Нравит(ь)ся?

      Ноа проснулся от согревающей тяжести на груди. С трудом разлепив усталые веки, заметил дремлющий одеяльный комок на коленях. Сид заимел паршивейшую привычку лезть непростительно близко. Едва пилигрим успел шелохнуться, как тот вскинул голову, пристально и испуганно вглядываясь в его недовольное и заспанное лицо. С ходу выбивая искрящийся запал и злость одной фразой:       — Сделай, как в ту ночь, — Волчонок поражал своей невинностью в сизых глазах, никак не шедшей в ногу с просьбой. Хотя едва ли сказанное было просьбой. Чем дольше пилигрим молчал, теряясь между пущим гневом и стыдливым смятением, тем сильнее хмурились черные португальские брови.       — Сколько раз я должен просить прощения, чтобы ты прекратил об этом напоминать? — неловко огрызнулся Ноа, чувствуя, как краснеют его уши. За окном ещё плескалась ночь, а тьма спальни надежно прятала жгучую обиду в его глазах. — Это было ошибкой, я прошу прощения, какой ещё ответственности ты от меня ждёшь?       — Больно ты совестливый для любителя лезть языком в рот к спящим людям, — буркнул Сид, зарываясь в складках одеяла. Пилигриму потребовалось разложить чуть невнятную и скомканную португальскую речь по буквам, чтобы в полной мере осознать сказанное. И только это случилось, как голова потяжелела десятикратно, заливаясь чугунным звоном.       — Я ведь даже не об этом прошу, — не унимался Сид, вытаскивая руку из-под одеяла. — Ту штуку, — повторил он с нажимом, неумело проводя дрожащими пальцами от лба пилигрима к переносице, собирая их на кончике носа и вновь пуская в разные стороны по щекам.       Ноа отпрянул, вспыхнул уже явственно, чувствуя, как под грубоватыми прикосновениями загорается румянцем его кожа. Этот жест. Так делала кормилица всякий раз, как Молодой Господин Янь не мог избавиться от очередного кошмара, принесённого ветром промозглой ночи. Он совсем не помнил, чтобы гладил так Сида.       Терпкой и колкой мягкостью разлилось под веками воспоминание. Пилигрим стыдливо признался: он никогда и не думал, что же стало с той единственной душой, которая относилась к нему с искренней теплотой и любовью. Зажмурился, вспоминая, как нелестно бранил старушку за её бережливость, как ругал её всякий раз, когда, ослушавшись приказа Молодого Господина Янь, она пробиралась тайком в его покои.       Кормилица хрипло напевала ему жуткие сказки, от которых кровь стыла в жилах. Однако прежде чем ему удавалось уснуть, она всякий раз добавляла: «То лишь история, придуманная мной, как и все кошмары, гложущие вас, юный господин, она — фантазия».       Пилигрим опустил руку на лицо Сида, осторожно, едва касаясь подушечками пальцев чуть обветренной кожи, провёл от волос к переносице. Прикосновение, граничащее с невыносимой щекоткой, неведомым образом успокаивало. Провожало до грани со сном без сновидений, когда же пальцы Ноа растеклись по щекам Волчонка, тот вновь дремал.       Задумавшись, он не заметил, как рука скользнула к волосам, зарылась в ломкой нечесаной копне. Не замечал он и того, с каким довольством ластился португальский Волчонок, взбираясь всё выше. Боязливо, осторожно и незаметно пристраивая голову к груди.       Было нечто необыкновенное в этом размеренном стуке. Сердце, словно метроном, безмятежно гнало по венам прожитые годы. И какая бы буря ни одолевала разум пилигрима, сердце всегда оставалось безмятежным. Быть может, потому, что именно там, в этом клубке сухожилий и мышц, что так любят воспевать беспробудные романтики и голодные поэты, именно в нём и таилось это безграничное синее озеро. Стук разносился под ребрами прибоем, необъятным простором, доносил мириады сказок и колыбельных, поднятых со дна тёмного озера. Стук нашептывал, успокаивал и обещал. Обещал то, чего и сам никогда не получал, но с радостью делился.       