Дикая планета

Дорогая Рейнира, эта осень дождлива, как ты и говорила. Я иду без остановки уже несколько дней; мой сон и покой покинули меня. Здесь удивительно: пустынная бескрайняя местность и шум океана. Словно сама природа говорит со мной. Раньше полуостров жил иначе. Он был наполнен детским смехом и беседами взрослых. Домами, движением повозок. Дымом костров, шуршанием травы. Сейчас же сожжённые тропы ведут в никуда. Когда сюда прибыли валирийцы, полуостров ещё спал. Они разбудили его. Бродили по нему так же, как и я сейчас, и находили новые места, которые были сокрыты от чужих глаз. В своих воспоминаниях они писали, что в те моменты чувствовали некую неземную силу, следующую по пятам. За ними следил сам полуостров, как следит за всеми, кто приезжает сюда. Я выбрался к бухте, расположенной за скалами. Там же нашёл наполовину затонувший корабль: он был покрыт илом и где-то уже окончательно прогнил. Дно было пробито, возможно, что судно встретилось с подводным рифом. Из интереса обошёл его, но ближе не подходил. Краска облезла и название с трудом можно было прочесть. Кажется, там было написано «Кровь и Пламя». Когда я шёл, то думал о том, что реальность способна ускользать, если ей позволить это сделать. Она жестока к людям, поэтому её боятся. Из неё уходят в мир грёз и забывают вернуться. Эти мысли принесли мне чувство тоски. Я поддался ей. Колодец слёз давным-давно высох и порос мхом. Во мне не осталось ничего человеческого. Я не умер, но и не жив. Дикий полуостров понимает меня: когда ступает моя нога, он вибрирует своей могучей плитой. Когда закрываются мои глаза, он заставляет солнце бледнеть. Когда я смотрю на маяк, он доносит на порывах ветра стенания из башни. Я знаю, что там пусто. Фонарь не горит. Но я вижу его свет, я иду к нему. Дорогая Рейнира, тот день всё ещё держит меня в капкане. Эйгон говорил, что кинжал был увесистым. Он купил его у странствующего охотника за головами, и когда оружие забирали у него из рук, он лишь сожалел о том, что заплатил больше положенного. Он оставался спокойным даже с петлёй на шее, и вместо того, чтобы смотреть по сторонам в ожидании скорой смерти, он смотрел на меня, а я на него. Его лицо всё ещё стоит у меня перед глазами: бледное, моложавое и благородное. Подобные типажи встречаются не так часто. Оно оставалось таким даже когда Эйгон продолжал висеть и на следующий день, и спустя несколько дней, пока его не сняли, и не потащили по пыльной дороге в сторону усыпальницы. Дорогая Рейнира, я понял, почему сделал это. Чувства губительны потому, что их невозможно контролировать. Предотвратить падение можно тогда, когда наперёд знаешь, что упадёшь. Но чаще люди не ведают этого. Быть бесстрастным — нормально во время убийства. Когда тебя самого убивают, бесстрастность перетекает в смирение. Справедливость восторжествует, пока есть понятие о ней. Пока есть люди, готовые нести её в мир — она будет существовать. Я стоял там среди толпы, ослеплённый солнечным светом: голову припекало и перед глазами расползались неясные тени. Повсюду доносились причитания, судорожные вздохи, яростные проклятия — народ волновался, как море. Мне стало не по себе от этой трагичной картины, но я не мог ничего изменить. В моменты, когда остаёшься один на один с реальностью, начинаешь остро ощущать всю тяжесть жизни. Её бремя несут сквозь пот и кровь. Ей не наслаждаются потому, что не умеют. Радоваться плохому равноценно радоваться смерти. Когда её боятся, она становится неприглядным финалом. Но к ней по-прежнему стремятся и идут. Послушай, Рейнира, в этой бухте расположено сердце полуострова. Оно бьётся так же размеренно, как наше в груди. В провалах иллюминаторов зияет чернота. Она ожидает, чтобы подступить ближе. Её дело — поглощать и растворять в себе. От человека ничего не останется кроме горстки пепла. Он исчезнет со страниц истории, если их вырвать. Смерть такой же конструктор, как и жизнь. И мы всё время строим его. Я читал дневник Эйнара. В нём есть то, что в своё время заставило меня всё бросить и отправиться в путь. Домашняя скотина паслась неохотно, и долина была достаточно скудной. Пастух следил за овцами, свободно гуляющими возле плешивых гор. Его курительная трубка зажималась между губами, а дряблые руки держали посох. Иногда