Осведомитель

Свет зажегся, врезая электрическую молнию в зрачки всех присутствующих, и Кащей ощутил, как атмосфера в комнате накалилась до предела, словно кто-то бросил в огонь бензин. Один из хадишевских вырвал карты из рук Кащея и с триумфом продемонстрировал, что их действительно было семь, а не шесть. — Вот она какая, честная игра! — засмеялся конкурент, как дьявол, крутя карты перед ошалевшими мордами. — Поймали крысу! Прежде чем Кащей успел хоть что-то сказать в своё оправдание, он почувствовал резкий толчок в спину. Едва удержав равновесие, он получил ещё один удар, уже в живот. Воздух вырвался из его легких, а в ушах зазвенело, как будто кто-то запустил строительный молоток. Драка началась, как взрыв на пороховой фабрике. Пиздюли начали лететь со всех сторон, и Кащей, пытаясь защитить свою рожу, отбивался от всех подряд. Али и Сутулый, увидев, что Кащей оказался в эпицентре погрома, прорубали себе дорогу через толпу. Они оттащили одного урода за другим, орали как резаные, чтобы всё прекратилось. — Хватит! — громко завопил Сутулый, размахивая руками. — Вы что, суки, творите?! Но шум и хаос только усиливались, крики и стук сливались в один непрекращающийся вой. Когда Али наконец добрался до Кащея, его физиономия была вся в крови, одежда в клочья. Стиснув зубы, Али подхватил его под руку, и вместе с Сутулым протащил к выходу. — Вы за это ответите, бляди, — решительно сказал Али, отталкивая последних мудаков. Они выбрались на прохладный вечерний воздух, и Кащей, спотыкаясь и задыхаясь, осознавал, как чертовски близок он был к смерти. Пока они шли по улице, отдаляясь от места драки, Сутулый оглядел его с тревогой. — Ты как, Кащей? Сильно тебя приложили? Кащей, чувствуя каждый ушиб и ссадину, медленно поднял голову и взглянул на Сутулого, а потом на Али. — Это хадишевские выключили свет, — прохрипел он. — Да мы поняли, братан. Я знал, что они черти... — ответил Али, вытирая лицо. — Но ты держался как надо. Этим козлам не понравилось, вот и решили подставить. Кащей, тяжело дыша, попытался выпрямиться. Время для него текло, как густая кровь из подсеченной артерии — шансов найти деньги становилось всё меньше. — Они не просто черти, они нас за лохов держат, — сплюнул на землю Сутулый. — Надо собирать братву и думать, как поставить их на место. Они переебали грань. — Слушай, Сутулый, давай отдохнем немного, а завтра подумаем. Сейчас надо бабла поднять, а не разборки устраивать. Нужна другая схема, без чужих. И не такая палевная. Менты в затылок дышат, — сказал Али. Пацаны довели Кащея до остановки, попрощались и разбрелись в разные стороны. Он понятия не имел, куда ему ехать. Что, если у него дома уже облава? К матери не хотелось, она начнёт опять моросить про то, как ей надоело видеть его разбитую морду и всё в таком духе, да и у неё мусора из соседнего отдела могут зависать. Он вообще не знал, разыскивают его или пока похуй, но осторожность бы не помешала, пока он не нашёл деньги. Да уж, пятьсот рублей — серьёзное бабло. Сколько это, две ментовских зарплаты, три? Суворов, наверное, получает какие-то надбавки за боевой опыт, но это не меняет ситуации. Кащей понимал, что рано или поздно придётся с ним встретиться и, скорее всего, извиниться. Может, прямо сейчас? Он мог бы пойти к какой-нибудь шмаре, у него их было с дюжину. Но одна мысль о том, что придётся часа два слушать пустой бабский пиздёж, а потом ещё и трахать, вызывала отвращение и отдавала болью по всему телу. Другого выхода не было — только Суворов мог его и покормить, и подлечить, и не ебать при этом мозги... *** Когда Кащей подошёл к двери Суворова, он чуть не рванул обратно. В его голове всё еще вихрились бредовые вспышки прошедшего дня — слова, которые он выплюнул, как сгустки крови, всё ещё жгли горло. Пиздец, он был как пёс, которому вломили и который, с понурой головой, возвращается к хозяину. Дверь распахнулась, и на пороге появился Суворов, выглядевший, как всегда, как будто только что из под душа, несмотря на поздний час. Удивлённый, но по-хозяйски спокойный, он спросил: — Никита? Что случилось? — в его голосе не было и намека на обиду. Кащей