А мысли пилигрима так и роились потревоженным муравейником. Слишком долгая жизнь укладывалась барашковыми облаками воспоминаний на кобальтовую синеву. Вот он стоит у распахнутого окна, жадно глотая колкий холодный воздух, всматривается в окна прочие, надеясь отыскать того, чей взгляд вынуждает волосы на затылке болезненно дыбиться.       Прямые брови медленно стекались к переносице, собственный сон не истекал сладостью и хмелем, как те, что рождались в его объятиях. Черные полосы надламывались болезненной гримасой на фарфоровом холсте лица.       Воспоминание, как полыхал маленький белый саван, глубоко врезалось в подсознание. Как кричал в истерике мальчик, вырываясь из его рук. Всего на мгновение его упустили, и тот рванул прямо к сложенному костру. Он помнил вопли матери, когда мальчишка до черных углей выжег себе руки и ноги, пытаясь забраться к телу сестры по раскалённым углям. Помнил, что отца, как всегда, рядом не было. Сон всё чернел и сгущался, обволакивал смрадным запахом сгорающей плоти. Дыхание надрывалось хрипом, горящие легкие в панике бились о рёбра.       Той злополучной ночью первыми пришли они — великаны с дубинами, молотами и топорами. Разодранные в сардонической ухмылке, пасти некоторых из них волочились по земле, собирая кровавую грязь. Ночь растянулась вечностью, а бой больше походил на затянувшуюся шахматную партию. Ноа помнил, как в кровавом зареве где-то вдалеке виднелась фигура, невесомо парящая над деревьями. Мириады тончайших нитей шли от её рук к груди каждого демона. Точно искусный кукловод, незнакомец вскидывал и разводил руки, отправляя вместе с дрожью паутинок танец, вынуждающий орду двигаться по угодному ему пути. Пересохшие губы сжались обескровленной линией, по спальне разнесся задушенный стон отчаяния.       По другую сторону стоял отец, Мастер Шень и незнакомец с пылающим ядовитым золотом в глазах. Прочие шаманы и заклинатели в кровавом свете инфернальной луны были точно пыль под ногами, жалкие и незначительные, истекающие слезами и кровью. В ту ночь Молодой Господин Янь в полной мере осознал, насколько же никчемен он и его жалкий меч. На фоне трёх, метающих гром и молнии, вздымающих землю к небесам, смывающих небо водными вихрями и сметающих землю режущими ветрами, он был ничем. Под мощью троицы сама реальность трещала по швам, то и дело вырывая ярким всполохом какую-нибудь искалеченную тварь. А в следующий миг от той оставался лишь отзвук, жалкое эхо, унесённое шалым ветром. Чудовища, не ведающие страха, вопили от боли.       В этом смертоносном спектакле театра теней он отчетливо помнил стенания, исполненные ужасом и отчаянием, предсмертным рёвом и умирающим всхлипом. Так пела далёкая, почти забытая ночь. Земля разверзла свою пасть, пожирая всех без разбора. С небес, точно капли дождя, неустанно падали молнии, а острые порывы ветра разрывали людей, зверей и чудовищ в кровавую пыль. Та ночь запомнилась ароматом увядающей сливы, глициний и смрадом крови. Последней было так много, что её вкус оседал на языке. Дрожащая линия губ распахнулась, выпуская укушенный за хвост всхлип. Тихий, испуганный, исполненный болью и ужасом стон вырвался из сдавленной глотки.       Белоснежной вспышкой в бесноватом танце разодранных тел растаяло прикосновение: лёгкое и робкое. Сид дрожащими губами коснулся его щеки, разливая горячее дыхание по лицу. Осмелел, не почувствовав сопротивления, и всё так же робко, боязливо коснулся уголка его губ. Пилигрим загнанно просипел, в полудрёме потянулся навстречу к спасительному, выжигающему всю чернь теплу.       