он доставал трубку и свистел, если овцы уходили далеко. Потихоньку они возвращались, но некоторые отбивались от стада. Он их не искал. Каждый день был похож на предыдущий, словно время застыло в янтаре. Он писал, что полуостров выматывает, губит жизнь, как внутренняя язва. Стремительно и неумолимо. Море прибрало двоих сыновей в разгар шторма. Тогда остров стенал, содрогались горы вокруг. Всё было так же, как у нас с Деймоном. Совпадение ли это? Повторяем ли мы судьбу тех, кто сюда пришёл и остался навсегда? Эйнар совсем не вспоминал свою мать. Её образ не сохранился в его памяти, не играл красками. Но он писал о дочери, о том, что она видела сон наяву. О том, как Четырнадцать Огней проснутся и наконец возьмут реванш. Постепенно и он сам канул в бездну. Дорогая Рейнира, иногда я думаю, что не помню тебя, не помню наших дней. Были ли они на самом деле? Когда-то мы пошли в театр, и ты смотрела спектакль с приоткрытым ртом, а я щупал твоё колено и представлял, как задеру юбку по возвращении домой и оприходую тебя. Не было ни стыда, ни смущения, когда ты говорила, что хочешь стать актрисой, и вместе с этим развязывала шнурки на моих брюках в нетерпении. Я знал, что ты мне всё простишь. Закроешь глаза на переезд. На моё стремление уехать на вахту. На лишения, в которые я швырнул нас обоих без всякой сентиментальности. Мне было хорошо с тобой под боком, но стоило покинуть семейную гавань, как приходило осмысление, что без тебя как будто лучше. Моя Рейнира, нет, я не поражён, и не разгневан, что ты спуталась с кем-то на стороне. Я заклинаю тебя сохранять достоинство даже так — пришпиленной бабочкой к стене. Мной владел полуостров, тобой же мужчина из великого дома Таргариенов. Мы прожили много лун, но так и не узнали как именно, а главное зачем. Помню, ты сказала, что это была случайность. Я стоял у окна, за ним бушевал ветер, стояла зимняя стужа, и я слышал его, а не твои слова. Твой голос перестал звучать знакомо, а я не понимал почему так вышло. Моё непонимание вылилось во взгляд, которым я провожал Эйгона на эшафот. Он не боялся, ему было всё равно когда умирать. Расслабленная поза не покидала его ни на секунду. Я всматривался и приходил к мысли, что он ждал, когда придёт нужный час. И не прогадал. Его смерть ничего не изменила, но твоя — абсолютно всё. Дорогая Рейнира, здесь полное запустение, всё поросло, одичало. Деревья стали крупнее, длинные ветви опускались до самой земли. Повсюду были крутые холмы, забраться на них не получалось как бы ни старался. Я иду не туда. Я знаю это. С полуострова нет выхода. Корабли сюда больше не плавают, так говорили. Им мешает Дымное Море, со своими плотными туманами и кипящей, как в котле, водой. Поначалу их ожидаешь, потому что теплится надежда, но позже становится очевидным, что сюда нет пути. Все тропы изучены. Я блуждал долго: через бухту и горный перевал, через пустынную степь и скудный лес. Куда бы я не пошёл, везде меня встречал маяк, мерцающий вдалеке своей белизной. Он следил за мной, ревел от тоски, и не давая больше рассеянный свет, звал обратно к себе. С каждым днём я всё ближе подходил к нему. Эйнар когда-то писал, что небо опускалось низко, мрачной пеленой закрывало солнце, и океан волновался стоило ноге ступить на берег. Полуостров чувствовал, что его собираются покинуть. Моя Рейнира, не помню если рассказывал о своём напарнике. Мы с ним по колено в дерьме: только так можно назвать эту дрянную работу. Судно, которое к нам зашло недавно, поредело среди экипажа: все болели, и подыхали один за другим. Непогода стояла страшная. Я привык, но это трепало нервы. Птицы сходили с ума буквально швыряясь в воду, а потом пропадали из виду. Деймон мне поведал немного о своей семье. Его брат сгинул, жену прикопал ещё раньше. С дальней роднёй связь почти не держал: где-то в столице жили кузены с кузинами, племянники росли смышлёными и такими же тугими на проявление чувств. Сказал, что младший из них собирается стать смотрителем, как и он сам. Где-то я находил потрёпанный дневник Эйнара, который упоминал, что зачастую тут жили рыбаки и скотоводы. Или это были пастухи? Они же и построили маяк, чтобы он направлял путников, и заодно приглашал сюда, в Богами забытое место. Был ли в этом смысл? Кто знает. Сколько раз его