, отряхнул, насколько смог, и так грязную форму, которую стоило бы постирать в чем-то лучшем, чем соленая вода Ла-Манша, и огляделся. Вокруг, все также, сновали такие же, как он, солдаты. У кого-то из них были перевязаны руки, у кого-то ноги или туловища. На посеревших повязках проглядывались бурые потеки крови. Нехватка лекарств сказывалась на раненых критически. Кого-то на носилках тащили в сторону шаткой деревянной пристани, переживающей не лучший век. Он побежал, кажется, раньше, чем мозг успел среагировать на резкий приближающийся гул. Бегство — единственное, что могло спасти. Животный ужас — единственное, что помогало бежать, даже если сил больше не было. Бомбежка началась неожиданно. Впрочем, что неожиданного могло быть в бомбах, сыплющихся на вас прямо с неба, во время войны. В висках стучало так громко, что заглушало все, что происходило вокруг. Смерть снова гналась за ним, но Эван был быстрее. Он всегда был неплохим спортсменом. Даже некоторое время играл в футбол во времена обучения в школе. Фотография Амелии рядом с сердцем помогала не сойти с ума, пока рядом разрывались снаряды. Пока люди, те самые парни, лица которых мелькали перед Бакли несколько минут назад, умирали. Кто-то кричал, звал на помощь, но он не останавливался, продолжая бежать. Куда? Одному Богу было известно. В этом месте мир превращался в адскую кротовую нору, из которой невозможно выбраться. Эвану казалось, он застрял. Утонул. Погряз в череде нескончаемых бомбежек и стрельбы за спиной. И все, что каждый из них имел — узкая прибрежная линия. Впереди — пролив с ледяной водой, позади — враг. И ты мог только раз за разом пытаться взобраться на борт корабля. А они все тонули и тонули, как и Эван тонул в отчаянии все сильнее, когда бомба вдруг разорвалась всего в паре метров от него. Вокруг тишина. В ушах звон. Падать не так уж и больно, когда все конечности целы, а ты еще жив. Руки накрыли голову, зажимая уши, звон в которых не утихал. И звон этот был такой сладостный, ведь заглушал крики, а зажмуренные в ужасе глаза не позволяли увидеть кошмар, творящийся вокруг.*****
Пятнадцать. Шестнадцать. Двадцать. Двадцать пять. Счет не прекращался. Все они слонялись по пустынному побережью в редкие мгновения покоя, пытаясь спасти тех, кто выжил, и подсчитывая тех, кому не удалось. Проблема стала явной тогда, когда все начали понимать, что вторых становится больше, чем первых. Эвану ранило плечо осколком снаряда. Обработал, как получилось у обычного солдата. Виски — это не их реальность. Зато чистый спирт, разбавленный водой, работал лучше любых лекарств. По глотку́ на новоиспеченного врача и пациента, немного на рану и поехали зашиваться. Эван закусил рукав своей куртки. В рот набился песок. Мысли понеслись в голове в хаотичном порядке. И пусть его не впервые зашивали, не впервые даже за последние несколько недель, это никогда не переставало быть настолько страшным. Боль уходила на второй план уже несколько мгновений спустя, но организм еще продолжал кричать. Кричать о том, что это взаправду. Никогда ты не сможешь окончательно принять тот факт, что состоишь из плоти и крови, что правда вынужден чувствовать, как расходится рана. Ощущать теплоту крови. Ее запах. Боль уходила, но осознание делало все в разы хуже. Они затаились в самом обычном полуразрушенном домике на окраине, каких здесь множество. Окна давно были забиты досками. И Бакли все удивлялся, где же солдаты нашли гвозди. А они вообще парни талантливые. Посреди сраной войны умудрились достать не только затупившиеся куски железа, которые помогут сделать их убежище хоть немного более безопасным и пригодным для сна, но и пару корок самого обычного хлеба. В такие моменты все становилось неважным: религия, уровень достатка или ориентация. Все границы стирались, потому что кроме вас самих друг у друга никого больше нет. И становилось плевать, что человек представлял из себя до того, как пули стали свистеть над головой, когда именно его рука была той, что вытащила тебя из-под обстрела. Вечер встретил их тишиной и едва различимыми