Осведомитель

Утро понедельника наступило столь же безжалостно и беспощадно, как палач отрубает голову предателю Родины. Как только бледно-жёлтое солнце пробилось сквозь кучные облака, Суворов вылетел из постели. Ему удалось поспать едва ли пару часов, глаза жгло как кислотой от недосыпа, мелкий тремор сотрясал его руки, ноги сводила судорога. Вся центральная нервная система протестовала против такого раннего подъема, но его железная воля сжала этот бунт в кулаке. Он хотел успеть заскочить в больницу перед службой, чтобы хотя бы на минутку увидеть Никиту и убедиться, что с ним все в порядке, что он пережил ночь, которая была ближе к аду, чем к земле. Под глазами старшего оперуполномоченного темнели синяки чернее виниловых пластинок, которые раньше вращались на его любимом проигрывателе — проигрывателе, теперь принадлежавшем фарцовщику с Центрального рынка. Старые жигули снова отказывались заводиться, и Суворов с досадой подумал, как нескоро он сможет пересесть на новые колеса. Его новый объект вожделения требовал серьёзных финансовых затрат — ну, хоть в этом он был похож на женщину. Один психолог часто приводил в пример историю о том, как Уолтер Рэли однажды бросил свой роскошный, переливающийся драгоценными камнями плащ в лужу, чтобы королева не замочила ног. Почему? Да потому что он пробыл в море пятнадцать месяцев и беспредельно хотел секса. Суворов, конечно, ничего не знал об этом, но, услышь он эту легенду, наверняка бы горько усмехнулся, узнав себя в этом моряке. Приёмный покой кардиологического отделения больницы встретил его обычной стерильной белизной и медикаментозным дурманом. Коротко переговорив с дежурной, он бросился к палате Кащея. Больной крепко спал, только грудь медленно поднималась и опускалась, и этого было достаточно, чтобы хоть ненадолго успокоить нервы бедного Вовы. Молодая медсестра тщетно пыталась узнать у него, есть ли у Никиты родственники, которых можно оповестить о случившемся. — Девушка, не надо никому ничего сообщать, — раздражённо отвечал Суворов. — Вы хотите ещё одного пациента к вам в отделение? Пожалейте его мать. Вид строгого усатого милиционера действовал красноречивее слов, и она всё-таки отъебалась. Подоспевший лечащий врач рассказал о том, что Кащей останется в больнице еще на неделю. — У нас для вас не самые лучшие новости, — с конфиденциальным видом сказал он. — Перебои с поставками бета-блокаторов и диуретиков, попранолола и фуросемида. Есть аналоги, но... — Где кабинет главврача? — перебил его опер. — Извините, боюсь, что Раиса Михайловна не сможет ничем вам помочь, — виновато пожал плечами доктор. — Спрашиваю в последний раз, — резким, как лезвие ножа, тоном проговорил Владимир. Слегка испугавшись, медик послушно отвёл Суворова в нужное место. Раисой Михайловной оказалась тучная женщина лет пятидесяти, её жирные наманикюренные пальцы были усеяны кольцами, физиономию уродовал ядовитый макияж. Когда она выслушала претензии Суворова с холодным лицом, произнесла: — И что вы от меня хотите, мужчина? У нас квоты. На вашего бандюка они не распространяются. — Он выполняет важную работу под прикрытием. Вы будете препятствовать работе милиции? — парировал Владимир. — Если милиция выделит средства, не буду, — усмехнулась врачиха. Вова в который раз про себя поразился, как глубоко лапы капитализма пролезли в некогда социалистическое государство. Он резким движением повернул ключ, торчавший в замочной скважине двери кабинета главврача, и подошёл ближе к женщине. Обойдя её со спины, он взял с рабочего стола фотографию мальчика и спросил: — Сынок твой? Докторша раскрыла рот от возмущения, но прежде чем она успела вымолвить хоть слово, Суворов вынул из кобуры табельное