Звёздная роль

      Утро в Борнмосе начиналось ровно в шесть. Незадолго до этого все поднимались с постелей, умывали лица холодной водой и, зевающие и всё ещё сонные, плелись на утреннюю молитву.       Мэнди едва понимала, что бормочет сухими тонкими губами, каждый раз пытаясь выдать прикрытые веки за усердие и полную самоотдачу в разговоре с Богом, но на деле просто не могла преодолеть желания снова уснуть под монотонный бубнёж названных сестёр. Но те испытывали то же. Она видела это по неаккуратно собранным в пучки волосам или размохрившимся косам, по слегка ещё помятой одежде, натянутой кое-как, и заспанным лицам. Впрочем, некоторые обладали полезным умением выглядеть красиво в любое время дня и ночи. То были либо искусницы, либо старшеклассницы, что за годы нахождения здесь привыкли к распорядку и приловчились. Однако, от этого их отношение к процедурам не менялось. Сама Мэнди часто слышала, как девочки костерили ранние подъёмы и классную даму, что не давала поспать им и лишней минутки, поднимая ни свет ни заря и грозя наказанием в случае неповиновения. Ей самой никогда не хватило бы смелости даже на то, чтобы произнести нечто подобное вслух, но шестнадцатилетняя Мэнди уже очень давно перестала придавать утренней молитве хоть какое-то значение. Она выучилась произносить механически слова писания и не испытывать при этом трепета. Она не верила в того Бога, которому принято было молиться и о котором ей рассказывали в этих стенах.       Единственное, что заставляло её беспокоиться о том, как она выглядит, была Люси. Только ради этого Мэнди соскребала себя с кровати, заставляла себя умыться и боролась с непослушными путающимися волосами при помощи расчёски. Они вместе выходили из дортуара и шли по длинным бесконечным коридорам. Солнце, так редко заглядывающее к ним через оконные рамы, радовало куда меньше, чем милая, кроткая улыбка Люси. Она была единственным живым существом, за кого Мэнди могла бы искренне просить перед Богом, она была, возможно, единственной причиной, почему Мэнди каждое утро находила в себе силы. Только ради неё, даже неосознанно, она в общей комнате открывала всё же глаза и любовалась украдкой, даже не замечая этого.       Люси была будто нимфа в предрассветной дымке рядом с озером неподалёку, что вот-вот растает. Такое впечатление складывалось, когда лучи через витражное окно обрисовывали её столь тонкий профиль, что казалось, солнце расплавит его как пламя — белый свечной воск. Она стояла всегда рядом с Мэнди с лёгкой полуулыбкой и сомкнутыми, чуть подрагивающими веками. Её волосы, казалось, состояли из какого-то солнечного волокна, золотым водопадом они спускались ниже пояса. Свет, касаясь тонкой ровной спинки носа, бледных щёк, ровного лба не обнажал её недостатков. В лице Люси не было изъянов, как и в ней всей. Кротко склонив голову и откинув назад длинную косу, сложив руки в молитвенном жесте, она была похожа на ангела в белом одеянии. Она будто бы сошла с картины художника, что нарисовал её робкими нежными мазками. Возможно Люси была вообще единственным человеком здесь, кто молился искренне и от всего сердца; кто делал это по-настоящему.       В животе поднялась стая перетревоженных бабочек, но потом внутри неприятно заурчало. Но Люси разомкнула веки, так и не растаяв, а Мэнди, вздрогнув, едва успела отвести взгляд.       Зашурашали юбки.       Голод, постоянно преследующий всех воспитанниц, тоже не способствовал ни ранним подъёмам, ни праведности, зато заставлял ускоряться на пути к скудному завтраку в общую столовую. Утренний чай согревал изнутри, немного приводя в чувство, а вот булка, по вкусу состоявшая из опилок, вызывала у Мэнди тошноту, как и разговоры сплетничающих кокеток-одноклассниц. С питанием иногда было так плохо, что даже лакомящиеся мелом и графитом ученицы предпочитали не есть в столовой.       К началу уроков она чувствовала себя всё ещё сонно и слегка голодно, но обращать на это внимание не было никакого времени. Учительницы держали их в ежовых рукавицах, а стать предметом насмешек из-за публичного выговора Мэнди хотелось меньше всего. Она старалась не отвлекаться даже на Люси. Ей вообще хотелось как можно меньше отсвечивать, но не только из-за того, что вид подруги вызывал у неё ничем необъяснимый румянец и сердечную кадриль.       Прошло уже полгода с её приезда в Борнмос, и за это время Мэнди чётко усвоила одно правило: у каждого существа в частной закрытой школе для девочек были свои определённые роли. Жёсткая иерархия. Пищевая цепочка, в которой на вершине находились лишь хищники.       Мэнди не была хищником. Мэнди даже не смогла бы назвать себя овечкой в наспех натянутой поверх волчьей шкуре. В попытках казаться максимально незаметной для всех она больше всего напоминала себе насекомое, которое каждый может раздавить, просто наступив. Впрочем, и это мало кто замечает. Тем лучше.       Все учителя — по большей части незамужние женщины и лишь пара женатых подслеповатых уже от старости мужчин — были надзирателями. Попавшись им на глаза за какими-то проделками можно было не только получить наказание, но и обзавестись позорным прозвищем или стать жертвой насмешек. Мэнди слышала до того выражение «мальчик для битья», но, попав сюда убедилась, что ими могут становиться и девочки.       Добропорядочные, кроткие, богобоязненные воспитанницы не гнушались даже драками. Правда, те были в основном на почве ревности, как та, что случилась недавно, когда Кимберли узнала, что Моника пытается увести её парня из соседской частной школы для мальчиков.       Их, задиристых мальчишек, которых иногда приглашали к ним на устраиваемые нечасто балы и чьего внимания пытались заслужить почти все старшие девушки, Мэнди почти ненавидела. Любые отношения априори были и для тех, и для других под запретом, но ничто не мешало парням и девчонкам нарушать правила, сбегать под покровом ночи и делать что вздумается: бродить вдоль озера, шататься по округе и бесстыдно зажиматься у стволов деревьев, забирая чью-то невинность или отдавая её.       Шумные наглые, не знающие или не понимающие слова «нет» мальчики вызывали у неё поочерёдно то отвращение, отражающееся на скривившемся лице, то тихую необъяснимую ненависть. Она пыталась представить себя на месте кого-то из старшеклассниц, которым «повезло» и которые мечтательно рассказывали другим о том, как её облапал на днях какой-то Джейк или Джон, но не могла почувствовать ничего приятного. При мысли о том, что кто-то будет её так касаться, запускать руки под одежду и грубо сжимать, елозя слюнявым языком у неё во рту, подкатывала ещё большая тошнота, чем за завтраком. Она не понимала, причём тут то, что очередной школяр невероятно красив — «он просто душка!» — или то, что богат — «его папа банкир!». Назойливые как летние мушки над корзиной фруктов, отвлекающие от учёбы и нервирующие одним своим присутствием Мэнди и вызывающие громкие повизгивания у жительниц школы появлением… все они пробуждали в ней неприязнь.       