стонами, раздающимися совсем рядом. Эван был ранен не так сильно, а потому сидел вместе со всеми, хмуря лицо, когда плечо особенно сильно давало о себе знать, и вздрагивал от треска костра. Он продолжал верить в чудо, прижимая к груди томик Шекспира. Вокруг него были люди. Живые. Дышащие. Пара французов слева раскуривала одну сигарету на двоих. Нашли ее между обломков дома. Кажется, одного из них звали Николя, но Эван точно не вспомнит, которого. По другую сторону костра бельгиец, непонятно как затесавшийся в их ряды. Его звали Финн. Бакли точно помнил, потому что он и был той самой рукой, вытащившей его. Именно Финн, молча, не говоря ни слова, вероятно потому, что точно знал — не поймут, протащил Эвана на себе добрые несколько десятков метров, чтобы оказаться здесь. Не бросил. Не прошел мимо. Для Эвана это много значило. Он сам не такой. Три британца тихо переговаривались на родном Эвану языке, устроившись неподалеку, рядом со своим тяжело раненным другом. Глядя на него, Бакли с уверенностью мог утверждать: не жилец. На лице одного из них в свете костра мелькали слезы. Сразу ясно — прощаются. А на Эвана из-за этого зрелища накатывала тоска. Не легкая и будничная, на войне такой нет. Тоска намного более сильная, когда ты словно отрываешься от тела и понимаешь, что ничего не потеряешь, просто оставив его здесь. Потому что, если он умрет здесь, о нем просто забудут. Некому будет позаботиться о том, чтобы родные узнали о его смерти. Некому будет его похоронить. Забвение хуже смерти. На этой войне, казалось, не менялось ничего, когда же на самом деле всего за какие-то пять минут все могло пойти прахом. Эван сидел ближе всех к забитому досками окну, а потому именно он первый услышал это: тихий стон со стороны улицы разбил застывшую там тишину вдребезги, заставив парня вздрогнуть. Он прищурился, повернувшись к окну, и попытался в тонкой щелке между досками разглядеть происходящее, но темнота не позволяла многого. Луна, вышедшая вдруг из-за застилающих небо туч, осветила одинокую фигуру на пустынной улице, усыпанной обломками близлежащих домов. Девушка. Эван не мог поверить своим глазам. Это была хрупкая девушка, босоного и невидяще ступающая вперед. На ее щеках блеснули слезы, когда луна в очередной раз показала свой лик. Светловолосая, как Амелия. Оттого еще ужаснее для Эвана было осознание происходящего. Это ловушка, — прозвучало в голове набатом, а он все смотрел. Следил за тем, как рваное, серое в ночной тени, платье развевает легкий ветер. Этой картине впору переместиться на летний луг, освещаемый светом яркого полуденного солнца. Эван уверен, что платье было бы голубым, а ноги совсем еще юной девчонки не кровоточили бы так сильно, стоило ей ступить на очередной обломок или осколок. Это ловушка, — а сзади уже началось движение. Другие тоже услышали. Заметили. — Это ловушка, — повторил Эван вслух, отворачиваясь от окна. На это просто невозможно было смотреть. Будто смерть в своем лучшем наряде шествовала по улице разрушенного города, возвещая о скором конце. Он оперся спиной на холодную стену, запрокинув назад голову и тяжело вздохнув. — Женщин и детей первыми эвакуировали. Если кто-то выйдет отсюда… — он не закончил свою мысль, вдруг так ясно осмотрев парней, оказавшихся вместе с ним в этой ловушке. Между совестью, может быть, геройством, и здоровым военным эгоизмом Эван выбирал второе. Ему было жаль девушку. Черт возьми, у него дома остались две младшие сестры. Он, как никто другой, мог понять ценность человеческой жизни, но знал, что прав. Он был прав, и это заставляло кровь в жилах кипеть. Виски сдавило неожиданно усилившейся болью от накативших мыслей. — Если они увидят, где мы прячемся — нам конец, — тихий охрипший голос одного из британцев, так и оставшихся в отдалении от остальной группы, заставил всех вздрогнуть. Каждый из них понимал, что, подставляя под удар себя, нацеливает врагов на остальных. И если вот такой выбор заставляла их делать эта война, — подумал Эван, — то он больше не хотел выбирать вовсе. Бакли смотрел на бликующий