и направил его ей в лицо: — Слушай внимательно, сука. Я не буду повторять дважды. Ты сейчас сделаешь так, чтобы у этого бандюка были все нужные препараты, а иначе найдёшь своего выблядка в морге. Скажешь кому-то о нашем разговоре — окажешься рядом с ним. Всё ясно? — Да, — выдохнула побледневшая женщина. Опер опустил пистолет. Он вышел из кабинета, оставив её в полнейшем ахуе, и отправился к своим должностным обязанностям. *** На работе, как всегда, царил хаос. Суворов боролся с усталостью, как с внутренним зверем, готовым его разорвать. Люди в форме сновали туда-сюда, таская папки с делами, матерясь и крича друг на друга. Никому было невдомёк, что он спал в четыре раза меньше нормы и порядком заебался ещё до прихода на службу — его дергали то по допросам, то по выездам на места преступлений. Когда в середине дня появились свободные полчаса, он поехал в соседний участок, чтобы расстаться со своими кровными тремястами рублями, предварительно уточнив у Санька, как зовут нужного ему оборотня в погонах. Им оказался майор Черепанов, бывалый мент и просто уёбок. По дороге Вова задавался вопросом, насколько сильно привязался к Кащею, чтобы идти на такие жертвы. Всё это попахивало откровенным безумием, и он боялся, что другие втянутые во всю эту кашу могут ненароком заметить иррациональное поведение старшего оперуполномоченного. Подделал милицейские документы, продал проигрыватель, угрожал врачу... Что дальше? Убийство? Как далеко он готов зайти? Черепанов только вернулся из столовой и не сразу понял, зачем к нему пришёл незнакомый мент. Когда Суворов назвал фамилию Никиты и намекнул на приватный разговор, они прошли в кабинет майора. Увидев в руках Владимира деньги, мент заметно повеселел: — За стукача такое бабло? — он расхохотался, разглядывая опера, как экспонат в музее бреда. — Ты что, влюбился в него? Суворов промолчал, глядя на майора по-волчьи. — Здесь триста, а не пятьсот, — сухо проговорил тот. — Он нужен мне в расследовании, — возразил Вова. — Не выёбывайся, начальник. Статья не такая уж серьёзная, два года максимум. Он остаётся на свободе, ты получаешь своё. — Ладно, — согласился Черепанов, принимая деньги. — Но это твоя задница на кону, если что пойдёт не так. Они ударили по рукам и разошлись. Суворов вышел из участка с чувством мрачного триумфа. Никто не должен узнать, насколько близок к правде был майор, когда задавал свой глумливый вопрос. Возможно, Вова действительно влюбился. Но что это за любовь, которая толкает тебя на край пропасти? На эти мысли не было ответа, только горький осадок в душе и ощущение, что он уже перешел черту, за которой нет возврата. Все последующие дни тянулись медленно, как жвачка, приклеившаяся к подошве. На том свете наверняка есть отделение для таких как Суворов, где вместо арф они дают по рукам с чугунными сковородами, а пение херувимов заменяется рёвом распилованных мотоциклов. Жизнь продолжала своё бесконечное падение в абсурд, каждый день внося новые коррективы в его уже непростую ситуацию. Он проводил свои будни, углубляясь в грязные уголки участка, разбираясь с делами, которые пахли не лучше подвальных помещений после затопления. Самая малость — и его волчий голод к действию мог бы его погубить, как затянутый сигаретный дым погубил его отца. Но Владимир не сдавался. Он находил в себе силы стучать по клавишам старой печатной машинки, записывая детали новых дел, хотя иногда ему казалось, что его собственная жизнь требует большего внимания, чем все эти бумаги. Один из допросов превратился в мучение не только для подозреваемого, но и для самого Вовы. Он начал видеть в лице каждого преступника искажённое от страха лицо Никиты. Всё, что он хотел, — это увидеть Кащея