Аргенти

кр овь                                                       кров ь                   кро вь                                     к ровь             kровb                                                                   она nовсюду она везде       Заполняет все его сознание и естество, застилает глаза, бесцветно смешивается с его и без того кроваво-красными волосами, что висят сейчас слипшимися сосульками, пристают к щекам и вьются от влаги на самых кончиках. От густого запаха крови перехватывает горло; кажется, что он даже ощущает ее горячий, густой, металлический вкус. Живот скручивает от подступающего приступа тошноты.       др0жam руkи.       Аргенти на поле боя — настолько привычная картина, что мирная жизнь уже кажется абсурдом, существующим только в какой-то совершенно другой параллельной реальности, где у него своя винокурня, красавица жена и трое счастливых детишек — такая реальность, на миллиарды световых лет далекая от реальности настоящей, где он — аскет с биполярным взглядом на мир и жизнью, отданной на славу давно ушедшей богини.       Аргенти стоит на одном колене. Опирается на копье. Дыхание тяжелое. Взгляд опущен вниз. Парой мгновений назад там – живой человек. Грешник, отказавшийся принять веру красоты, оскверняющий своим существованием святое имя Прекрасной; сейчас же голова грешника почти отделена от тела — копье с мерзким хрустом позвонков перерубило шею; фонтаном кровь хлестнула во все стороны; в глазах его застыл ужас, на лице — посмертная гримаса страха.       В душе Аргенти мерзко скребется соблазн сомнения.       «О, Идрила Несравненная, этому существу была дарована истинная красота жизни, а я лишил его этой красоты... разве не делает ли это меня самого монстром и грешником?»       Он закрывает глаза. Открывает глаза.       Он — ребенок, бегущий под градом пуль из одного убежища в другое. Спотыкается на месте, падает, сдирает кожу на руках до крови об асфальт. Под ним — тела. И еще теплые, и ледяные; и запах крови и пороха, и смрад гниющей плоти; вдалеке — серо-синее марево дыма.       Он — ребенок, прячущий в сапоге нож. Этот нож — не игрушка и не развлечение. Он выхватывает его тогда, когда мерзость, расхищающая разбомбленные районы, решает, что ребенка можно просто так схватить, использовать как им хочется — а хочется по-разному. Аргенти все это знает, но перестать ходить в старые районы не может — надеется найти еще живых, таких же, как и он.       Аргенти — ребенок, прячущий в сапоге нож не просто так: стоит заслышать шаги и ненавистный басистый смех, он прячется за стену. Чувство опасности бьет по голове, когда раздается:       — А кто это у нас тут такой симпатичный? Девчонка? А ну ловим! — и хохот.       Аргенти хватается за нож, бросается на мужчину, и с чавком и хлюпом, словно убивает дикое животное, нож вонзается куда-то в живот — туда, куда попадется, лишь бы спасти себя и свою жизнь.       Он — ребенок, смотрящий на казнь. Казнь грешника — тот уже не шевелится, повиснув на распятии прибитыми гвоздями к портрету Идрилы руками над промасленными досками. изо рта и разбитого носа медленно капает кровь.       — Вы обвиняетесь в организации мятежа… Вам есть что сказать в свое оправдание?       Грешники — осквернители красоты — должны быть наказаны. Так он запомнил.       Но, забирая чужую жизнь, разве не становится ли он грешником сам?       Аргенти из настоящего дрожит. Падает на колени, отпуская копье, то со звоном падает вниз. Глубоко душе Аргенти чувствовал, знал, что его руки давно испачканы кровью невинных. Что отличие взглядов на мир не лишает права на существование. Что главный дар красоты — существование, и, лишая существования, он и сам…       Капли крови от раны на плече побежали по его пальцам, смешиваясь с кровью грешника. Такая же красная. Одинаково красная. Тьма окружила его, заполнила все его мысли — и он не сдержал громкий хохот. Отчаянный, больной — это почти крах идеалов и естества. Нежный женский внутренний голос шептал: «Ты все делаешь правильно, мой великий рыцарь, мой любимый рыцарь» Но как может быть правильным то, что делает он?