Рука дёрнулась к затылку, притягивая Сида ближе к лицу, осторожно, чтобы не потерять, не спугнуть, он чуть склонился, запечатав губы долгим хмельным поцелуем. Пальцы скользили по вспыхнувшей мальчишеской щеке, унимая холодными касаниями жар. Волчонок скоро оторвался, заглянул в распахнувшиеся глаза Ноа и с какой-то невыразимой грустью скользил взглядом по его лицу, к шее и к вновь размеренно вздымающейся груди.       — Не оставляй меня, прошу, — выдохнул он, так и не подняв головы.       Опьянённый схлынувшим отчаянием, заливаясь обжигающим теплом и трепетом, ранее не виданным, Ноа улыбнулся. Улыбка та больше походила на бледную трещину по лилейной коже.       — До тех пор, пока ты сам об этом не попросишь, — он осторожно прошёлся пальцами по затылку к шее, одёрнул себя на желании забраться под футболку. — Не уйду.       Сид едва слышно всхлипнул, совершенно неожиданно, несвойственно вечно злобному мальчишескому нраву, оплёл его шею руками, вновь обдавая чуть румяную, но бледную щёку пилигрима спертым горячим дыханием. Неловко ткнулся лбом в ухо да так и завис.       Пьянящая вседозволенность ударила в голову, Ноа хотелось растянуть это мгновение умиротворения и тишины в бесконечность. Мгновение, в котором назойливые мысли, терзающие его разум, отступили, ушли, точно атлантические воды с отливом. Он осторожно прошёлся щекочущим касанием по ребрам, пальцы ловко вздёрнули футболку, на пробу прошлись по обжигающей коже, пуская следом мелкие стайки мурашек. Волчонок недовольно заёрзал, усаживаясь на коленях, прижимаясь вплотную, обхватывая пилигрима ногами за талию.       — Лжец, — вновь привычно злобно рыкнул Сид. — Все вы чёртовы лжецы!       Разрываясь между взыгравшей в крови гордостью, желанием оторваться от теплого и мерного стука чужого сердца, показать, что справится сам, и желанием куда более глубоким, трепетным и необходимым — остаться, он так и замер. Вросший в юношеское лицо оскал таял вместе с решимостью сорваться прочь.       Насилу поднявшись с кресла, ощутив, как на согретой и взмокшей коже под одеждой заплясал легкий сквозняк, поморщился. Забрался с ногами на постель и выжидающе глянул на пилигрима. Волчонку хотелось, мечталось и грезилось, чтобы он пошёл следом, обнял и утешил. Хотелось успокоения, оторваться и забыться от реальности, от промозглой сырости, навеяной не то из окон, не то прямиком из его отсыревшей души.       Долгий и пристальный, но всегда безразличный взгляд кристальной черноты смягчался. Смягчался, сталкиваясь с отрешённым отчаянием в глазах других, беспробудно серых, бесконечно грустных и заблудших.       — Сыграем в игру, — Ноа поднялся с кресла и, уцепившись пальцами за края футболки, медленно потянул её через голову. — «Нравится — не нравится». Смотришь на меня сейчас, — продолжил он, заглядывая в укрытое маковым стыдом лицо. — Нравится?       Сид топорно кивнул, заползая всё дальше на кровать, не то пытаясь оглядеть его целиком, не то без промедления сбежать. Ноа неспешно распускал волосы, выжидающе поглядывал из-под непослушных прядей, норовящих упасть на лицо, зашорить сливово-чёрные глаза.       — Нравится, — скомкано выплюнул Сид, подбирая к груди одеяло. Глаза его то и дело падали вниз, к груди и впалому животу пилигрима: выпирающие подвздошные кости, кожа обтягивает сухие мышцы пресса и уродливый шрам во весь торс.       Ноа опёрся одним коленом на кровать, медленно, осторожно подобрался рукой по шёлковым простыням. Пальцами коснулся холодной ступни Сида, робко поглаживая подъём, и замер на лодыжке. Он вновь поднял чуть влажные глаза на Волчонка.       — Нравится, — скрипуче шепнул тот, а пальцы скользнули дальше, на пробу забрались под штаны, но, едва ощутив напряжение, отступили.       Ноа приблизился, руки прошлись по поджатым к груди Волчонка коленям и вновь замерли. Не дожидаясь ответа, вновь скользнули к ступням. Мягкие касания замешивали под кожей трепетное тепло, разминали костенеющие мышцы. Послышался тихий всхлип, безрассудно принимая его за разрешение, Ноа бережно провёл ладонями по икрам, незаметно стягивая одеяло в дальний угол кровати.       Руки скользнули вверх по бёдрам, рассыпая следом по коже волны обжигающих мурашек. Ноа замер, чувствуя, как Сид вновь напрягся. Затолкав раздражение поглубже, собирался было поднять голову, но послышалось глухое, стыдливое:       — Нравится…       Неспешно и едва ощутимо прошёлся по животу, опуская его ноги вдоль своих, подобрался чуть ближе, упираясь коленями в ягодицы Сида. Скользнул к плечам, робко и невесомо касаясь предплечья, ладони сомкнулись на запястьях, притягивая его к себе.       Чуть холодные подушечки пальцев легли на груди, Ноа провёл чужими руками по своему животу. Не поднимая головы, спросил:       — Прикасаться…       — Нравится, — перебил его Сид чуть истерично на выдохе. Игра эта ему явно не нравилась, она была слишком смущающей и глупой. Пальцы на запястьях тотчас разомкнулись.       Волчонок испуганно замер, не понимая, что делать. Дёргано царапая ногтями, провёл по ребрам к груди и, ухватив пилигрима за плечи, приподнялся на коленях. Ноа обхватил его за талию, притянул поближе, властно забираясь под футболку, прижимая неустойчивого Волчонка к себе, гладил по спине, вырывая тихий рык.       В простынях затерялась футболка, он чуть отстранился, оглядывая обнаженный торс Сида.       — Когда я смотрю на тебя? — произнес он завороженно, борясь с желанием опустить глаза ниже, где от чуть выпирающего пупка скользит дорожка редких курчавых волосков. Всё ещё подростково-мягких, пахнущих кожей, легкой солью и пресловутым дезодорантом.       — Не нравится, — содрогнулся Сид, пытаясь прикрыться. Пилигрим нехотя оторвал жадный взгляд от тёмных ореолов затвердевших сосков, от выпирающего члена. Мальчишка лгал. Ноа улыбнулся.       Приблизившись вплотную, прижимая к себе чуть взмокшее тело, пробираемое лёгкой дрожью, делясь жаром под собственными рёбрами, он мягко коснулся горячими губами щеки, вынуждая Волчонка вновь поддаться, шумно втянуть прохладного воздуха в горящие лёгкие. Мягкие поцелуи незаметно расцветали маковыми лепестками, пока пересохшие и треснувшие в уголках губы Волчонка не разомкнулись, выпуская тихий стон.       — Мои поцелуи? — прошептал Ноа прямо над ухом, намеренно задевая дыханием мочку, проскальзывая пальцами к затылку и заплетаясь в волосах.       — Нравятся, — севшим голосом хрипнул Сид. Послышалась натужная попытка сглотнуть засевший в горле ком на пару с напряжением. Ноа вновь улыбнулся.       — Очень нравится, — ошарашил Волчонок, чуть наклонившись к его плечу, дыхнув горячей возбужденной влажностью в шею, осторожно юля́ носом по острым ключицам.       О том, как этому португальскому Волчонку удаётся кружить ему голову, Ноа думать не хотел. Вновь сомкнул пальцы на запястье, опуская руку к кромке штанов, где уже явственно налился кровью член.       — Знать, что я хочу тебя? — снаружи безмятежно, а изнутри — сгорая от стыда и наслаждаясь этой наспех придуманной игрой, спросил Ноа.       Дрожащие пальцы прошлись по стеснённому в пижамном шёлке члену. Отпустил, ожидая, что Сид одёрнет руку, испугается. Успев зря обругать себя и за то, что поспешил, за то, что вновь затеял провальную игру, пилигрим зажмурился. Предвкушение провала померкло, стоило пальцам пройтись вниз, перехватить поплотнее, ощутимо сжимая мошонку.       — Нравится.       Ноа шумно, почти облегченно выдохнул, едва заметно покачивая бедрами и толкаясь в руку. Не удержавшись, повалил Волчонка на кровать, налегая сверху, прижимая всем телом, обжигая властными касаниями по оголённой коже. До белых отметин и задавленных всхлипов провёл по вновь напрягшимся бокам, замирая и одергивая себя у кромки штанов.       Теперь уже мягко и осторожно, неохотно отрывая руку от горящей кожи, коснулся выпирающего бугорка под штанами Сида. Упиваясь упругим жаром под пальцами, мягко прошелся от намокшей головки подушечками пальцев.       — Когда я трогаю здесь? — спросил он выжидающе. Молчание повисло тягучей патокой. Ноа неохотно убрал руку, не забыв напоследок предательски вынуждающим нажимом провести по уздечке, растирая на кончиках пальцев проступившую на ткани влагу.       — Страшно, — ответил Сид сорвавшимся на писк загнанного зверька голосом. Запнулся, поднимая руки над головой, стыдливо зарываясь в локтевой сгиб, и дрожащим голосом шепнул: — Хочется, нравится.       — Нравится! — глухо крикнул он, проваливаясь в истерику.       — Поменяемся, — неожиданно для себя предложил Ноа, подхватил его за талию и, усаживая на бёдра, откинулся к подушкам. Перехватил чужие руки и, проводя по своей груди вверх, к шее, по бледным щекам, осторожно целуя каждый палец, произнёс, едва заметно касаясь языком подушечек: — Нравится.       Сид высвободил руки, склонился, оплетая его шею, прячась в рассыпавшихся по белому шёлку волосах. Обиженно и пристыженно прошептал, подбираясь бедрами к выпирающему члену, упираясь в него животом:       — Мне нравится все, ты только не смотри.       Ноа кивнул, перехватил руку и, закрывая ей свои глаза, нетерпеливо скользнул к ягодицам. Забрался пальцами под резинку трусов. По ладоням растекался влажный жар. Он поглаживал, сжимал и нагло разминал сначала бока, поясницу, вновь скользнул к ягодицам и, прижимая к себе непростительно близко, так, чтобы ощутить жар и влагу на своей коже, простонал.       Неловко, вынуждая Волчонка недовольно ёрзать и шипеть, стянул с него штаны. Член с влажным шлепком ударился о живот, Сид не сдержался, дёрнул бедрами, касаясь открывшейся головкой уздечкой впалого живота с тонкими редкими волосками, утыкаясь в ямочку пупка. Задевая бугристый чёрный шрам, заставляя теперь уже пилигрима шипеть от неожиданной колючей боли. Яркими вспышками перед глазами плясали монохромные огоньки. Срывая с языка томные всхлипы, Сид продолжал настырно тереться и вжиматься в келоидные рубцы.       Ноа проскользнул руками под его бёдра, наспех стянул свои штаны до колен и тотчас опустил Сида ниже, рукой обхватил оба члена, вторая, уцепившись за ягодицу, подталкивала Волчонка в сомкнутые пальцы. Напряженное быстрое дыхание обжигало шею. Руки Сида скоро задрожали, болезненно врезаясь в его грудь локтями. Волчонку явно было неудобно, но смотреть он так и не позволил, продолжая закрывать Ноа глаза.       Неловкий рывок — и острый локоть сорвался под ключицу, болезненно врезаясь в теперь мерцающий стылыми каплями и бликами шрам. Сид вздрогнул, отстранился, заслышав долгий, неожиданно болезненный, но отчего-то терпко-сладкий стон.       Покалывающий жар в паху и легкая тянущая боль желания сменились острой, резкой агонией. Мерный стук сердца глушил набатом в ушах, сгорая каждой клеточкой Ноа наблюдал, как перед глазами, точно живые, плясали огоньки. Сквозь шум крови в голове донёсся нервный оклик, не разбирая слов, он прошептал подавленно и разбито, нетерпеливо и требовательно:       — Нравится.       