в темноте огонь и думал о доме, о сестрах. Он думал об Амелии и о том, как она, смеясь, предлагала ему бежать. Никто из них тогда даже не подозревал, что Эван и правда однажды сбежит из дома. Под покровом ночи, как последний трус, он собирал вещи, трясясь от любого шороха, раздавшегося в доме. В тот момент он ни о чем не думал, хоть и стоило бы. Поцеловав на прощание в лоб каждую из мирно спящих сестер, он ушел, не оборачиваясь, чтобы спустя несколько долгих дней, наполненных ужасом собственного поступка, оказаться здесь. И здесь, среди груды обломков разрушенного напрочь города, опустевшего и осиротевшего без своих жителей, он чувствовал себя подходящим. Одинокий оглушающий выстрел сбил с толку, заставив парней примкнуть к окну. Девушка за окном больше не шла, являя собой самые страшные кошмары любого солдата. Лежа среди камней, осколков стекла и деревянной трухи, она обрела покой. Словно ангел со сломанными крыльями, она раскинула руки в стороны, будто пытаясь обнять весь этот мир, успокоить, утешить. Безуспешно. Вместе с ней застыло и все остальное. Разве что ветер, всего несколько минут назад так беззаботно развевающий полы платья, испачканного сейчас бурыми пятнами растекающейся по ее спине крови, продолжал перебирать своими ледяными пальцами светлые волосы, усеянные пылью.*****
Эван помнил свои первые дни на фронте. Как ему, почти что мальчишке, пусть он и был уже совсем взрослым, всучили в руки оружие, едва ли показав, как им пользоваться. Это было страшно. Было дико и нечестно. И хоть он сам был тем, кто добровольно подписался на это, все равно не понимал, как можно поступать с людьми вот так. Он помнил, как увидел смерть в первый раз. Не ту, что настигает человека в мирное время, а несправедливую, глупую, такую ненужную никому смерть молодого парня. Тот и жизни еще не повидал, а уже лежал бездыханным трупом, отдав свою жизнь за чьи-то чрезмерные амбиции. Вокруг него умирали люди. Умирали дети, родители, чьи-то братья и сестры. Их теснили все дальше. Город оставался позади. Вокруг царил настоящий ад, затянутый дымом и копотью. Взрывались бомбы. В них стреляли. Не переставали стрелять ни на мгновение. И с ними оставалась только надежда. У каждого своя. Каждый из них, совсем еще пацанов, пришедших сюда по приказу или без него, хранил в нагрудном кармане что-то, что всегда придавало сил. Один перечитывал письмо от любимой девушки, стоило выдаться свободной минуте. Другой сжимал в руках открытку, сделанную руками ребенка, глядя вдаль, где вновь и вновь тонули британские корабли. Третий, и таких было большинство, не сводили слезящихся, от постоянно застилающего их черного дыма, глаз с фотокарточек тех, кого оставили дома. Каждый из них сходил с ума от страха. В свою первую бомбежку, попав под град из сыплющихся с неба снарядов, Эван не знал, что делать. Застыл. Самое худшее, что может случиться с солдатом во время нападения. Знать о войне, читать о ней — это одно. Быть ее частью — совершенно непостижимо уму. Он стоял, как вкопанный, утопая тяжелыми ботинками в сухом песке, и смотрел на царящий вокруг хаос. Слушал гул приближавшихся самолетов. Его руки дрожали, а ноги еле держали отяжелевшее тело. Бежать, казалось, было некуда. Да он и не знал, что нужно бежать. Из оцепенения его вырвал душераздирающий крик: «Ложись!». Эван упал, прикрыв руками голову и зажав ладонями уши, на автомате, даже не успев толком подумать. Впрочем, мыслей в голове и не было вовсе. Глупо было надеяться, что на войне, во время боевых действий, в голове останется что-то помимо плана по спасению собственной шкуры и панических мыслей о смерти. Парню рядом оторвало ногу. Форма Эвана окропилась кровью впервые в первую пережитую им бомбардировку. Как и руки, которыми Бакли пытался то ли перевязать, то ли волшебным образом вернуть на законное место чужую конечность. Он застыл снова, глядя на то, как по тонким пальцам, привыкшим не к ношению тяжелого огнестрельного, а к черно-белым клавишам пианино, стекает алая жидкость. Крови было так много. Это приводило в ужас, заставляло