Единственной, кто не нравился Мэнди даже больше, чем гнус из мужского пансионата, была Кимберли и её свита. Она занимала самую вершину их пищевой цепи. Рождённая в богатой семье и попавшая сюда рано, она мнила себя центром вселенной. Негласной королевой их учебного заведения. Отец Кимберли был чиновником, а мать — светской львицей, которой собиралась в будущем стать и сама Кимберли. Высокая, красивая по любым меркам, она ко всему прочему умела использовать своё очарование, что срабатывало даже на строгих учительницах и уж тем более профессорах. Сразу было ясно — именно у неё здесь своя звёздная роль, заслоняющая собой и бросающая тень на все остальные. Она легко пресмыкалась перед «надзирателями», и шалости, которые значили бы для других тотальное изгнание в их обществе в миниатюре, ничего ей не стоили. Но какой бы пустоголовой и раздражающей не считала её Мэнди, Кимберли и её слова, произнесённые пухлыми напомаженными губами, имели вес. Одно её слово определяло роль каждого отдельно взятого здесь человека, и попасть к ней в немилость значило бы прожить изгоем до самого выпуска. Как раз это и случилось с Моникой.       Вообще-то Моника была до недавнего времени одной из «фрейлин» негласной Королевы. Их было несколько, и все вместе они напоминали Мэнди свору гончих собак. Они поднимали лай, если на кого-то из них собирались обидеть, и неслись к хозяйке. Хранить преданность Королеве, поддакивать ей, смеяться над её шутками, прикрывать, когда та попросит и сторониться или даже поддерживать травлю тех, кто оказался Кимберли неугоден, было их долгом. Но по отдельности все они были почти безобидны, если не сказать незаметны. Собака может укусить, но только если хозяйка ей это позволит. Мэнди осуждала такое поведение в какой-то степени, но вместе с тем видела украдкой, что многие подчиняются местному порядку из-за страха стать тем, кого выберут неугодным следующим. Страх, а не обожание, которое свита старательно изображала — вот, что делало их похожими на собак, знающих своё место.       Однако Моника была в каком-то смысле особенной, не просто шестёркой, а даже подругой — самой близкой королевской советчицей. Тем больший размах имела их ссора и тем большую волну сплетен породила их драка в общей гостиной. Всё случилось тогда, когда очередная девчонка из свиты в очках доложила Кимберли о том, что видела, как Моника целуется с Джейком, её бойфрендом. «Опять эти мальчишки…» — раздражённо подумала тогда Мэнди, отвлекаясь от чтения книги и широко распахнув глаза от того, что ими увидела.       Кимберли и Моника покатились по полу, первая сыпала бранью, которой Мэнди до того даже не знала, пыталась то ли вырвать бывшей подруге волосы, то ли выколоть острыми ногтями глаза. Моника визжала, пытаясь защититься, а все вокруг стояли как вкопанные до того момента, пока на крик в комнату не ворвались воспитательницы и не растащили девушек.       Кимберли предсказуемо вышла сухой из воды, хотя драка в школе была просто вопиющим нарушением дисциплины, а все её участницы обычно наказывались с одинаковой строгостью. Но то ли проклятой Кимберли снова удалось подлизаться, то ли тут помогло положение её родителей и щедрые начисления, которые направлял её отец ежегодно.       Монике конечно же так не повезло. Но выговор от учительниц и отстранение от занятий на какой-то срок были цветочками по сравнению с тем, какие санкции ожидали её со стороны бывших подруг.       Разумеется, больше Моника не могла ходить в числе круживших возле Кимберли амишек. От самой Королевы она не могла удостоиться и взгляда, но, возможно, так было даже лучше, ведь внимание в виде якобы случайно пролитых на её тетради чернил, подножек в длинных коридорах от свиты и перешёптывания при одном её появлении и так были сущим наказанием. Однажды, когда Моника попыталась через месяц подсесть к их кучке в столовой за обедом, то все как одна молча поднялись со своих мест и пересели за другой стол. Монике ничего не осталось кроме как опуститься на пустующее место и приступить к пище в полном одиночестве на глазах у всех.       Мэнди настойчиво прогоняла эту историю из своей головы всякий раз. Прежде всего потому, что это казалось ей ужасно несправедливым, но сама она не смела в это вмешаться, воспротивиться заведённому в стенах Борнмоса порядку. Несколько раз она порывалась подойти к Монике, хотя бы переброситься с ней парой ничего не значащих слов, чтобы облегчить её участь. Возможно, сказать, что вырывать волосы треклятая Кимберли должна была засранцу Джейку прежде всего. Или хотя бы узнать причину, по которой Моника поцеловала этого обалдуя. Могло ведь вполне случиться так, что это не Моника поцеловала Джейка, а Джейк — её.       Просто безмозглая Барбара не подумала спросить это у Моники перед тем, как настучать.       Но всё это были лишь догадки самой Мэнди, ничего из этого она не знала наверняка, а подойти к несчастной осунувшейся Монике так и не решилась. Та через месяц от нервного истощения упала в обморок и после этого провела около полутора недель в лазарете. Выйдя оттуда, она напоминала призрака из средневекового замка; тень самой себя до всего случившегося. Возможно, попасть в круг приближённых Кимберли стоило многого, но дружба Королевы не стоила ничего.       На этом причины ненависти к Кимберли Квин не оканчивались. Личная неприязнь к ней была вызвана жгучей ревностью. О да, именно это чувство помогло Мэнди распознать некоторое время назад, почему от вида соседки по комнате у неё внутри возникает жар, а случайные прикосновения от неё подобны ударам тока. Люси, её нежно любимая отнюдь не по-божески, как их учили, Люси, все свои светлые — а какие у такой как она ещё могли быть? — чувства решила посвятить Кимберли.       Несмотря на то, что многие из девчонок встречались с кем-то из мужской частной школы неподалёку, а темы разговора то и дело касались несносных мальчишек и того, что они там вытворяли бесстыдными ночами с очередной счастливицей, не редкостью была симпатия между ученицами. Как бы то ни было, мужской пансион находился относительно далеко, а девочки проводили друг с другом без преувеличения все часы в сутках, редко покидая Борнмос даже в каникулы.       Жаркими летними днями, надевая самую открытую одежду, или наоборот холодными зимними ночами, когда девочки грелись друг о дружку, ложась рядом и перешёптываясь, хихикая, делились секретиками, всегда незаметно подкрадывался момент, когда молодые девушки начинали познавать себя. Зачастую этот процесс сопровождался тем, что нежная во всех смыслах дружба пересекала ту невидимую черту, за которой чувства эти начинали считаться грязными.       