свет гас и местность оставалась одинокой? Даже не спрашивай. И вот, мы не исключение. Рейнира, я всё ещё обдумываю новость, полученную в письме. Что сподвигло этого человека приехать и убить члена труппы? Было ли это местью? Я переживал, что там будет твоё имя. Схватился за лицо и застыл, вслушиваясь. Звучало, что вот он — неизвестный приезжий в городок — достал кинжал и изрезал чужое тело. Никаких шансов. Его схватили быстро потому, что он не сопротивлялся. Интересно, как его звали? Откуда приехал? Сказали, что у него непростая родословная, но даже это не делает погоды в выставлении приговора. Его повесили утром, когда толпа зевак собралась в самом центре площади. Чернь ликовала, когда устраивали показательные казни. Это отбивало охоту поступать гнусно, забывать о долге и упиваться в праздности. Ты писала, что он бился в предсмертных конвульсиях больше привычного, будто жизнь не хотела его покидать, противилась. Было ли это достойной платой за то, что он совершил? Он висел до черноты своего раздутого тела — солнце нещадно грело, и от этого в городке стелился сладковатый смрад. Потом о нём все позабыли. Рейнира, я с теплотой вспоминаю тот фолиант, который ты дала мне с собой в дорогу. В нём были изложены магические основы красных жрецов из Асшая. Подумать только, как это далеко. Они писали о вечном тихом рычании, доносящемся из Края Теней, где горы толкались боками, выступая могучей необъятной стеной. Я знаю, что такая же стена есть на Севере, выточенная из крепкого льда. Когда наступало лето, то куски откалывались, всем своим весом падая вниз. Сколько она простоит ещё? Что скрывает мёрзлый простор за ней? Ходил ли туда кто-нибудь, как и в Край Теней? Или они остались неисследованными, нетронутыми людьми? Деймон говорил, что там таится великая сила, которую нельзя обуздать, но можно почерпнуть, как в нескончаемом источнике. Он вырос в Валирии, говорил на языке своих предков, который я не понимал, и часто подолгу смотрел на восток, где неизученные земли манили своим зовом. Он собирался туда отправиться, как только закончит вахту. Пишу тебе, Рейнира, хотя знаю, что ты больше никогда не ответишь. Ворон донёс послание, где меня уведомили о твоей преждевременной кончине. Кинжал из валирийской стали торчал в твоём израненном горле, когда прибежала городская стража. Кровь покрывала грудь и мерно капала на дощатую сцену. Волосы выбились из тугой косы и блеклыми волнами обрамляли застывшее лицо. Смерть может настичь тогда, когда к ней не готов. И наоборот, не приходить слишком долго, когда ты жаждешь встречи с ней. Она сама выбирает нужное время и это был не самый лучший твой день. Мне подробно описали процесс погребения твоего тела. Тебя облачили в чёрное платье с длинными рукавами из красного кружева. Я уверен, что такой цвет очень тебе шёл, хотя при жизни ты никогда не выбирала его, считая, что он делает из тебя слишком суровую и вместе с этим неприступной в своей мрачности. Помню, как мы приносили друг другу клятвы в одном из крупных торговых городов. Там мы затерялись и никому не было дела до двух влюблённых дураков. Септон был пьян, путал слова и, в конце концов, уснул, стоило мне покрыть твои плечи старым плащом. В тот день я был уверен, что наш союз закреплён навсегда. Моя Рейнира, я добрался до спящего вулкана, что расположился близ разрушенной столицы. Руины виднелись даже отсюда: тишина стояла как в могиле и лунный отблеск падал на остатки строений. Башни возвышались со сколотыми верхушками, словно кто-то прорубил их острым мечом. Ветер не шумел, но прикасался робкими движениями. Я слушал его, но кроме всплесков волн ничего другого не доносилось. Остатки былой цивилизации простирались вплоть до горизонта, где вода встречалась с небом. Всё было покрыто золой, пепел оседал на моих руках. Непонятный страх заполонил моё естество: я ужаснулся тому, где нахожусь. Кого я ищу всё это время? Куда иду? Закольцованный маршрут съедал всю мою выдержку, я терял страсть не то к поиску, не то к жизни. Больше всего на свете мне хотелось бы вновь увидеть тебя. Напиши мне, как обстоят дела в театре, где ты играешь, навещает ли тебя кто-нибудь? Ты обмолвилась как-то, что у тебя появился друг, любящий изнурительно накачиваться вином и рассказывать выдумки. Залезал ли он к