грудную клетку сжиматься в страхе, а сердце колотиться. «Невозможно потерять столько крови и остаться в живых», — подумал Эван. К воде, накатывающей на берег легкими пенящимися волнами, Эван добрался ползком. Его не волновали измазанные грязью штаны. Только руки. Желание стереть с них чью-то смерть, физически осевшую на пальцах, было столь велико, что кожа под жесткими прикосновениями начала покрываться ранами от сильного трения. Глаза налились слезами. Продолжая остервенело оттирать давно смытую с ладоней кровь, будто она просочилась под кожу, въевшись в его кости навсегда, Эван закусил щеку изнутри. Он мужчина. Мужчины не льют слезы, теряя кого-то, кого даже не знали. Мужчина должен быть сильным. «Будь сильным!» — повторял себе Бакли снова и снова. Если бы только это помогало хоть немного отвлечься от того, что он только что пережил. Нам говорят, что война — это убийство. Нет: это самоубийство.*****
Ночь закончилась, неожиданно прерванная вышедшим из-за туч рассветным солнцем. Оно огненно-красными лучами осветило окраину Дюнкерка и одинокую тонкую фигурку погибшей девушки. Эван действовал тихо. Или ему просто так казалось. Оторвать доски от окна, открывающего вид на Ла-Манш, было не просто, но он справился, в окончании мысленно погладив себя по голове за умение работать не только языком, но еще и руками. Другие парни еще спали. Кто-то из британцев стоял в карауле у другого заколоченного окна, сквозь щели оглядывая окрестности на предмет наличия врага в зоне видимости. Выйти из дома так, как они вошли, то есть через пустующий дверной проем, не вышло бы как минимум потому, что их всех просто расстреляют подобравшиеся слишком близко немцы. Приходилось мыслить шире, а потому, не став дожидаться всеобщего решения об отступлении, Эван инициировал его сам, выбравшись на улицу сквозь открывшуюся оконную раму. Долго думать было нельзя. Кто знает, где еще засели вражеские снайперы, способные пристрелить его с добрых нескольких десятков метров. Собрав волю и всю оставшуюся после нескольких месяцев на фронте смелость, Бакли сорвался с места. Петляя из стороны в сторону, чтобы не стать слишком легкой добычей для вражеских солдат, он за несколько невероятно нервных минут добрался до пляжа, обежал кругом небольшую гору песка, образовавшуюся из-за взорвавшегося рядом снаряда, и упал по другую ее сторону. Он пригнул голову так, чтобы со стороны города его уж точно не было видно, и осмотрел горизонт. Он оказался, как никогда за последние недели, чист и ясен. Голубое небо с легким налетом серости и восходящее из-за вод пролива солнце — картина достойная быть запечатленной хотя бы в чьей-то памяти. Единственное, что не казалось обыденным, темное пятнышко на горизонте, все четче прорисовывавшееся в форму корабля. Корабль! Их заберут отсюда, черт возьми! Эван во все глаза смотрел на то, как увеличивалась на фоне горизонта массивная фигура корабля — единственной возможности выбраться из Франции живыми. Возможно, это был их последний шанс остаться среди живых. Каждый, кто когда-то ступал на пропитанное кровью и потом песчаное побережье Дюнкерка, знал, что у шаткой деревянной пристани затонуло столько судов, что подплыть к берегу было уже не просто рискованно, а буквально невозможно. Кто-то решил рискнуть, чтобы спасти их жизни? Едва ли Бакли был против оказаться спасенным. При ближнем рассмотрении корабль оказался британским эсминцем, не самым быстроходным, зато способным пережить переправу солдат через Ла-Манш. Две огромных трубы выпускали темно-серый дым, застилая чистое небо серой угнетающей пеленой. Металлический блестящий нос судна рассекал просторы пролива, все плотнее прижимаясь к пристани. Эван мало что знал о кораблях, с детства увлекаясь скорее воздушными судами, нежели водными, но мог судить об этом конкретном даже по его внешнему виду. А выглядел он действительно внушительно. На самом деле, в данной ситуации даже самое маленькое суденышко показалось бы ему лучшим быстроходным крейсером, будь оно тем, что вытащит его отсюда и вернет домой. Британский