…te réchauffer?
Во сне воды Окинавы такие же чистые и голубые, как в тот день, когда ему пришлось прощаться с родным домом у пристани. Но когда Зоро пытается присмотреться — детали по краям размываются, словно он глядит на потрепанную фотографию, которую погрузили в воду и оставили сохнуть на солнце, от чего на ней образовались кривые сколы. Вдох. — Зоро, хватит спать! — каждый раз, когда он слышит сквозь сладкие дремоты голос Луффи, его руки чешутся что-нибудь сделать. Встряхнуть его, приложить мячом по лицу, да что угодно. Его раздражало даже то, что он раздражался на других за то, что они мешали ему спать. Выдох. — Идиот, — достаточно громко, чтобы это было слышно даже в далеких улицах. И чешет голову, куда неслабо прилетело и пасует тем же мячом в грудь Луффи. Снаружи — симфония оловянного дождя; какофония падающих ангелов. Он на другом конце планеты и как обычно он либо спит, либо играет в баскетбол — оба дела в любом случае получались у него на отлично.⊹ ࣪ ˖
Стены мужской раздевалки сохраняют свою приглушенную мелодию бьющей воды и грохота дыхания. Все в запахе тяжелого пота, густого, как грязь, что липнет второй кожей. Зоро мирится с кипящим изнутри утомлением. Знакомые боли во всем теле. В ярком свете его кожа отдает жаром и моментами кажется прозрачной, подсвечивая клетки крови и выраженные вены. Лучи лампы выдают его насквозь, вплоть до внутреннего слаженного механизма жилистых мышц. Зоро звенит застежкой-молнией у шеи. Все ушли, кроме них. Уставший, привалившийся к шкафчикам, он чувствует себя в совершенно другом измерении, в пространстве какого-то искусственного убежища. Его запястья горят, ребра продолжают врезаться в легкие. А волосы капают ему водой на глаза, словно в них зарылось пару пресных морей. — Как думаешь, на сколько очков они всосут у нас в следующий раз? — раздается голос Луффи, такой живой. Яркий, к которому Зоро до сих пор не привык. И он каждый раз самым своеобразным образом вдыхает тепло в трещины его позвоночника. Ему интересно, что видят люди, когда смотрят на Луффи — точно безымянный бродяга. Возможно, преступник с детским пистолетом в кармане. — Я ни черта не понял, — хриплый смех покрывает стены раздевалки. На сегодня усталость окрасила его в нечто более-менее доброе. Во что-то вроде падения крыла бабочки в руку. — И мой следующий вопрос, — упрекает Луффи без агрессии: — Какого черта ты принимаешь такой холодный душ? Я чуть не отморозил себе яйца, когда зашел после тебя! И это он тоже понял лишь наполовину.⊹ ࣪ ˖
Уже несколько дней подряд идет дождь, а он давненько не ел и сильно набил мышцы в зале, так, что руки начало ломать. Поэтому вечером, когда Париж в серой непогоде, а он едва различает Елисейские поля, он запер свою однушку и выполз на поиски сладкого глютена. В округе ворчит и содрогается большой город, а дождь вбивает свои струи длиной с центральную башню за светлый воротник, будто его голова главная на сегодняшний вечер мишень матери-природы. Зоро наспех переступает порог небольшой кофейни, что примостилась прямо под его холостяцкой квартирой, и в уши тут же пробирается перезвон серебра над головой, а в нос ударяет мучнистый запах будущего всплеска серотонина. Он наконец отделался от сигналов автомобилей, свистков такси и всех тех звуков, будто над небом раскричались стальные птицы. Сладкий аромат кофе омывает картины с тонкими лицами белокурых музыкантш. А в освещенном углу кружит свою симфонию граммофонная пластинка, откуда незнакомый женский голос поет: dark but just a game… Он проходит мимо застекленных и ряженых стоек с пирогами из марципана, апельсина и яблока, где сверху замудренные поджарые решетки. Сейчас, на голодную голову и желудок он бы съел все и возможно приложил сверху добротным кексом с пудрой или рюмкой рома. Но черт бы знал… как все это выразить на французском. — Добрый вечер! Погода ужасная, не так ли, Месье? — Зоро моргает раз, моргает два, с мгновение пытаясь понять, что сказал ему бариста. И… его словно по сердцу стукнули. А после отчего-то потяжелели пальцы. Одному небу известно, какого черта и почему. Белая рубашка, строгий галстук. Огни ламп причудливо освещают чужую кожу, что отдаёт жемчужным блеском, подсвечивая по-кошачьи прищуренные глаза — два цветка лунного света. — Чем мне вас согреть? — светлая челка падает ему на лицо, что малость нивелирует эффект метающего взгляда. И Зоро неожиданно для самого себя захотелось подойти и рассмотреть поближе. Он осторожно выдыхает задержавшийся в легких воздух, понимая, что его молчание уж слишком сильно затянулось и он так ничего и не ответил. — А-а… черный кофе и хлеб… с… орехи. — неловко выдавливает из себя Зоро, поспешно ёрзая руками в карманах. Но нос упала капля воды с волос, а он забыл как будет «торт» на французском. И сейчас он совсем не уверен, чего ему хочется больше в это мгновение – смеяться или провалиться сквозь землю. Возможно, ему стоило учиться усерднее. Возможно, стоило уснуть со словарём под подушкой. Возможно, ему нужно масло между суставами, между ржавой волей и крепкими артериями, которые должны были служить ему силой в руках. Руках, что потеряли вес, стоило встретиться взглядом с лазурью чужих глаз. — Есть ореховый чизкейк, — воздух превращается в колеблющееся электричество, а свет — в плывущие ангельские пятна. — Только