здоровым и в безопасности, но его мысли всё чаще посещали демоны, которые шептали ему, что он может потерять Никиту навсегда. Суворов навещал Кащея каждое утро, и вот на середине его больничного срока, спустя три дня после операции, он пришёл в себя. Один глаз заплыл, а другой удивлённо уставился на Вову: — Суворов... Что ты здесь делаешь?.. — прохрипел он. Опер, счастливый, словно на него сошло божье благословение, подошёл к нему и присел на край больничной койки: — Никита, — выдохнул он, беря его за руку. — Никита, слава богу, как ты? — Что со мной было? — Инфаркт. Кащей замер, вспоминая события той жуткой ночи, всё казалось ему ненастоящим, словно сон. Лица врачей были смазанными в его памяти, единственное, что запомнилось чётко — это капельница, болтавшаяся в скорой туда-сюда. Он тогда задумался, две их или одна? Настолько сильно у него двоилось в глазах, и держать взгляд сфокусированным было невозможно. Он тщетно пытался сосредоточиться на этой долбанной капельнице перед тем как окончательно потерять сознание, свалившись в тёмную пропасть, из которой только эхом, как сквозь толстый слой воды, были слышны звуки мигалки, крики, громкие шаги санитаров. Кащей даже помнил строгий голос врача во время операции, видимо, наркоз не смог до конца взять его. — Ты, получается, мне жизнь спас, — попытался улыбнуться Никита, но разбитая губа тут же ответила ему острой болью, а из запекшейся раны вылезла капелька крови. — Да, — смущённо ответил Суворов. — А где моя мама? — вдруг вспомнил Кащей. — Почему она не пришла? Вова вспомнил Афганистан. Он видел тяжело раненых, умирающих, и ни один из них, глядя в глаза смерти, не кричал: «Господи, помоги мне!» Вместо этого все они звали: «Мама, мамочка, спаси меня!» — Я подумал, что ты не хотел бы, чтобы она знала... — Пусть они позвонят ей, позови, пожалуйста, медсестру, я скажу её номер телефона, — сердце Суворова защемило. — Конечно, Никита, сейчас позову, — он сжал его руку и встал с края кровати. Когда опер удостоверился, что мама Кащея уведомлена о случившемся, он попрощался с ним и пошёл на службу. Взгляды его коллег скользили по нему бритвенными лезвиями. Некоторые шептались за его спиной, подозрительно глядя на него, как будто он — не человек, а источник инфекции, который нужно обходить стороной. Суворов не мог понять, в чём дело, пока к нему не подошёл его друг из опергруппы: — Вова, ты слышал последние новости? — спросил знакомый голос. — Сколько раз тебе повторять, Санёк? Я не слежу за новостями, мне хватает своих. — Так вот послушай. Того следака, который Рубина отпустил, всё-таки уволили. В этот момент Суворов понял, что стены вокруг него сужаются. С каждым днем оставаться здесь становилось всё опаснее. Нужно было что-то менять, нужно было действовать. — А ты как, с Черепановым встретился? Не боишься? — продолжал Саня. — Нет, — соврал Вова. — Чё мне бояться-то? Когда закроем всех этих мразей, никто не будет смотреть, кого я и от чего отмазал. Победителей не судят. — Ну ты внатуре Суворов, — хохотнул лейтенант, и Владимир грустно улыбнулся в ответ. — Цель оправдывает средства, все дела. Зайди, кстати, к Юнусычу, он тебя искал. Зайдя в кабинет майора, старший оперуполномоченный застал его за просмотром бумаг по делу Кащея. — Вова, ты выглядишь как говно, — усмехнулся он, заглядывая в глаза Суворова так, будто пытался прочесть его мысли. — Что случилось, перестал верить в справедливость наших дел? Суворов мог бы отмахнуться от его слов, как от досадного комара, но его сердце бешено колотилось, предчувствуя неприятности. — Я просто устал, товарищ майор, — медленно произнес он, стараясь скрыть тревогу. — Просто устал от всего. Ильдар кивнул, его взгляд