флаг уже развевался перед внутренним взором Бакли, стоило ему подняться на ноги и сделать шаг в сторону набегающих на берег легких пенистых волн. Другие солдаты, прятавшиеся до этого кто в полуразрушенных дома, кто между редкой растительностью, кто в оврагах и за пригорками песка, оставленных боевыми снарядами, тоже выбрались из своих убежищ, стоило призрачной надежде на спасение замаячить на горизонте. С севера, гонимые холодным осенним ветром, на Дюнкерк надвигались тучи. Они, будучи еще совсем далекими, предвещали привычную для последних недель дождливую погоду. Скоро на них налетит холодный северный ветер, остудит и без того ледяную воду пролива, заберется под полы военных курток и проникнет, кажется, даже в кровь, чтобы остудить пыл возжелавших спасения солдат. Эван уже чувствовал эфемерные прикосновения дождя к своей коже, ощущал призрачную влагу на лице. А может, это была лишь надежда, пролившаяся солью по давно заросшим щекам. Каждый шаг в сторону пристани давался Эвану все труднее. Сложно было поверить в реальность происходящего. Другие парни, мужчины и совсем еще мальчишки, двигались рядом, разделяя его смятение, недоверие и искреннюю, ничем не замутненную, радость при виде обычного военного судна. По коже бежали мурашки уже не столько от того, что ветер продолжал набирать обороты, становясь практически ледяным, сколько от предвкушения скорого прибытия британцев. Тихий шелест волн и стоны раненых на носилках сопровождали их путь. Эван не был снобом или бесчувственным, да только, хватаясь здоровой рукой за раненое плечо, не мог даже представить, как сможет набраться сил, чтобы поднять чье-то тело и пронести до края пристани. Он был ранен, но все еще мог идти, что уже было бы подарком небес для тех несчастных молодых людей, которые не имели даже такой пустяковой возможности. Бакли с рождения был тем еще счастливчиком. Окинув взглядом небо, Эван вспомнил о ясных голубых глазах своих младших сестер, которых не видел уже несколько месяцев. Отсюда даже письма отправить не вышло. Вероятнее всего, девочки продолжают надеяться на то, что их старший брат жив и относительно здоров, насколько здоровым можно остаться после пребывании на фронте. Глаза малышки Кэсси были на порядок темнее, чем у Мэделин, хоть многим и казалось, что девочки похожи даже в этом. И они на самом деле были очень похожи. Между собой и на покинувшую их слишком рано маму. Вот только Эван знает, что волосы Кэсси светлые и прямые, когда же Мэдди являлась обладательницей каштановых кудрей. Старшая из девочек очень шумная и энергичная любительница погонять с мальчишками в футбол и поиграть в догонялки, а маленькая Кассандра тихая и вдумчивая. Она совсем не любит шум, зато влюблена в истории, которые Эван, вооружившись очередной книгой из библиотеки Амелии, читал сестрам перед сном. Мэделин засыпала раньше, чем история успевала пересечь хотя бы середину, но младшая из сестер всегда дослушивала до конца. И только потом, пожелав Эвану спокойной ночи, обнимала плюшевого зайца с глазами-пуговками, пришитыми когда-то давно бабушкой, закрывала глаза. Он скучал по девочкам. Эван действительно очень любил их. И сейчас, когда спасение было так близко, все его мысли вновь и вновь возвращались к ним. В маленький дом на окраине Лондона, где сейчас бабушка, вероятно, готовит ужин. Где девочки, как могут, стараются ей помочь, а она отмахивается, но все равно позволяет им побыть немного хозяйками. Где старый рыжий пес снова и снова заходится лаем, увидев соседского кота с разорванным ухом и шрамом на левом боку. Где царит тепло и уют — полная противоположность того, что окружало сейчас самого Эвана. Корабль пришвартовался правым бортом к узкой полоске причала, замерев спустя несколько минут и лишь слегка покачиваясь на воде. Сходни, он же трап, мастерили, как Бакли понял, своими руками. Выглядели они немного странно, но, по крайней мере, присутствовали и были надежными, раз уж капитан позволил своим подчиненным пустить на них солдат. Очередь, растянувшаяся от самого начала