опустил глаза, ощущая вес собственной вины. — Прости, Вова... Я... я проебался, как последний мудак. Я не должен был говорить тебе это всё… Мне просто некуда было идти. Суворов кивнул, по-дружески отступил, приглашая войти. — Заходи, посмотрим, как тебя починить. Внутри Кащей сорвался на исповедь: о неудачной игре в карты, о мордобое и как его разнесли нахуй. Суворов слушал, потом его губы дернулись в ироничной улыбке. — Я нашёл триста рублей. Надеюсь, хватит замазать тому менту. И не парься, я не в обиде. Понимаю, ты отморозился на отходняке от микса бупренорфина с гашем. Кащей сдерживался, чтобы не разрыдаться от благодарности, чувствуя себя так, как если бы он выиграл в лотерею смертников. Его голос дрожал: — Спасибо, Вова... Хуй знает, как я тебе отплачу за это. Суворов достал аптечку и начал обрабатывать раны, как ветеран войны, знающий каждый сантиметр боли своего товарища. Кащей, с сиплым стоном, снимал исцарапанную рубашку, пока Суворов не начал прикладывать лёд к гематомам, которые тянулись от плеч до поясницы, и выглядели, как гнилые пятна на трупе. Кровь медленно стекала с царапины на лбу, добавляя красный штрих к синему и пурпурному на его коже. Тело Кащея было как карта метро — каждая ветка, каждая станция означала новое страдание. Любое прикосновение Суворова приносило боль, которая заставляла Кащея вскрикивать, как блядь на панели, когда клиент слишком груб. — Терпи, сучка, — ласково бормотал Суворов, промакивая кровь с лба Кащея перекисью водорода. Кащей на мгновение охуел от слов "терпи, сучка", как от неожиданного холодного душа, но затем, уловив искру юмора в глазах Суворова, не сдержал смеха. Они оба расхохотались, словно два старых друга, которым не впервой драться с хуёвыми днями. Смех, как обезболивающее, сделал своё дело — расслабил и дал немного передышки от безумства, которое казалось единственной реальностью последних дней. — Старый извращенец, — прохрипел Кащей, когда их смех стих. — Только для тебя, — отозвался Суворов, продолжая свои лекарские манипуляции. Когда основная обработка была завершена, Суворов достал последнюю ампулу обезболивающего. Тщательно, с почти любовной аккуратностью, он засадил иглу в истощённое плечо Кащея. — Останешься здесь на ночь, — бросил он через плечо, уходя на кухню и ставя кастрюлю на плиту. Вскоре воздух пропитался ароматом куриного бульона. Кащей откинулся на диване, закрыв глаза. Но даже сквозь облако обезболивающего, его мысли шныряли как крысы по старому чердаку — беспокойные и грязные. Суворов протянул ему кружку бульона, и Кащей, кивнув в благодарность, начал жадно пить, как в последний раз. — Без тебя я бы уже, наверное, давно отъехал, — выдохнул он, утирая каплю с губ. Как только последний глоток скользнул вниз по горлу Кащея, он почувствовал, как его сердце взорвалось, колотясь как роторная тату-машинка, неумолимо вбивающая чернила в кожу. — Ёб твою мать, Суворов, — выдохнул он, хватаясь за грудь, глаза его распахнулись от ужаса и неожиданности. — Что-то пошло не так... Суворов обернулся, его лицо было маской, полной напряжения. Кащей казался ему теперь хрупким, как фигурка на шахматной доске, готовая к своему последнему ходу. — Говори, что чувствуешь? — спросил он, но вопрос звучал скорее как риторический, потому что ответ уже висел в воздухе, мрачный и неизбежный. — Грудь... горит, — Кащей сжал рубашку у сердца, его лицо исказилось от агонии. Суворов уложил его обратно на диван, приподняв ноги, стараясь как-то улучшить кровоток. Время тикало как замедленная бомба, готовая взорваться. Вова рванул к телефону и дрожащими руками набрал "03". — Держись, блядь, Никита, скорая уже в дороге, — его голос был решительным, хотя в глазах танцевал страх. Когда амбуланс прибыл, мир вокруг казался замедленным фильмом или бредовым температурным сном. Суворов пулей спустился по лестнице, помогая медбратьям тащить носилки. Скорая рванула вперед, словно конь на старте дерби, а Суворов влепился в заднее сиденье рядом с Кащеем, чьё лицо стало бледнее мела. Он был как мешок с костями, балансирующий на краю могилы. Вены, замученные иглами и порошками, бились