Отношение к этому было неоднозначным. Само по себе это порицалось в открытую, считалось чем-то порочным и ненормальным, но, каждый раз видя то, как закрывают даже учительницы глаза на явно милующихся парочек, у Мэнди складывалось впечатление, что в закрытой школе для девочек это было чем-то… естественным. Тем, к чему все словно привыкли. Никто не называл это страшным словом «лесбиянство», и большая часть девушек после выпуска обзаводилась мужьями, навсегда забывая бывших подруг. Будто бы то, что было в Борнмосе навсегда там и оставалось.       Так выходило, что чем-то совершенно обыденным было выбрать себе какой-то объект обожания среди тех же старшеклассниц и всячески выказывать ей свою симпатию. В какой-то момент сопровождать свою «возлюбленную» во время променадов, посылать той сладости, говорить комплименты или посвящать стихи или даже выкалывать булавкой её инициалы на руке стало чем-то модным, и разобрать, кто же взаправду имел в виду нечто не совсем пристойное, становилось сложно.       Но не с Люси и чёртовой Кимберли!       Мэнди знала это от самой Люси. Этот нежный непорочный ангел почему-то избрал себе в качестве музы именно Квин, которой и без того подобострастные младшеклассницы изъяснялись в глубоких чувствах. Но то было чем-то показным, скорее сродни дани, слепому идолопоклонничеству, но Люси… Ох! Та влюбилась в Кимберли со всей искренностью, на которую была способна. Это было заметно по аккуратности, с которой она завязывала бантик на коробке с рождественским подарком, чувствовалось в духах, которыми она брызгала безымянный конверт со стихами внутри. А ведь Мэнди видела эти стихи, Люси читала их ей прежде, чем отправить! Однажды она также рассказала ей, что каждый раз молится за Кимберли, а у Мэнди в горле стоял ком. Как же это было невыносимо и больно! Но на самом деле, чтобы понять это всё, Мэнди хватило бы одного взгляда — взгляда влажных оленьих карих глаз полных восхищения — которым Люси провожала Квин, и того, как замирало её дыхание, пока Кимберли не отдалялась достаточно.       Знала бы только Люси, что в то время она и только она одна была музой самой Мэнди. Она рисовала то и дело портреты Люси в своих тайных блокнотах, писала ей стихи, но так и ни одного ей не прочла — те казались ей неказистыми — дарила ей вечно тайно то конфеты, то цветы, заколки и шёлковые ленты для волос или парфюм. И пропади всё пропадом, была единственной, за кого Мэнди могла бы помолиться после своей почившей матери! Но куда ей было до блистательной Кимберли! Даже тогда, когда она превратила жизнь Моники в Ад, и Мэнди так сильно понадеялась, что обожание к ней Люси ослабнет, ничего не изменилось!       Люси О’Фелли, чистая, добрая, как бы она только смогла любить человека настолько ужасного? Неужели любовные чары способны были настолько исказить картину в её больших тёпло-ореховых глазах? Когда Мэнди спросила её об этом напрямую, то ей пришлось столкнуться с тем, что влюблённость делает людей по-настоящему слепыми.       — Мэнди, милая, взгляни, — в изящных бледненьких ручках О’Фелли лежал сплетённый венок из полевых цветов — Я хочу преподнести его Кимберли, как думаешь, ей понравится? — с замиранием сердца спросила она.       Венок был чудесным. Всё, что только могла создать Люси, было прекрасным и волшебным. Но глядя на неё, Мэнди только и думала о том, что влюблённость и её сделала слепой. Иначе как объяснить, что она продолжает любить ту, кто воспевает столь скверного человека.       — Как ты можешь, — вышло тихо, но очень зло — Продолжать любить её после всего того, что она сделала. Люси, она этого даже не заслуживает! Как ты не понимаешь! Разве ты не видишь того, какая она? А что она сделала с бедной Моникой? Неужели не видишь, как она по сей день мучается? — воскликнула Мэнди.       Люси застыла. Мэнди почти никогда не повышала на неё голос и всегда так отстранённо высказывалась в беседах о Кимберли. По правде сказать, ситуация с Моникой Люси ещё тогда озадачила. Она не могла ей не посочувствовать, не пожалеть ту, но и испытывать чувств к Кимберли она не перестала. В попытках объяснить себе это, она придумала сотню оправданий.       — Мне жаль Монику, но вдруг она того заслужила? — её голос был неуверенным, а вид таким виноватым, что Мэнди тут же почувствовала стыд за своё поведение, пусть Люси и продолжала говорить абсолютно возмутительные вещи. — Мы ведь ничего об этом не знаем, я не верю в то, что Кимберли набросилась на неё, не подумав. Да и её можно понять, Моника посягнула на её возлюбленного…       О да, чувствам Люси не мешало даже то, что Квин встречалась с Джейком. А какое высокопарное слово она подобрала для этого — возлюбленный. Мэнди было смешно. Разве так выглядит любовь? Разве может она оборачиваться сплетнями по всей школе, о том, хорош ли в том самом смысле Джейк и какое у его семьи состояние? Не было похоже и на то, что Джейк ценил в Кимберли что-то кроме стройного стана, объёмной груди и красивого лица. Возможно, самой Люси хватило бы от той, кого она воспевала, полуулыбки да возможности сопровождать её во время прогулок после уроков, волочиться за ней безмолвно и любоваться ей. Но даже эта платоническая в общем-то любовь пробуждала в Мэнди вязкую, жгучую, как смола, волну ревности.       Почему, ну почему она? Мэнди смогла бы смириться, унять свою неправильную влюблённость, если бы только Люси выбрала для себя человека более достойного. Но при мысли о том, что Кимберли, даже замечая ухаживания, не придавала этому значения и не ценила всего того, что была готова подарить ей Люси, Мэнди ужасно злилась. Это не у неё здесь своя звёздная роль. Ей этого никак не преодолеть, не изменить, она навсегда останется в тени несравненной Её Величества. И злость на это, смешанная с глубоким отчаяньем, что что бы она ни сделала, она никогда не окажется на месте богоподобной Кимберли Квин, толкала её на дурные поступки.       — Знаешь что, Люси, — Мэнди почти не думала, что говорит — Самое худшее в этом вовсе не то, что ты придумываешь оправдания случившемуся с Моникой, а то, что ты не замечаешь, как сама же унижаешься перед Квин, — она говорила, как будто орудовала шпагой. — Думаешь, она не знает о тебе и том, что ты к ней чувствуешь? Знаешь, что она говорит о тебе? Она называет это мерзким, Люси!       Из Мэнди вырывалось давно подслушанное; то, что она никогда не собиралась рассказывать О’Фелли, чтобы не расстроить её, не обидеть и не обнажить косвенно свои чувства. Но это было правдой, Квин не заслуживала этого всего ещё и потому, что в открытую смеялась над наивной Люси, пускала о ней противные слухи и притом упивалась этим обожанием к своей персоне. Как иначе объяснить то, что она не подошла к Люси лично и не сказала о том, чтобы та прекратила? Забавнее было обсуждать это с подружками и хихикать по углам, а потом вызывать у Люси трепет и оцепенением тем, что заглядывает случайно в их класс.       — Она говорит всем, что её преследует влюблённая в неё дурочка и насмехается над этим, а ты только рада! — в глазах у Мэнди скопились слёзы, которые Люси тут же заметила.       — Мэнди, почему ты… — но Мэнди не хотела её слушать.       — А ей на это плевать, ясно?! Как и на венок твой, и на всё то, что ты для неё делаешь! Ей плевать на всех, кто её любит! А тебя она вовсе не заслуживает, хотя… кто знает, если ты продолжаешь её боготворить несмотря на всё это… какой ты человек сама.       Только последние слова слетели с губ Мэнди, как та вылетела из их комнаты и понеслась по коридорам, лестницам, залам на улицу. Туда, где было бы не слышно того, как кровь бьёт ей в затылок, как сердце стучит о рёбра, а в голове эхом раздаются произнесённые ей же страшные слова. Страшные не потому, что неправда, а потому что… чёрт, как же сильно она могла ранить этим Люси! То, что казалось ей надёжно спрятанным, привязанным намертво в самой глубине её порочной души, вырвалось наружу одним махом, взорвалось, как вулкан и затопило лавой, сожгло всё, что ей было дорого.       Только сейчас Мэнди заметила, что щёки её были мокрыми от слёз. И только она вытерла их, как почувствовала, что сердце пронзила такая горечь, что ей было не смыть её никакими слезами, и просто упала лицом в собственные ладони. Что же она натворила, что сказала и сделала… Люси, бедная Люси, разве она этого заслужила? Её хрупкий и нежный ангел, чьей настоящей любви ей всё равно никогда не добиться… Господи, а могла ли она теперь заслужить хотя бы того, чтобы просто находиться рядом с Люси? Могла ли вернуть то, что у неё было всего десять минут назад? Могла ли смолчать, утаить, снова отстраниться и пробормотать, что венок прекрасен, а Кимберли должно понравиться?       Не могла.       Мэнди не могла больше всего этого скрывать.       Она любила Люси, и рано или поздно это должно было стать очевидным. Ей нельзя быть рядом с ней, нельзя на неё смотреть, касаться её и говорить, потому что придётся скрывать свою любовь и быть с ней неискренней. Однако и терпеть невзаимность, мучиться от неё, Мэнди была не в силах.       Как же глупо всё вышло. Что ей теперь со всем этим делать? Как теперь делить с Люси одну комнату? Может быть, попросить классную даму отселить её к кому-то другому?       Все эти думы занимали голову Мэнди, а между тем начинало уже смеркаться, и она всё не возвращалась внутрь, то ли намеренно, то ли в самом деле ничего не замечая. Она бродила, погружённая в свои мысли, вдоль озера. В сумерках уже было не разглядеть в водной глади своего отражения, да и лёгкий ветерок растревожил ивовые ветви, опущенные в озеро, от чего поверхность зашлась рябью. Мэнди и не хотелось на себя смотреть, не хотелось совсем ничего. Она не замечала, как проходя, задевает руками колючую кусачую крапиву на берегу, и только когда руки покраснели от ожога, обратила внимание на это.       Наверное, на этом же берегу Люси и собирала цветы для своего венка: вот здесь мелькают жёлтыми сердцевинками ромашки, а вот разноцветные анютины глазки неподалёку и нежные дикие фиалки. И руки у Люси тоже были красными, небось обожглась сама о крапивные заросли, пока собирала цветы…       Мэнди совершала свой моцион ещё где-то часа три, пока ноги не устали, а майское небо не потемнело окончательно. Она пропустила вечернюю молитву, и завтра ей вполне могло за это влететь. Пора было возвращаться обратно, и она так этого не хотела, что была уже готова заночевать под звёздным небом, но решила, что ей уже и так хватит проблем с утра. Хоть выговор от классной дамы — ничто по сравнению с тем, что ей придётся снова посмотреть в глаза Люси. Впрочем, внутри теплилась надежда, что та уже спит, и этого удастся избежать.       Мэнди прокралась на второй этаж, молясь о том, чтобы не споткнутся по пути и не привлечь тем лишнего внимания. Ей это удалось, но она чувствовала себя словно преступницей. Впрочем, усталость в теле теперь заглушала даже часть душевных терзаний.       Дверь отворилась без скрипа, а в коридор из их спальни проскользнул луч луны. Мэнди проскользнула точно так же бесшумно, убедившись, что отвёрнутая к стене Люси безмятежно спит. Сорочка на её хрупком теле сияла белизной. Дыхание было ровным, плечи не вздымались, и Мэнди умудрилась залюбоваться ей даже в таком состоянии. До чего же маленькая, изящная, хрупкая…       Пришлось гнать прочь все глупые нежности. Совладав с собой, Мэнди прошла, шатаясь, к кровати и, шурша тканью, переодела ночную сорочку.       Кровать её стояла прямо напротив кровати Люси, и она, боясь, что та проснётся, если она ещё раз на неё посмотрит, легла под одеяло, так и не обернувшись несмотря на желание.       Всё стихло, ноги гудели, а руки всё ещё жгло. Несмотря на это, сон никак не шёл. Мэнди спиной ощущала неясное напряжение, которое не давало ей покоя. Время будто бы исказилось, и его течение замедлилось. Мэнди пыталась отсчитывать секунды и погружалась в панику, замечая, что не может делать этого как нужно, просто не может даже мысленно замедлиться. В голове нарастал невнятный гул, и она зажмурилась со всей силы, чтобы его унять.       Внутренние переживания заняли Мэнди настолько, что она не заметила, как девушка с кровати напротив встала и прошла к ней. Очень запоздало она ощутила, как кровать прогнулась под чужим весом и крупно вздрогнула, когда чужие руки обняли её плечи.       — Мэнди, я знаю, что ты не спишь. Только не отталкивай меня сразу, прошу, — прозвучало шёпотом и ударило током по всей нервной системе. Мэнди уставилась широко распахнутыми глазами в стену, забыв как дышать.       Несмотря на то, что Люси уже её обнимала, и даже, бывало, засыпала на её постели, с каждым разом переносить это было не легче. Первый раз они уснули так в обнимку, когда Мэнди только-только приехала в Борнмос. Люси заранее предупредили о новой соседке, и та встретила её со всем радушием, улыбнулась ей и шагнула навстречу, подхватывая сумку. Пока они шли в их общую комнату, Люси безостановочно рассказывала новенькой об их расписании, учителях и расположении комнат в пансионе. У Мэнди шла кругом голова, а ещё она невероятно устала с дороги, но невольно улыбалась каждому слову и взгляду О’Фелли.       