выставлен, Месье. Чужие длинные и узловатые пальцы принялись выжимать рычаг кофемолки. А Зоро чувствует, как медленно и очень верно приближается к тому месту, где мир раскалывается, и падает на острие собственного меча. И стоит. Стоит и смотрит — нервничает. Он торчит в кофейне, перед ним… бариста, а в карманах похолодели пальцы. Торчит с бушующим и несозревшим сердцем, что переполнилось таким количеством пьяных мотыльков. Язык медленно отмирает, а причина его паралича глядит на него и улыбается. Стоит и улыбается. И Зоро начинает казаться, что от собственных чувств теперь точно не найдется пестицида. — Да, — тупо бубнит, продолжая пялиться во все глаза. Он чувствует, как теплеют его уши, которые, скорее всего, предательски краснеют, и едва не чертыхается от звука собственного голоса — способного плавить стекло и гнуть металл. — Спасибо. — Будет готово в течение пяти минут! Чужие слова едва не заглушаются музыкой — фортепиано и ударные из пластинки, что нанизана на штырь проигрывателя. Но его голос настолько живой, вот-вот готовый поглотить все лучи солнца за громадами туч в небе только для того, чтобы Зоро их выпил. Все. По одному слогу. Кивает на автомате и шагает на ватных ногах к столику у широкого окна. И что же ему теперь делать в этом городе – он уставился на него, стоглазый Париж, и улыбается, и машет рукой, и кивает — так, что почти забавно — ведь насколько это все противоположно тому онемению, что сковывает его мысли и чувства прямо сейчас. Он усаживается в самом углу, откуда может видеть все пространство, пока пробившееся из облаков тепло падает ему на лицо, а посветлевшее небо укладывается на плечи. За окном несется поток жизни и лишь тишина высоких деревьев омывается вечерним солнцем и поредевшим дождем. Сидит совсем один, поплотнее зарывшись в толстовку, пока деревянные пальцы невпопад тычут в экран, а часы нервно тикают на руке. И Зоро осознает: он, должно быть, сейчас выглядит как семилетний ребенок с лицом на десять лет старше. Хотя он уже приличное время сам оплачивает счета, сам варит яйца вкрутую в микроволновой печи для соблюдения нормы белка и, очевидно, это глупо съеживаться при мысли о… чувствах. Он старательно не поднимает глаза к стойке и старательно пытается нормализовать дыхание. «Может быть, это все лихорадка» — размышляет Зоро. Может быть, в его крови слишком мало сахара, может быть, его тело слишком неподготовленное и с глотком кофе все пройдёт. И сердце его вновь подпрыгивает, как смелый скачок ягнёнка, когда бариста оказывается рядом и наклоняется ближе, чтобы разложить заказ. Что это?… Он задается вопросом, действительно ли он неожиданно сошел с ума? Потому что вновь, когда он поднимает глаза, его охватывает огонь, слишком яркий, чтобы быть терпимым. — Хорошего отдыха, — вокруг мир тих и пылок, а Зоро настойчиво видится над чужой головой перламутровый блестящий ореол от верхнего света лампы. Взгляд скользит к тонкому бейджу, усиленно преодолевая все его языковые барьеры. — Спасибо… — его голос кажется запыхавшимся и застигнутым врасплох. Ведь окно в сердце Зоро оказалось раскрытым нараспашку, а внутри поселился юркий ветерок полный синих цветов. — Месье Винсмоук. И то, как улыбка вновь красит чужое лицо кажется ему взрывом сверхновой в груди. Может быть, дело в постылом поле вокруг сердца Зоро, что неожиданно залилось солнцем. Может быть, дело в теплых лучах и покрасневших вновь щеках. И он впервые задается вопросом, ощущал ли он когда-нибудь что-то подобное. Зоро провожает взглядом фигуру, что шагает между рядами и скрывается за стойкой. Строгие брюки, как линии электропередачи в центре города. И ноги. Ноги бродят так, словно он может превзойти всех танцовщиц мира. Мозг отчаянно застрял где-то между ресниц некого Месье Винсмоука; во власти улыбки на губах и кудряшки на брови. Этот чертов бариста на мгновение превратил Зоро в дым, в мертвые звезды и обломки комет. Превратил во что-то… что способно раскалывать горы. Было нелегко сказать сердцу: «Уймись», когда оно никогда не ощущало… такого. Такого, что сложно описать. Это немного похоже на танец на поверхности солнца, на пожирание горизонта, или на тающий на языке закат. Возможно, если бы он был астрофизиком, он бы понял это лучше. Понял, чтобы… унять. До ушей долетают обрывки мелодий в их мягком блеске; неизвестно откуда – из пластинки, из сердца или души, — а он отпивает терпкого кофе, пока рука хватает печенье судьбы из стеклянной посуды рядом с пушистым цветком в вазоне. И сидит, обреченный разбираться в себе. «Ситуация вышла из-под вашего контроля – положитесь на сердце.» Зоро медленно выдыхает весь воздух из легких и засовывает телефон с переводчиком глубоко в карман толстовки. Ему не хочется думать, о чем это, и о ком это, так как одна лишь мысль леденит ему конечности — но глаза, тем не менее, туманятся нежданной мягкостью до самых краев. И печенье туда же. В такие глупые вещи можно и случайно поверить, как в утреннюю росу, что сгорела еще до восхода солнца. А его сердце продолжает биться с перебоями — как первая отцовская машина: едет и не едет. И, похоже, осталось лишь ждать дождя посильнее, чтобы смыл его и потопил поскорее. Ведь ощущает, что окончательно рухнул в то самое место, где мир безжалостно раскалывается на две части и расплывается на ветру.⊹ ࣪ ˖