Волчонок, казалось, расслабился, руки сползли к затылку, осторожно перебирая пальцами волосы. Он толкался членом в сдавливающие пальцы, рьяно, но совсем неумело, стыдливо и вместе с тем нетерпеливо. Дыхание всё сильнее било загнанной хрипотцой по ушам, изредка срываясь на тихий робкий стон. Волчонок, как и в ту ночь, нетерпеливо поскуливал, уткнувшись губами в ложбинку между шеей и плечом.       Желанная разрядка, облегчение витали непростительно близко, но всё так же недосягаемо далеко, а мысли о том, что он достиг границы, где лишь боль приносит удовольствие, и вовсе вогнали в мимолетную тоску. Близость теперь вызывала лишь отвращение. Исходящая на рассвете ночь отдавала терпким послевкусием фантасмагории и делириевым бредом.       Волчонок в его руках вздрогнул, напрягаясь всем телом, треском в каждой мышце, изогнулся в спине, ещё глубже утыкаясь лицом в его шею. Один несдержанный жест на грани бурного оргазма, и шею обдало жарким выдохом, тупая тягучая боль растекалась от вцепившихся в него зубов вместе со слюной.       Ноа сипло простонал, теряясь на грани здравомыслия и желания вогнать пальцы поглубже в пульсирующий адской болью шрам. Оставив Сида злобно порыкивать в паре вдохов от тлеющего на сочащейся головке члена оргазма, он убрал руку. Резко подхватив за ягодицы, усадил себе на грудь, прикрывая глаза. Близко, чтобы дыхание разливалось по лобку и испещрённому мелкими венами члену.       Сид мазнул по нему пьяным взглядом, подался вперёд, утыкаясь солоноватой головкой в губы, те послушно открылись, тягуче-неспешно захватывая его во влажный, обжигающий плен. Сиплый, умоляющий стон. Волчонок схватил его за растрёпанные волосы, подался вперёд, нависая над головой, пока язык умело проходился по всей длине, смазывая соль смазки до самого основания.       Пальцы самовольно скользнули к животу, нащупали бугристый шрам, прошлись сначала мягко, осторожно, пробуя новую боль на вкус. Ноа глухо простонал. Под дрожащими веками плясали круги. Ему не было дела до сгорающего в лёгких воздуха, давящее на язык отвращение отступило. Даже мягкие, щекочущие прикосновения волос, обрамляющих член, спрятались на задворках сознания. Пальцы давили всё сильнее, пока второй рукой он почти отчаянно пытался угнаться за ускользающим в холодное ничто удовольствием.       Снова хриплый стон прорвался сквозь белый шум, толчки душили резкостью, тяжестью и тошнотворной глубиной. Ноа простонал в ответ, пуская легкую вибрацию по головке, вылившуюся в томное шипение сквозь оскалившиеся клыки Сида.       По горлу разлилась щиплющая боль, горечь ударила по языку, и пока взвинченный Волчонок продолжал вжиматься в него ещё подрагивающим членом, устало и облегчённо сипя, Ноа сорвался. Судорожно дёрнул рукой чуть выше к солнечному сплетению, где шрам был особенно рыхлым, где виднелась уродливо рассечённая кожа, вогнал четверку пальцев, оставляя для начала маленькие луны от ногтей. Царапал и рвал с нажимом, нетерпеливо и безоглядно, заливая побелевшие костяшки пальцев алой чернотой.       Перед померкшим взором тысячью ядерных бомб разорвалась каждая клеточка в теле, обдавая сначала неутолимой жаждой, жаром, облизывая болью и оставляя после себя лишь пепельную пустошь. Член в руке пульсировал, ударяя по пальцам густой липкой спермой.       Едва Волчонок пришёл в чувства и отстранился, как в лёгкие ворвался ноябрьский холод, заглушая и подавляя пылающее пару мгновений назад удовольствие. Давясь от растекающейся по горлу спермы, Ноа поспешно отвернулся, пряча разодранную рану на груди.       