В первую ночь они почти не спали. У Мэнди было много впечатлений — неважно хорошими те были или плохими — а Люси так ловко расположила её к беседе, что потребность во сне оставила обеих. Именно тогда Люси, в своей белой ангельской сорочке и с распущенными волосами напоминающими золотое руно робко присела на кровать к Мэнди и заставила ту впервые подумать, какая же та красивая. Лампадка, стоявшая на комоде и являвшаяся единственным источником света, бросала тени на её волосы и лицо. Пламя чертило контур её подбородка, губ, придавало блеск огромным карим глазам в обрамлении белых ресниц. Смешинки, застывшие во взгляде отражались в нём искрами, и вся Люси казалась такой тёплой, спокойной, доброй…       Мэнди и сама не поняла, как начала ей рассказывать самое сокровенное. Про то, как её мать умирала от рака, про то, как Мэнди проводила у её постели все последние дни и держала её тёплую руку, а мама болтала с ней так, будто смерть не поджидает её на пороге комнаты. Она старалась придать себе самый беспечный вид, но Мэнди замечала её истощённое лицо, уставшие, впавшие глаза. Мэнди знала и слышала, как мать каждую ночь мучается от боли, против которой не помогало ничего.       Когда неизбежное наступило, и на кладбище стало одной могилой больше, Мэнди чувствовала опустошение. Её отец, казалось, пребывал в похожем состоянии. А даже если нет, то Мэнди и этого бы не заметила. Она бродила по дому как неприкаянная и часами могла разбирать мамины вещи и смотреть на её фотографии. Это могло бы продолжаться вечность, если бы в один момент в комнату мамы не въехала другая женщина, а в спальне Мэнди не появился ребёнок той.       Отец женился спустя где-то полгода.       Мачехе не нравилась Мэнди. То ли сама по себе, то ли как напоминание о том, что рядом с отцом был кто-то до неё, кто родил ему дочь. Мэнди была живым напоминанием о чужой женщине и о смерти, которая за ней пришла. Другими словами, она мешала и мозолила глаза. Её отец не стал ничего анализировать, просто в один день он продемонстрировал свою бесхребетность и последовал словам мачехи. Так Мэнди и оказалась в женской закрытой школе.       Рассказывая это, она не дрогнула, лишь задумалась, а, взглянув на Люси, увидела, как та чуть ли не плачет. Как она за неё впервые заволновалась! Мэнди схватила её руки, сжала, давая прийти в себя и говоря, что все это давно отболело, что это совсем не так важно. Люси ей не поверила, но взамен рассказала о том, что таила сама.       Оказалось, что Люси была сиротой. Вернее, её мать была жива, но она отказалась от неё в первые сутки рождения, и малышку Люси взяла к себе одна из учительниц. Поэтому Люси и училась в пансионе с малых лет. Она призналась, что хоть и безмерно благодарна своей приёмной матери, всё же иногда скучает и думает о настоящей. Она хотела бы отправить ей письмо, но строчки не складываются всякий раз, да и адреса точного не узнать.       Утомлённые порядком разговорами, они завалились на белые простыни так, что Люси легла Мэнди на плечо, а той ничего не осталось, кроме как приобнять её, чтобы устроиться удобнее. В полутьме они ещё долго перекидывались словечками, а в какой-то момент Люси взяла её руку и принялась разглядывать линии на ладони. Она сказала, что как-то видела одну книгу по хиромантии и может теперь ей погадать.       Вернее, она просто взяла её руку в свою, разгибая ненавязчиво Мэнди пальцы, подняла её высоко над их головами так, чтобы они обе могли видеть раскрытую ладонь на фоне потолка и начала что-то говорить. Мэнди совершенно не помнила, что та говорила ей про длинную линию жизни и здоровья, ума и богатства. Только на линии сердца Люси замерла озадаченно, чем привлекла к себе внимание. Она пробормотала, что линия похожа на её, но в книге не было трактовки такого расположения, и это странно. Мэнди же в тот момент подумала, что она счастлива быть похожей на Люси даже в этом. Она никогда не была суеверной, но в ей было приятно думать, что эта схожесть что-то да значит.       А затем они обе уснули. И как-то так вышло, что, открыв глаза утром, Мэнди обнаружила, что обнимает Люси со спины. Уткнувшись в её мягкие волосы, Мэнди, ещё непроснувшаяся, вдохнула запах от них и сжала талию Люси крепче. Под своими ладонями со «странными линиями» она через ткань чувствовала тёплую и нежную кожу.       — Мэнди, ты чего? — со смешком поприветствовала её Люси тем утром, и Мэнди очнулась, резко расцепив руки.       — Ой…       После этого Мэнди ещё долго думала над тем, почему так смутилась тогда и что это были за странные ощущения. Уже сейчас, чувствуя от касаний знакомый жар в теле, она знала, почему это происходит. Она ничуть не лучше соседских мальчишек.       — Я призналась сегодня в своих чувствах Кимберли, — произнесла Люси, прежде чем Мэнди успела отреагировать на эти слова хоть как-то. Зачем она так рискует? Почему говорит ей об этом сейчас? — Она отвергла меня и сказала, что ей это отвратительно.       Мэнди не могла совладать с собой и не понимала, почему Люси так спокойно говорит об этом. Если бы не события сегодняшнего дня, то Мэнди, узнав такое, тут же бросилась бы её утешать, нашла бы все слова мира, чтобы убедить в том, что Люси чудесная, даже если Квин от неё отказалась. Может, даже сухо выразилась бы о том, что Кимберли её не достойна. Но голос Люси был ровным, она не плакала, говоря об этом и произносила это так спокойно, будто бы было что-то важнее её светлых отвергнутых чувств.       Что это могло бы быть?       — Мэнди, ты оказалась права… — её дыхание обожгло плечо — Прости меня, ты хотела как лучше для меня, а я заставила тебя так нервничать. Я искала тебя после, но так и не нашла, спрашивала о тебе у Барбары и думала бежать к озеру, но классная дама то и дело сновала по коридору, а отбой уже наступил, и я не решилась… Ты плакала из-за меня, Мэнди, прости, пожалуйста. Я не заслуживаю такой заботливой подруги.       Резко в голове стало тихо. Пусто. Мэнди ненавидела Кимберли за то, какой послушной она делала Люси, не прикладывая никаких усилий, как она заставляет её трепетать. Но чем она теперь лучше неё? Люси призналась Кимберли по её, Мэнди, указке — не по зову сердца, не по своему желанию, а лишь для того, чтобы заслужить её одобрение. Она кричала Люси о том, что она унижается, ловя каждое слово Ким и позволяя так собой управлять, но теперь, выходит, унизила её собственноручно тем же. И это заставляло злиться теперь ещё больше. На себя и на Люси. На то, что О’Фелли была такой жертвенной и никогда не думала о себе даже сейчас. А ещё на то, что это только больше возвышало Люси в её глазах.       Только в одном она была права: Мэнди её не достойна. Потому что никакая она не «заботливая подруга». Самое время это доказать. Обнажить, наконец, своё порочное нутро, указать на него, тыкнуть пальцем и перестать прятать жгучую, ревнивую, непрошенную любовь за вымученной и фальшивой дружбой.       Решение пришло быстро. Мэнди так много раз мечтала коснуться губ Люси. И теперь она это сделала: повернувшись на постели, молча приблизившись к лицу и вжавшись в чужое тело. Она целовала её. Жёстко, напористо, впервые. Ограничивала свой напор только затем, чтобы Люси, если решит отпрянуть, не свалилась с кровати.       — Мэн… — удивлённо воскликнула Люси, но так и не закончила. Замерла, пока Мэнди сминала её губы своими.       Минута показалась Мэнди вечностью. Люси ей так и не ответила. Вечности было ничтожно мало.       Отстранившись, Мэнди посмотрела на неё абсолютно отрешённым взглядом. Сорвавшееся дыхание вырывалось через красные приоткрытые губы. Ангел смотрел на неё с непониманием.       — П-почему ты это сделала? — дрожа, спросила её Люси, и её глаза снова показались бездонными. В этой бездне прятался испуг, удивление, вопрос. Но не отвращение.       Неужели поцелуй — это недостаточно, чтобы ответить на все вопросы? Чтобы вызвать заслуженное отторжение, обвинить в том, как она бесстыдно её обманывала всё это время, называя себя её подругой?       — Я тебя люблю, — сказала Мэнди и подумала, что её будто стошнило этим простым, грубым признанием. — Уже давно не дружески.       — Но… но как же… как же так… почему я не замечала этого раньше? — встревоженно пробормотала она.       А из Мэнди вдруг вырвался нервный, истеричный смешок. Она думала над этим всё то время, пока делила с Люси одну комнату. Пока они стояли рядом на утренней мессе. Пока видела её во снах, дневной полудрёме и наяву. В самом деле, иногда она боялась быть обнаруженной кем-то, застигнутой врасплох, пока благоговейно глядит на свою подругу так, что всё становится понятно, но…       — Куда мне быть замеченной, когда есть Кимберли. Она затмит собой кого угодно, правда? Что бы я ни делала, всегда останусь в тени Её Высочества, — Мэнди сощурила глаза, нахмурила против воли брови и почувствовала, как горло будто каменеет изнутри. Её колотило от осознания того, что она не оставляет себе путей отступления всем сказанным и сделанным — Я люблю тебя с первой ночи, как мы стали жить в одной комнате, почти с первого взгляда, первого слова. Я не могу совладать с этим, я… — Мэнди решила быть честной. — Не хочу с этим совладать. Тебе не надобно со мной общаться больше, я не хочу тебя обманывать, Люси. Я скажу завтра классной даме, чтобы она отселила меня подальше, придумаю что-нибудь…       Их лица до сих пор были близко-близко, глаза смотрели прямо в другие не из-за смелости, а скорее отрешённости, чёткого осознания конца. У Мэнди просто не было сил, чтобы отодвинуться, но Люси решила вытянуть из неё ещё немного слов прежде, чем как думала Мэнди, та встанет и навсегда покинет её во всех смыслах. Лучше бы задушила ночью подушкой.       — Мэнди, Мэнди, — повторяла она её имя, словно могла быть не услышана, когда говорила что-то настолько заботливым нежным голосом. — Это всё правда… что ты сказала сейчас? — тихо спросила она.       Мэнди это так разозлило! Как столь трудно вытиснутое из себя, вырванное с мясом из самого сердца нечто, могло показаться Люси неправдой?! Её ледяные глаза просто засветились от гнева. Она вскинулась в попытке отстраниться, чтобы не задеть ненароком.       — Стала бы я так шутить! Лю… — возмутилась она, но так и не закончила.       Всё произошло в одно мгновение, Мэнди, у которой всё клокотало внутренне, сначала даже не поняла, что произошло. Не осознала. Не ощутила.       Люси резко накрыла её запястье ладонью, не давая уйти, а губы — своими губами. Она нависла над ней так стремительно, что приподнявшаяся на локте Мэнди просто рухнула обратно головой на подушку, издав непонятный звук. Рот приоткрылся от этого, и Мэнди дёрнулась ещё раз, когда ощутила горячий язык, коснувшийся её собственного. Она не могла пошевелиться, просто боязливо захлопнув глаза и дрожа. Это не было неприятно, это было просто невероятно! Она забыла разом про всё своё отвращение, которое испытывала, представляя поцелуй с любым юношей, потому что оказалось, что если её целует Люси, то нет в этом мире ничего приятнее! Но поверить в это было не сложнее чем в то, что сказала следом всё ещё нависающая над ней подруга.       — Мэнди, милая, прости меня, — она погладила её другой рукой по щеке, пристально заглянув в глаза. — Прости, я правда… была ослеплена.       — Ещё бы, это ведь Её Сиятельство… — съязвила Мэнди, у которой похоже страха за этот день не осталось совсем, как и слёз или хоть капельки самообладания.       — Мэ-э-энди, — протянула Люси так умоляюще, что кольнуло в груди. — Я не знаю, как просить прощения за такое, ведь я сделала тебе очень больно…       — Уж точно не поцелуями… — слова не соответствовали желаниям Мэнди. Рука потянулась за тем, чтобы как во сне заправить прядь волос Люси за ухо, и так там и остаться возле её виска. Мэнди не могла оторвать от неё взгляда.       Ей просто не верилось, что происходящее сейчас реально. Что она может быть не противна Люси со своим вывернутым наружу естеством. Что Люси может отнестись к этому не просто спокойно, но ещё и иметь желание ответить на её чувства.       — Но мне честно не нужна Кимберли…– провела большим пальцем под нижним веком. — Мне нужна ты. И я не хочу, чтобы ты говорила классной даме отселить тебя, — сказала она и вновь склонилась к ней медленно. Взгляд сместился на губы Мэнди.       А затем снова — глаза в глаза. Спрашивая разрешения. Давая согласие.       В полутьме дортуара, под звук чужого дыхания, все касания всё ещё казались эфемерными.       Но Люси правда целовала её — нежно, мягко, аккуратно. В этот раз нетребовательно и без желания прервать возмущение, а постепенно, в терпеливом ожидании ответа. Она делала это не с целью оборвать, а с целью наоборот продолжить.       Мэнди слабо дёрнула рукой, всё ещё стиснутой Люси, и та тут же её освободила, а Мэнди опустила эту руку на золотые волосы, погладила по затылку и, наконец, ответила. Точно так же нежно и неторопливо. Все прикосновения были бережными, робкими. И вместе с тем уверенными. Никто из них не хотел прерваться или отступить. Мэнди неспешно обняла Люси за шею, когда она полностью переместилась наверх, накрыв её собой, разворашивая и почти скидывая на пол одеяло.       Это казалось так естественно, так правильно, когда Люси нависала над ней, а длинные волосы той скрывали их во время поцелуя плотной завесой от всего мира. Чувствуя потребность вдохнуть, Люси оторвалась от неё и, мазнув расфокусированным взглядом, принялась покрывать хаотичными поцелуями всё лицо. Её губы коснулись кончика и спинки носа, переносицы, задели лоб, тонкую бровь. На щеках поцелуи ощущались щекотно, как будто бабочка задела крылышками или кто-то провёл пером.       Мэнди забыла как дышать. Стало так хорошо. Глаза прикрылись, веки с ресницами дрожали, изо рта вырывались прерывистые вздохи. Она не заметила того, как Люси припала к её шее, всё так же бережно скользя губами. Однако в какой-то момент она задела чувствительную кожу языком, и Мэнди нечаянно тихо простонала неожиданно для самой себя.       — Мэнди? — губы оказались у самого уха — Я тоже тебя люблю. Хочешь, я буду делать это не только как подруга? — Мэнди потеряла дар речи, сглотнула, почувствовав, как всё напряжено внизу живота.       Не сразу получилось понять, что вопрос Люси вполне серьёзный, несмотря на то, каким откровенным и двусмысленным он казался из-за возбуждения. Ну кто в здравом уме, дыша на ухо, зацеловав перед этим до невменяемости и нависнув, может задавать подобные вопросы с такой невинной интонацией?       — Я хочу… — остальные слова показались лишними, а все возможные вопросы — пунцово пошлыми.       Люси провела по кромке уха влажным и горячим, от чего Мэнди чуть не задохнулась и попыталась свести ноги, но столкнулась с тем, что одно из колен Люси уже было между ними, и сделать этого у неё никак не получится. Мэнди сжала простыню под упавшей на кровать рукой, а Люси чуть укусила за мочку уха и оттянула, вырвав новый стон. Укусы на шее и мокрый язык ощущались так, что Мэнди не смогла бы это описать. Сильные и приятные импульсы по всему телу сводили её с ума.       О’Фелли совершенно её не жалела, терзая новыми кусачими поцелуями и спускаясь к тонким ключицам над воротом сорочки. Руки в этот момент скользнули под исподнее, под эту самую сорочку, и Мэнди послушно выгнулась в пояснице, чтобы касание было больше и сильнее. Внезапно ночнушка показалась до безумия лишней и неудобной несмотря на мягкую льняную ткань. Поэтому когда Люси приподняла её вверх, Мэнди помимо ночной прохлады почувствовала и облегчение. Под сорочкой она была совершенно нагой, и это её смущало, но пока Люси не смотрела вниз: лишь искусывала её плечи и местечки пониже ключиц, целовала, проводила мокро языком. Совсем Мэнди удалось успокоиться, когда та на миг оказалась у её лица, и Мэнди сама поймала её губы, передавая без слов свою взбудораженность, волнение, неясную тревогу. И Люси всё поняла, ответила ей и сжала на миг в объятиях совершенно привычно и невинно.       — Л-Люси… — прошептала она, уткнувшись ей тогда в шею и обняв в ответ крепко-крепко руками и даже скрестив ноги за её поясницей. Поза была вопиюще развратной в понимании Мэнди, но совсем не ощущалась таковой.       — Хочешь, я тоже сниму одежду? Так будет честно и… не так страшно… –спросила у неё Люси.       Так глупо было испытывать смущение от наготы другой девушки, особенно учитывая то, что они уже видели друг друга в неглиже: общие душевые, переодевания утром и перед сном. Но идея того, чтобы увидеть Люси без одежды, когда она в таком состоянии, и имея возможность не только смотреть, но и трогать её, будоражила.       — Д-да… Если сама хочешь.       Люси прикусила губы и отстранилась, оперевшись на колени и встав. Мэнди снизу вверх наблюдала за тем, как Люси скрещивает руки и берётся тонкими пальцами за края сорочки, неумолимо медленно потянув её вверх. Во тьме её бледная открывшаяся кожа будто бы светилась, длинные волосы чуть укрывали плечи, тени огибали ключицы, чуть-чуть видные рёбра, бедренные косточки. Она была красива словно первозданный человек; как Ева, вкусившая запретный плод, но не ставшая от этого менее прекрасной.       Её плечи слегка напряглись, когда она поймала на себе восхищённый взгляд Мэнди, и сама она чуть сжалась, когда девушка стиснула её талию руками. Засмущалась. «После всего-то сделанного?» — неверяще подумала Мэнди, придав телу сидячее положение. Люси так раскраснелась, кусала губы и явно нервничала. Она предложила раздеться, чтобы Мэнди не было страшно и неуютно, но слишком поздно подумала о том, насколько неловко и некомфортно будет чувствовать себя сама.       — Ты как ангел, — призналась ей Мэнди, соприкасаясь телами вплотную.       Люси сидела фактически на её коленях, беспокойно сжимала её плечи, найдя в них опору, и глядела на неё со смесью страха и одновременно слепого доверия. Мэнди чувствовала её жар между ног и слабую пульсацию, ощущала небольшую мягкую грудь Люси своей, соприкасалась с ней беззащитно подставленным животом. Кожа к коже. Какое восхитительное это было чувство!       — Тебе нечего бояться или стыдиться, — прошептала Мэнди, погладив её по щеке — Я не видела никого прекраснее, чем ты, — щёки Люси вспыхнули алым снова, а глаза подозрительно повлажнели — Хочешь, мы остановимся на этом сейчас? — заволновавшись за девушку, предложила она.       В голове же Люси сейчас творился полный хаос. Ей было немного страшно. Нет, ей было просто невыносимо страшно! Потому что открываться кому-то до такой степени, доверяться настолько полно впервые — невероятно пугающе. Но ей хотелось продолжить! И вовсе не только из-за опасения, что если они остановятся сейчас, то Мэнди воспримет все её предыдущие слова за ложь и отречётся от неё, как она расскажет ей потом.       — Нет, — смущённо пролепетала она, безумно стыдясь желаний собственного тела, которое хотело потереться о колени влажным лоном, раздвинуть ноги чуть шире или наоборот резко их свести. — Я хочу… дойти до конца, — она бы точно смутилась окончательно и отвернулась, если бы Мэнди в тот миг не поцеловала её успокаивающе и настойчиво, обхватив пальцами за подбородок.       В этот раз Мэнди перехватила инициативу и теперь гладила, сжимала, позабыв на время о неловкости, наслаждаясь прекрасным и во всех смыслах желанным телом под ладонями. Она перебросила легко волосы Люси назад, припала к её шее, желая сделать девушке так же приятно, как ей было самой несколько мгновений назад. Люси оказалась куда более громкой и, наверное, чувствительной, раз реагировала мычанием и стонами, которые тщетно пыталась сдержать. На всём теле кожа Люси была белой как сахар и, пока Мэнди кусала и старательно вылизывала её, ей подумалось, что такой же, как сахар, сладкой.       Мэнди быстро переместилась ниже, исследуя хрупкие ключицы, плечи, чуть сжала пальцами грудь и с удивлением услышала не стон, а почти что писк. Но по судорожно сжавшимся и потеревшимся о неё сильнее обычного бёдрам, сделала вывод, что это было приятно. С любопытством она провела языком там, где недавно были пальцы, облизала ореолу и сжала набухший сосок между губами, заслышав тот же писк. Грудь оказалась очень чувствительным местом. Мэнди убедилась в этом, увлёкшись своим занятием, кусая несильно и вылизывая, сжимая и оттягивая трогательно розовые соски.       Но настоящий подарок в виде действительно громкого стона ждал её, когда она случайно провела пальцами между ног Люси, и та бесконтрольно сжала её кисть между бёдер.       — Здесь приятно? — спросила Мэнди спокойно и тихо в аккуратное ушко, поцеловав в висок.       Люси было стыдно, и сил хватило только на то, чтобы угукнуть и уткнуться смущённо в шею, а затем расслабить всё ещё напряжённые бёдра, давая доступ и даже потираясь намекающе самостоятельно.       