тебе под юбку? Дозволила ли ты ему это? Мой напарник Деймон порой писал письма, сидя в слабо освещённой комнате. Он долго смотрел на пергамент немигающим взглядом, а после принимался аккуратно выводить ровную вязь букв. Он никогда не распространялся о своей семье, но кажется у него была жена. Мы с ним не были близки для душевных разговоров и я не знал, откуда он и кто его ждёт в родных краях. После вахты я собираюсь вернуться к тебе и мы сможем сделать то, чего хотели — обвенчаться в том храме, который тебе приглянулся, когда мы плавали навещать твоего больного отца. Хорошо, что мы успели поведать ему о нашей любви до того, как он окончательно слёг и получить его благословение. Любовь моя, Рейнира, мне крайне печально осознавать, что ты теперь стала такой же сиротой как и я. Когда я хоронил своего младшего брата, ты была подле меня и это единственное, что меня удержало от безутешного горя. Он был последним из моей семьи, дом Стронгов рассыпался прахом под натиском поветрий. Я считал, что это Рок Валирии дошёл до нас, уничтожая всё на своём пути, как некогда природа гневалась посылая катаклизм неведомых масштабов. Я видел ту россыпь вулканов, что замерла изваяниями близ кишащих жизнью городов. Они клокотали внутри огнём и горнило их выплёскивало жидкую лаву. Она плавила землю и заставляла гореть адским пламенем каждую крепость, не способную защитить свои стены. Запах обугленной плоти до сих пор стоял у меня в памяти, как и замершие в скорлупе тела. Магма текла как кровь из твоего горла, как подводные течения в Дымном Море, как песок в жаркой пустыне Дорна. Она текла как жизнь — беспощадно и неумолимо. Я слышал рёв над своей головой. Крупная тень промчалась выше облаков, и тогда хлынул ливень, свирепствуя нарастающей грозой. Что-то кружилось над Валирией и заунывно гудело, выражая скорбь. Колдуны Стигая уверяли, что свирепые существа, покорённые валирийцами, всё ещё существуют. Что их огромные крылья способны снести замковую башню, и потаённая ярость их ни на миг не покидает. Они называют их драконами, теми, кто ближе к небесам, чем к земле, и что они будут стремиться к свободе любыми способами. Эйнар писал, что яйцо его дочери не проклюнулось. Это было дурным знаком. Его терпеливо нагревали в языках пламени костра, напевали мелодию и клали в люльку с младенцем, когда тот появлялся на свет. Ожидание томило, но шли луны, а яйцо молчало, выражая нежелание делиться тем, что не принадлежало людям в полной мере. Она видела Рок. Падении Империи. Всё гибло, небо окрашивалось в красный, а земля пропитывалась кровью. Никто бы не спасся от кары Богов. Дорогая Рейнира, ноги несут меня к маяку, что окутан прибрежной дымкой. Он призывает к себе в последний раз. Ему не суждено гореть, ведь никого более нет, кто мог бы даровать желанный свет путникам. Я последний, кто видит его в том первозданном виде, каким он оставался на протяжении долгих лун. Время застыло, и полуостров вместе с ним. Здесь ничего нет, кроме гуляющей смерти. Она дышала в затылок всем, кто приходил после Великого Рока. Она не позволяла вдохнуть жизнь в обломки целого мира, позволяя утопать всему в запустении. Это была дикая планета. Я не нашёл даже намёка на кого-то другого, кого-то смутно знакомого. Как же его звали? Человека, с которым мы прибыли сюда когда-то вдвоём. Кажется, будто минула целая вечность. Его лицо запомнилось мне резкими чертами, в которых прослеживалась опасность и дерзость перед невзгодами. Он был высоким, и голос его звучал как утробное рычание. В глазах таился азарт, врождённая грация делала из него хищника. Мы с ним больше делали, чем действительно говорили. А было ли о чём? Иногда я задумываюсь о том, что тот мальчишка Эйгон мог и вправду стать тебе достойной парой. Я не был обижен, когда ты написала, что уходишь с ним, планируя колесить по Вольным Городам и предаваться плотским утехам. Я был немолод, а в нём расцветало упорство к осмысленному существованию. Ты любила повторять, что он похож на тебя в своих мечтах, что его совсем ничего не радует в тех местах, где он оказался. Что от него многого ждут, а он ничего не обещал — так ты выражалась, объясняя причины, по которой решила разрушить наш дом на песке. Маяк приближался: я уверенно шёл к нему, зная, что нужно делать. Меня