причала, продвигалась медленно. Серьезно раненных размещали охотнее. Их нужно было куда-то уложить, а ведь места на корабле было не так уж и много, как хотелось бы. Эван старался отбросить эгоистичные мысли о том, что большинство из тех, кто первым попал на борт, не проживут и несколько часов, а потому незачем брать их вовсе. Мозгом он понимал, что каждого из них кто-то ждет дома. Каждый имеет право на попытку вернуться. Он понимал, но не мог заставить себя перестать чувствовать зависть к любому, кто ступал на палубу раньше него. Ожидание оказалось невыносимым испытанием. Эван был уже на полпути к кораблю. Небо на горизонте начинало темнеть. Тучи все приближались. Не пройдет и часа, как их всех накроет шторм. Солдаты, разделившись на небольшие группки не оставляли попыток поставить на воду шлюпки. Пролив бушевал. Ветер усилился, бросаясь голодными волнами на толстые бревна, удерживающие деревянный причал. Потемневшие от накопившейся в них влаги облака проплывали над их головами, укрывая землю бесформенными тенями, то и дело заставляя вздрагивать от очередного налетевшего порыва ветра. Промокшая, кажется, навсегда, форма совсем не спасала от непогоды, неожиданно вновь вернувшейся к ним. Будто это место и дня не смогло бы прожить без изливающихся на них туч. Перед ним два парня держали носилки, на которых свои последние вздохи делал их боевой товарищ. Парень выглядел измученно. Стоны то и дело разносились по воздуху, вторя методичному стуку волн о пристань. Эвана начинало тошнить от всех этих смертей, что окружали его уже несколько месяцев. Костлявая буквально дышала ему в затылок, а он, каким-то неимоверным чудом, умудрялся избежать ее загребущих лап. Каждый новый шаг приближал Эвана к моменту, который он так ждал, и которого так сильно боялся. Вернуться домой. Туда, откуда с таким остервенением старался сбежать. Глупо было даже задумываться о том, что, сбежав из привычной ему среды, себя он оставит тоже. Это ужасная истина так или иначе настигает любого: каждый раз убегая, оставляя что-то позади, себя самого ты берешь с собой. Так и Бакли, пытаясь сбежать от навязываемого обществом образа, не бросил его проживать одинокие тоскливые дни в холодной дождливой Британии. Маску, навязанную ему людьми, он принял и увез с собой во Францию, где только сросся с ней сильнее. Мурашки пробежали по телу снова, стоило очередной шлюпке перевернуться на разбушевавшихся волнах, высыпав, как пшено из банки, глупых солдат, продолжающих пытаться сбежать раз за разом. Эван не понимал, почему они там, а не здесь, в очереди на эсминец, который неизвестно каким образом вообще смог приблизиться к берегу настолько сильно, вместе со всеми. Это ведь более надежно, не так ли? Он видел отдаленно искаженные досадой и затаенным страхом лица мужчин, надежда которых таяла на глазах, растворяясь в ледяной соленой воде Ла-Манша. Ступать на борт было страшно. Ожидание было ужасающим, но еще страшнее был итог. Накатывающее осознание того, что все закончилось, хотя, на самом деле, все только начиналось. Попадали на корабли многие. Но сколько из них в итоге добрались до Британии? Практически никто. Шаг, второй, третий. Ноги подкашивались под собственным весом. Руки дрожали. Страх нарастал, становился столь огромным, что больше не помещался ни в сердце, ни в голове. Не умещался в мыслях. Только бы доплыть. Только бы добраться. Надежда и вера в лучшее не позволяли ужасу взять верх. Даже при взгляде на лежащих тут и там раненных, Эван не терял оптимизма. На войне все вдруг становятся эгоистами. Сочувствовать другим возможно, но между своей жизнью и чужой выбор очевиден. Небо уже совсем утратило краски. Затянулось тучами и больше не освещалось солнцем, что утром и днем так отчаянно пробивалось сквозь ужасающую пелену войны, укрывшую побережье. Трюм освещался теплым электрическим светом. Десятки солдат, отбросив тяжелые металлические каски, находились здесь. Кто-то смеялся, наконец ощутив прикосновение к своей душе надежды на лучший исход. Пара женщин в передниках раздавали всем и каждому самые