Под пальцами Мэнди ощущала влажную и особенно нежную плоть, задевая которую в определённом месте чуть повыше, она слышала, как дыхание Люси прерывается. Поглаживая по спине, иногда проводя по ягодицам, она двигала пальцами всё активнее, замечая, как влаги становится больше. Стыда не было. Она делала приятно своему любимому человеку, разве в этом может быть что-то стыдное?       Люси дрожала, подавалась навстречу и нетерпеливо кусала её за шею, боясь смотреть Мэнди в глаза, но ещё больше боясь того, что та остановится. В определённый момент стало так жарко, как не было ещё никогда, внизу запульсировало сильнее обычного, а Мэнди, словно чувствуя, задвигала пальцами скорее, приближая к разрядке.       — М-м-мх! — Люси сама закрыла рот рукой, понимая, какой громкой может быть, и сколько вопросов можно вызвать этим у соседок.       Но это было до того, как её накрыло волной наслаждения, от которого всё тело содрогнулось в экстазе, затрепетало, а потом расслабилось, оставляя после себя тахикардию и тяжёлое дыхание.       У неё из глаз текли слёзы, но она впилась в губы Мэнди, не оставляя ей никакого шанса их заметить. Она целовала её заполошно, жадно, благодарно. Мэнди сжимала её ягодицы, а Люси придерживала за щёки, вновь оказавшись сверху, встав на колени.       Мэнди чувствовала себя так, будто всё тело поёт, охваченное эйфорией, и не поняла, что Люси надавила на её плечи, заставив лечь, не из-за слабости в мышцах, а намеренно. Та спустилась быстро к шее, груди, животу поцелуями и мокрыми мазками языка. Растрепавшиеся волосы тянулись за ней, вызывая щекотку. Мэнди ощутила губы совсем низко и, испуганно вскинув голову, увидела, как она резко перешла губами на колено, минуя самую стыдную и возбуждённую часть.       — Люси? — хрипло обратилась к ней Мэнди, видя, как та неотрывно скользит губами по внутренней стороне её бедра.       «Господи, там же всё видно!» — сгорая от смущения, думала Мэнди, запоздало понимая — или вовсе понимая не до конца — что лежит перед своей возлюбленной с раздвинутыми ногами. Хотелось закрыть лицо ладонями, свести бёдра. И вместе с тем хотелось совершенно обратного: не сводить с растрёпанной Люси взгляда, а ноги развести чуть шире, чтобы было приятнее.       — Что ты делаешь? — спросила она её, быстро дыша, когда лицо Люси оказалось у самого паха, и та провела кончиком носа беззастенчиво по выемке совсем рядом с влажным лоном.       — Я… я не знаю… — честно ответила Люси, оставляя новый поцелуй и не сводя с неё взгляда. — Просто хочу… ты позволишь мне?       Мэнди, всё ещё крайне отдалённо понимающая, что они собираются делать, позволила бы Люси всё что угодно. Что уж говорить о состоянии, в котором она находилась сейчас, когда они зашли так далеко и когда внизу всё так интенсивно скручивалось горячими узлами.       — Хорошо, — прошептала она и сжала нервно простыню на разворошённой постели пальцами от нового ощущения, которого никогда ещё не испытывала.       Это было… приятно. И смущающе. Она понятия не имела, как это пришло Люси в голову, но они обе действовали абсолютно интуитивно, и это неизменно приносило столько удовольствия, что стыд то и дело выветривался из головы. Мэнди не смогла долго удерживать взгляд и вскоре откинулась назад, зажмурив глаза и выгнувшись в пояснице со стоном. Люси, раскрасневшаяся, будто бы снова возбуждённая, проводила то всем языком, то самым его кончиком между влажных складок. Иногда она отстранялась, чтобы укусить во внутреннюю поверхность бедра и тут же возвращалась, опаляя сначала горячим дыханием, а затем снова принимаясь вылизывать её между ног. Руки Люси беззастенчиво сжимали ягодицы, оставляя быстро сходящие следы от пальцев и иногда разводя те в стороны, от чего Мэнди инстинктивно сжималась и краснела сильнее.       Движения языка становились быстрее, увеличивая и так нарастающее напряжение, усиливая наслаждение. И когда это чувство стало особенно острым, Мэнди не смогла удержать ноги порознь, мышцы напряглись сами собой, но Люси неожиданно сильно удержала её на месте, не давая закрыться и мучительно приятно надавливая языком в самый центр удовольствия. Мэнди натурально вскрикнула, едва успев зажать рот ладонью и ощутив, как её мелко трясёт.       Люси отстранилась от ставшего сверхчувствительным лона только тогда, когда Мэнди начало казаться, что удовольствие становится болезненным — настолько сильным и нескончаемым оно было.       Девушка отпустила её ноги, но Мэнди не смогла их вытянуть: колени не гнулись, мышцы чуть-чуть болели. В груди стучало так, что перехватывало дыхание, а горло саднило. Мутная волна наслаждения отступала неохотно и медленно, но даже сквозь неё Мэнди ощутила пристальный взгляд Люси.       — Иди ко мне, — попросила она, едва сумев открыть глаза и обласкав одним взором.       Люси, будто только и ждала этого, быстро склонилась над ней, поцеловав в губы, и упала рядом на плечо Мэнди. Дыхание у неё тоже было сбитым, а конечности — ватными. С невероятным трудом Мэнди дотянулась до оказавшегося на полу одеяла и накрыла им обеих. В комнате становилось прохладно.       Мэнди перекатилась лениво набок, из-за чего получилось, что Люси уткнулась ей в грудь. Но её ангела это, казалось, совсем не смутило, судя по тому, что она даже не открыла глаз. Уснула? Но вот она прижалась крепче, обнимая и согревая дыханием. «Значит, не совсем спит» — помыслила Мэнди, но ощутила такой прилив умиления, что отказалась от идеи мучить сейчас Люси вопросами. Тем более, что собственные глаза слипались, а мозг отказывался работать.       — Мэнди? — прозвучало тихо и неуверенно.       — Да? — тут же ответила Фрай.       — Тебе не нужно быть звездой как Кимберли, чтобы я тебя замечала, — сказала она, так и не открыв глаз, явно утекая в сон, но всё ещё пытаясь говорить что-то по её мнению важное и не терпящее отлагательств — Я не хочу любить звезду, которая светит, но не греет. А ты как солнце, Мэнди, тёплое и родное. Я… я не знаю, что мы будем с этим делать, — Люси говорила всё тише и тише, но Мэнди слушала её очень внимательно, замерев всем существом. — Но я тебя не оставлю, обещаю…       Стоило только ей это сказать, как Морфей тут же утянул её в своё царство. Мэнди взглянула на её спокойное, расслабленное лицо, погладила по скуле и поцеловала в лоб. Ни одна печаль и тревога не отражалась на Люсином лице, и Мэнди позволила себе сомкнуть веки и уснуть, ощущая тяжесть чужой головы на своём плече.       За окном светало. Туман над озером рассеивался, оседая росой на сочную зелёную траву и цветы. В Борнмосе начиналось утро.       Классная дама шла по коридору и стучала в двери, оповещая о подъёме и к счастью не заглядывая за некоторые из них.