влекло туда, на самый верх, откуда открывался вид на бескрайний океан. Потеряться в себе самом не так страшно, как потеряться в других. Однажды, ты сказала мне это после свадебного пира. Твой отец восседал рядом, гордо поднимая чашу с вином. Он звал меня Стронгом, а ты с блаженной улыбкой поправляла на Харвин. По имени ты меня звала только в письмах, отчего-то я это заметил без удивления. Тогда ты познакомила меня со своей семьёй. Твои братья были погружены в тяжёлые думы, а дядя кружил в танце хмурую мачеху. Их взгляды отдавали настороженностью, но я не видел в их глазах пренебрежение. Так смотрят на чужаков, но зла не желают. Я улыбался им, получая в ответ красноречивое молчание и ни коим образом не оскорблялся. Мне травили байки о Морском Змее, о том, что по ту сторону Узкого Моря в каждом городе есть свои законы, и Север готовится к Долгой Ночи. Уже тогда я понимал, что никогда не увижу ничего из этого. Моя Рейнира, Помнишь ли ты нашего сына? Когда я уезжал, то он лежал у тебя на руках в свёртке и крепко спал. От него пахло молоком, целебными травами и самую малость — костром. Я находил тебя подле камина, где ты завороженно наблюдала за танцующим пламенем, и в такие моменты испытывал прилив нежности к тебе самой, к нашему молчаливому чаду. Грусть растекалась во мне от мысли, что твоя семья не знала как ты живёшь. Ты никогда не рассказывала мне о них, и я не спрашивал, дабы не причинять тебе лишнюю боль. Портрет твоей матери попался мне в руки, когда я искал свой дневник. Собираясь отплывать на маяк, думал, что буду делать редкие записи, удерживая себя от одиночества. Угольные штрихи были небрежными, словно рисовали впопыхах. Лицо женщины угадывалось смутно: она была молода, с большими глазами и вяло играющей улыбкой на губах. Заплетённые косы превращали её в истинную королеву, хотя я не знал, кем она являлась при жизни. Наблюдая за тем, как ты сминаешь пергамент в своих руках, у меня болело сердце. Но я не препятствовал, когда ты кинула его к дровам, смиренно принимая как данность. Так было нужно, чтобы избавиться от отголосков прошлого. Рейнира, когда умер тот мальчик, которого ты носила под сердцем, во мне что-то сломалось. Печаль не давала мне дышать полной грудью, в то время как ты досадливо поджимала губы. Горе от утраты тебя не постигло, хотя я помню, как ты мучилась в схватках. Мы дали ему имя Джейкерис, и больше не вспоминали о нём после захоронения. Настоящей милостью Богов стало то, что ты позволила сохранить следующую беременность. Мы оба знали, что ребёнок будет расти без меня, что жизнь на полуострове будет длиться не один день и ночь, что я могу сгинуть в море, когда буду возвращаться с выжженной земли. Ты назвала его Люцерисом перед моим отбытием, стоя на причале в непозволительно открытом платье из чёрной ткани. Оно струилось по телу, как водопад. Красная лента терялась в твоих волосах, растрёпанных безудержным ветром. Мы прощались без улыбки, но с влажным блеском в глазах. Поднявшись на борт корабля я видел, как ты тронула пальцами бледную щёку, где я оставил свой поцелуй. Тех сантиментов, которым был подвержен я, ты не питала. Как и той ровной теплоты, которую по обычаю испытывают матери к своим детям и жена к мужу. В тебе совсем не было того, что я встретил многие луны назад, когда молодость стучала в двери и её встречали не то со страхом, не то с предвкушением. Будто морская волна вымыла всё, оставляя после себя солёный след. Пишу тебе Рейнира, утопая в унынии, Винтовая лестница закручивалась под самый потолок — я без оглядки бросился по ней. В голове стучал набатом последний крик Деймона, когда он канул в небытие. Когда полуостров его поглотил. Я так долго ходил, что не помнил, сколько времени прошло. Поднимаясь, я уже ни о чём не думал и ничего не хотел. Спокойствие лилось по венам, будто вплавилось в меня с концами. Шум океана поблизости отдавался эхом. Когда я добрался до фонарного отсека, то маяк продолжал гудеть даже так — без мерцающего света. Он жил в своём ритме как и всё вокруг. Как и Валирия, когда-то покинутая и забытая своими предками. Сомнения больше не теребили меня. Страшно почему-то не было. Падая вниз, в ласково дожидающуюся водную гладь, я опасался лишь одного, — забыть каково это — чувствовать на самом деле.