Реальность хлынула в одночасье, обливая ледяным потом и отвращением. Ноа молил богов, судьбу и удачу о том, чтобы, обернувшись, он увидел пустую постель. Чтобы всё это оказалось лишь безумием, наваждением и миражом. Всего лишь сладостно-постыдным сном. Не хотелось разговоров, даже смотреть в сторону Сида не хотелось. Запах землистого можжевельника врезал по носу, вздымая тошнотворные волны в желудке, сдавливая терновыми кольцами шею.       Кровать скрипнула, послышались тихие босые шаги по паркету. Кажется, не он один считал случившееся ошибкой. Сид тупо уставился на дверь в ванную, помялся у шкафа, порываясь что-то сказать. Набрав воздуха и уже открыв было рот, сдулся, мотнул головой и исчез из спальни.       Сквозь звенящий гул крови в ушах доносились звуки бьющей из крана воды. Ноа наспех собрал окроплённые алыми брызгами простыни, стирая уже загустевшую и местами подсохшую коркой кровь с груди.       Когда Волчонок вышел из ванной, кровать благоухала ароматом яблока, а пилигрим не то спрятался, не то сбежал.       Обведя безразличным взглядом опустевшую квартиру, он распахнул шторы. Порту давно проснулся, чадя небо далёкими заводскими трубами. Грузные свинцовые тучи наплывали с таких же свинцовых и промозглых вод.       Мысль о том, что последний человек, готовый остаться с ним, принять его и любить — пусть не по-настоящему, пусть из чужой прихоти — больше не вернётся, бросала в дрожь.       Он слишком много заплатил, чтобы больше никогда не оставаться одному. А кожа зудела, покрытая истеричными царапинами от собственных ногтей. Что, если он не вернётся? Что, если эта грязная пытка была прожита зря?       Задыхаясь от ужаса и отчаяния, он стоял под дверью, пожираемый ожиданием. Минуты множились вечностью, время, словно насмехаясь, перебрасывало стрелки часов назад, дребезжало оглушительным стрёкотом шестеренок, болезненно-медленно перебрасывало секундную стрелку.       Послышался тихий щелчок: минута сдвинулась с мертвой точки, а может то был вставший в замок ключ. Остывающую утробу квартиры с лёгким ароматом дыма и тлеющих в камине углей остудила лестничная тьма. Ноа показался на пороге уставшим, осунувшимся путником. В руках бугрился измятый пакет из грязно-коричневой бумаги. В нос ударил тот самый, знакомый с первых голодных лет на улице, любимый запах «пластиковой еды».       — Подумал, ты голоден, — неловко мямлил Ноа, так и застряв на пороге.       — Да, — кивнул Сид, осторожно забирая протянутый пакет. Ему не хотелось даже смотреть в сторону пилигрима, стоило их взглядам столкнуться, как Сид ощущал невыносимый жар на щеках. Чувствовал прожигающий стыд на костях.       Он поступил откровенно подло, но ни о чём не жалел, теперь Ноа точно никуда не исчезнет. Не важно как, неважно чем, но они теперь связаны. Так думалось Сиду, так считал и Ноа, пусть и по другим причинам.       В затянувшемся молчании, которое с каждым мгновением оседало невыносимым грузом на плечах, Ноа всё же подал голос первым:       — Если ты… — начал было он и тут же сник. «Если ты что? — корил он себя. — Если ты вдруг захочешь избить меня до полусмерти за случившееся, то дерзай? Мне это даже нравится?» Насмешливый голос не то совести, не то безумия звенел в голове. — Захочешь остаться здесь, я буду рад, — выдохнул он, долго подбирая слова.       «Очередная ложь», — подумал пилигрим, но стоило глазам зацепиться за одиноко сидящую фигуру на диване, как с губ едва не сорвалось: «Надеюсь, не напрасно».       — Спасибо, — сдавленно шептал Сид, пережевывая сухой комок хлеба и остывшего мяса, — за всё.       И снова тишина, пронзительная, неловкая, болезненно выдавливающая из легких воздух. Горло саднило, а голос то и дело срывался на хрип. Не выдержав молчания и разлитого по квартире запаха дешёвой еды, Ноа выпалил что-то непонятное даже самому себе и поплелся в ванную.