простые бутерброды, которые можно было придумать в подобных условиях, и стаканы с горячительными. Эван невольно улыбнулся, поддавшись всеобщему ликованию. Подхватил протянутый ему стакан, коротко поблагодарив за выпивку и еду женщину средних лет, которая одним своим видом внушала веру в лучшее. Здесь царила атмосфера счастья, если таковым можно назвать происходящее на боевом эсминце, долженствующем доставить своих пассажиров домой, сквозь град из бомб и торпед. И Бакли был частью этого. В душе нарастало тепло. Глядя на мигающие то и дело лампочки, улыбки вездесущих парней в форме, слыша неумолкаемый смех, он думал о том, какой же он все-таки счастливчик. Переступив с ноги на ногу, он остановился у ближайшей к выходу стене, облокотившись на нее спиной. Бутерброд пах потрясающе. Эван поднес его к носу, чтобы еще раз насладиться запахом теплого хлеба, овощей и сыра. Прикрыв глаза от удовольствия, он сделал первый укус, и это было невероятно. Вкусы смешались на языке, превратившись в идеальное сочетание. Бакли показалось, что он не ел в своей жизни ничего вкуснее, чем этот одинокий бутерброд в своих руках. Воздух, отяжелевший от дыхания слишком большого количества людей в одном помещении, давил на легкие и голову. Все усугублял алкоголь в стакане, такой спасительный и согревающий. Спину холодил металл, из которого и было сделано судно. Какие-то парни рядом с ним на французском, давно ставшем для Эвана родным, обсуждали, что сделают в первую очередь, когда попадут домой. И Бакли задумался тоже. А что бы он сделал в первую очередь? Вероятно, сел бы на первый же поезд до родного Лондона. Да, в первую очередь он бы очень хотел сообщить своим младшим сестрам, что они не потеряли его на этой войне. Рассказать им, что с ним все в порядке настолько, насколько это возможно. Показаться перед ними живым и относительно здоровым. Пускай на нем появились новые шрамы, которые останутся с ним навсегда. Которые станут для него напоминанием о тех днях, что он провел в Дюнкерке. Пусть он переосмыслил многие вещи, которые раньше казались ему элементарными и однобокими. Эван просто хотел, чтобы Мэдди и Кэсси знали, что не одни. Чтобы они никогда не чувствовали того разъедающего сознание страха, который навсегда поселился внутри их старшего брата. Страха одиночества. Он хотел, чтобы его маленькие девочки знали, что в этом мире всегда будет кто-то, на кого они смогут положиться в трудную минуту. Так что, да, первым делом он отправился бы домой, чтобы и самому окончательно понять, что он все еще жив. Неожиданно опустевший стакан, забытый на несколько долгих минут, и холодная стена за спиной вдруг оказались единственной опорой для уставшего тела. Мозг, почувствовавший себя в безопасности, работал все медленнее, клоня своего обладателя в сон. — Мы здесь! Внизу! Подождите нас! — Эван вздрагивал от каждого душераздирающего крика со стороны открытой железной двери. Он старался не думать о тех, кто остался за бортом. Так уж вышло, что большие корабли, военные корабли, тонули в этом проливе намного чаще, чем обычные шлюпки, в которых и сидели сейчас те самые парни, умоляющие их спасти. Бакли старался, правда старался мыслить позитивно. Даже в реалиях войны, где каждый миг может стать для тебя последним, он пытался верить в спасение. Вот только оно было столь призрачно, что утекало сквозь пальцы, как вода, очерненная топливом сотен судов, потопленных здесь. — Вернитесь! Не бросайте нас! — снова крик, снова дрожь пробежала по телу. Они всегда будут преследовать его — эти крики о помощи. Охрипшие голоса и страх, проевший себе путь в самую суть каждого солдата. Вот кем они были: дрожащими от страха букашками, всего лишь звеньями в цепи боев и столкновений, организованных ополоумевшими стариками. Войной правили старики, а умирали молодые. Отдавали свои жизни якобы за правое дело. Эван так не думал. Ему бы хотелось верить, что происходящее что-то изменит. Может быть, мир станет лучше, чище? На самом деле, хотелось бы верить в лучшее. Так уж заведено, что Эван Бакли рожден тем еще