оставался подозрительным. — Знаешь, Вова, давно не было вестей от твоего стукача. Надо срочно закрывать дело, прокуратура заебала, — его голос был спокоен, но каждое слово ударяло по Суворову, как пуля. — Если он не даст новой информации, будет плохо. — Ильдар Юнусович, он в больнице, сердечный приступ. — И что мне, пожалеть его? Бог шельму метит. Вова знал, что его долг — рассказать всё, что он знал про подпольное казино Хади Такташ. Но это бы окончательно подставило Кащея перед его пацанами, ведь тогда бы они убедились в его двойной игре. — Пожалуйста, дайте немного времени ему оклематься. Что, прокуратуре мало Рубина, Руки и Рыбы? — Времени нет, Володя. Пускай даст нам хоть что-то, может, какие-то прошлые дела вспомнит или на другие группировки стуканёт? Ты подумай о себе. Сейчас погоны летят мама не горюй. — Вас понял, товарищ майор. Я сделаю всё, что смогу, — медленно произнёс он, уходя под тяжестью этого "всё". Владимир шагнул из участка, чувствуя, как на него давит невидимый груз бюрократического бреда и давления начальства. Тяжёлый град начал барабанить по земле, как перфоратор по черепу после недельного запоя. Асфальт мокрый, под ногами — ледяные лужи, словно глаза города, отражающие его собственную потерянность. Машина, стоявшая на парковке, выглядела как последний спасательный круг в этом болоте. Дорога в больницу превратилась в медитацию. Каждый светофор — красный, каждый поворот — мучительно знакомый. В больнице запах антисептика ударил по носу Суворова не хуже перцового газа. Он нашёл Кащея в той же палате, где оставил его сегодняшним утром, погруженного в мир, где болезнь и лекарства стали его единственными спутниками. Кратко изложив суть разговора с Ильдаром Юнусовичем, Вова спросил: — Ты же хочешь избавиться, скажем, от Ильи Сутулина? Он же тебе в затылок дышит? — Да, но бля... Это будет пиздец как подозрительно... — Может быть, — Суворов машинально достал сигарету, потом вспомнил, где он, и убрал её обратно в пачку с таким видом, будто это последний патрон, который он решил пока что сберечь. Кащей задумался, медленно переводя взгляд с потолка на Владимира, вспоминая то, что могло быть известно многим из пацанов, но не милиции. Он закрыл глаза, словно молился, а затем открыл их снова, медленно и тяжело. — Сутулый всё время хвастался, что спёр крест у цыган, — его голос был хриплым, как песок под шинами уходящего авто. — А крест был намоленный, золотой, весь в камнях, типа оберега у них, удачу, мол, приносил. Мудозвон гордился этим, как будто он ебанул цыган на последний грош. У них, кстати, потом и правда всё по пизде пошло... — Никита, ты чё, не в себе? Я не буду связываться с ебучими цыганами, Боже упаси, — рассмеялся Суворов. — Но байка все равно крутая, — Кащей улыбнулся в ответ, его губы изогнулись в хитрой усмешке, понимая, как абсурдно звучит его предложение. — Тогда слушай: у него есть мотоцикл "Урал", спизженный. Он его перекрасил, но VIN-код по-любому тот же. — Вот это уже другое дело, — одобрительно кивнул опер, его глаза загорелись интересом, как у хищника, который почуял кровь. — Если этот VIN ещё не перебит, мы можем его прижать. По полной программе. Сутулый окажется в камере быстрее, чем успеет сказать «блядь». Кащей отвесил искривленную усмешку. Адреналин жег его вены, как героин в первый раз — горячо, безбашенно, безнадежно, когда ты понимаешь, что играешь не просто на риск, а на самоуничтожение. Их руки сошлись в твердом рукопожатии, и это было больше, чем сделка — это был пакт с дьяволом, только без фальшивых обещаний спасения. Снаружи снова начался град, будто само небо разрыдалось, скорбя по тем несчастным душам, которые сегодня ночью узнают, что такое предательство.