в унисон с его истерзанным сердцем, отчаянно пытаясь поддержать жизнь в обветшалом теле. — Ты не сдохнешь на мне здесь, понял? — завопил опер, как будто его крик мог встряхнуть душу Кащея обратно к живым. Никита сжимался и выгибался, как при последнем аккорде погибающей рок-звезды. Его глаза были расширены, зрачки — две черные дыры, готовые поглотить свет, кровь оглушительно шумела в ушах. Фельдшер, женщина с лицом, которое видело достаточно смертей, чтобы никогда не удивляться, работала с упорством бойца в окопах. Она насаживала на него кислородную маску, его грудь поднималась и опускалась, каждый вдох — это был труд, каждый выдох — маленькая победа. — Сердечный приступ, — крикнула она медбрату, её голос был деловит и холоден. — Подавайте ему нитроглицерин, быстро! Скорая мчала по дороге так, словно сам дьявол гнал её. Когда они въехали в светлый ареал больницы, Кащей был мгновенно выдернут из машины и унесен на носилках. Суворов следовал за ним, как тень, которая не может уйти, не может отпустить. Его сапоги стучали по плитке пулемётной очередью. Он следовал за ними до самого порога, пока Никита не исчез за морем белых халатов. — Только медперсонал, — сказал охранник, его голос был так же бесстрастен, как и его лицо. Суворов опустился на холодный, жесткий стул в коридоре. Он чувствовал себя выжатым, его руки тряслись. Он знал, что далее — ожидание, такая же пытка, как и сама борьба за жизнь. Так он сидел, втягивая жгучий стерильный запах больницы, слушая каждый звук, каждый шорох за теми дверями, где сейчас боролись за жизнь Никиты, мечтая о том, чтобы услышать лишь одно: «Он в безопасности.» Время замедлило свой бешеный спринт до ползучего марша смерти. С каждым тиком часов на стене, кажущихся в этом бесконечном коридоре громче, чем удары кувалды, Суворов чувствовал, как его собственное сердце синхронизируется с неизвестной судьбой за операционной дверью. Каждый шаг медперсонала звучал как гром, каждый взгляд в его сторону — как предвестник новостей, которых он боялся больше всего. Суворов не мог сидеть спокойно. Он вставал, ходил по коридору, затем снова садился. Его руки сжимались и разжимались в безмолвной мольбе, мозг отказывался верить в то, что всё может закончиться одной чёрной меткой на медицинской карте. Наконец, дверь распахнулась, и врач подошёл к нему. Он выглядел, как боец после десятираундового поединка, усталость прочерчивала каждую линию его лица. — Мы стабилизировали его, — начал он, его голос был тих, как если бы он боялся нарушить хрупкое равновесие, которое только что создал. — Сердечный приступ был тяжелым, но мы успели вовремя. Ему повезло, что вы оказались рядом. Суворов кивнул, его облегчение было таким же осязаемым, как и стена больницы, о которую он опирался. Его горло было пересохшим, губы сжались в тонкую линию. Он не мог говорить; его слова застряли в груди, как пуля. — Спасибо, — едва выдавил он, стараясь сдерживать волну, которая хлынула из глубин его души. — Можно увидеть его? — Пока что нет, — ответил врач, похлопывая Суворова по плечу. — Дайте ему время на восстановление. Вы можете прийти утром, если всё будет хорошо, он проснется. Суворов кивнул, сглатывая ком в горле. Он не хотел уходить, но знал, что больше сделать ничего не может. Так он вышел в ночь, где город город монотонно продолжал своё вечное дыхание, невозмутимый к личным драмам своих жителей. В ту ночь он не мог спать. Закрыв глаза, он видел Кащея, обездвиженного и бледного на операционном столе, слышал глухой гул скорой помощи, ощущал стерильный холод больницы на своей коже. Его сон был прерывистым, кошмары не давали заснуть дольше, чем на полчаса, и каждое новое пробуждение приносило лишь новую волну тревоги и вопросы, на которые еще не было ответов. Что будет, если Кащей не выкарабкается? Что, если его приступы станут чаще? Какие тайны прошлого еще не вылезли наружу и готовы ударить по ним обоим? Он молча молился, чтобы все это было не зря, чтобы Кащей смог выбраться из этого ада. Он знал, что дорога впереди будет терниста, но также знал, что не отступит. Не сейчас. Не после всего, через что они прошли.