оптимистом, не теряющим себя даже в подобной ситуации. Из оцепенения и задумчивости Эвана вывел очередной крик, истошный, заставивший содрогнуться его закаленное боями сердце. «Торпеды» — только и успел подумать парень, когда корабль сотряс грохот. Все вокруг начали кричать, как по команде, а внутри Бакли все сжалось от страха. Вода. Она пребывала с такой огромной скоростью. С такой сумасшедшей ужасающей скоростью, что всем, кто находился в трюме удалось сделать разве что пару вздохов, прежде чем погрузиться в эту жуткую пучину без возможности выбраться. И понимание неизбежного накатывало, словно разрушающая все на своем пути волна. Словно та самая толща воды, утягивающая их на дно. Они не выберутся. Просто не смогут. Темнота вокруг удушающая. Кислорода в легких больше не достаточно. Эван озирался вокруг в последней неугасающей надежде встретить спасение. Сейчас он бы душу продал за один единственный глоток свежего воздуха. Да пусть бы даже не свежего, а того самого, наполненного копотью и запахом пороха. Лишь бы в нем кислород был, который наполнит его до краев. Только бы сделать один вдох. Умирать не страшно только тогда, когда ты не осознаешь происходящего. Когда у тебя нет времени на осознание собственного небытия. И если думать о смерти, Эван хотел бы быть убитым в бою. Возможно, выстрелом прямо в голову, чтобы не было даже секунды на осознание ничтожности своего существования. Но не так. Он никогда даже подумать не мог, что умрет, захлебнувшись грязной водой Ла-Манша. Глупы те, кто говорит, что умирать не страшно. Бакли вот был в ужасе. Вода щипала глаза все сильнее, но ему уже было плевать. Это не сравнится с давящей болью в груди. И дело вовсе не в том, что он не мог дышать. Сердцу больнее. За девочек, которые останутся совсем одни. Которые даже никогда не узнают точно, что произошло. За всех тех, кого он оставит на этой земле. У него сердце разрывалось, а легкие… Он сможет вытерпеть. Свет возник перед глазами тогда, когда у Эвана уже не осталось даже крохотной доли надежды. Когда органы уже не могли нормально функционировать от недостатка кислорода. Свет. Эван потянулся к нему. Казалось, будто этот свет смог бы привести его в лучший мир. Возможно, его воспаленный мозг больше уже не мог нормально функционировать и посылал ему галлюцинации, ложную надежду то ли на спасение, то ли на легкую смерть. Хотелось верить в первое, даже если это обман его собственного организма. По крайней мере, в последние минуты он будет продолжать надеяться и не потеряет веру в лучший исход. Дверной проем, открытый определенно настоящим чудом, приближался действительно быстро. Руки то и дело выхватывали из окружающего пространства вещи, превратившиеся вдруг в мусор: какая-то металлическая банка, возможно в ней когда-то была тушенка; небольшой кухонный нож, который Эван схватил за лезвие и автоматически сжал, сразу же отдернув руку и зашипев от резкой боли; чья-то уже навсегда утерянная военная каска. Бакли стало вдруг горько от осознания того, что эти вещи оказались навсегда утеряны для мира. Что больше никогда эта каска не увенчает солдатскую голову, а нож так и останется ржавым куском металла лежать на дне пролива Ла-Манш.*****
Ночь, укутавшая небо над Дюнкерком, оказывается вдруг слишком светлой, что настораживает, но не заставляет остановиться. Секунда, вторая, третья… Последние крохи сил уходят на то, чтобы добраться до поверхности. А там ослепляющее солнце вдруг освещает совершенно чистое небо и беспечную ровную гладь воды. Там, совсем рядом, слышится немного хрипловатый мужской, такой отчего-то честный и искренний, человеческий смех. Там отчетливо виднеется береговая линия, да только не французского Дюнкерка, а такого бесконечно знакомого английского побережья. Кажется, это Брайтон. Или Борнмут… В данный момент, Эван ни в чем не уверен. Даже в здоровье собственного рассудка. Он понятия не имеет, что происходит и, кажется, начинает задыхаться.на кладбище загадочный уют, тут каждый метр кем-то занят. живые знали, что умрут, а мёртвые, что умерли не знали.