21 мая 2024 год. 14:22
— Приезжай ко мне, а? Покусываю губы и размышляю, что-то во мне уже заранее знало — я приеду в этом же месяце, в августе 2023-го, в твой шумный город, никогда не замолкающий и наполненный всевозможными увеселениями, в это пристанище для всех и каждого; мой язык произносит сомневающийся ответ, хотя понимаю, что более чем согласен. Будто в тумане проходит последующая пара дней, в которые я собираю рюкзак, покупаю билет и еду на трамвае до вокзала. Ночью в плацкарте, улёгшись на полку, прикрываю глаза и вспоминаю, вспоминаю, вспоминаю, чтó было около четырёх лет назад, такое светлое и прекрасное время, оно пронизано в моих воспоминаниях яркими лучами солнца, отражающимися на ряби большого озера, в котором мы по пояс сидим у берега друг напротив друга, смеясь и улыбаясь. Мне — тринадцать, тебе — шестнадцать. Мои ступни слегка мотыляются, гоня подводные волны в твоём направлении. Ты поднимаешь солнцезащитные очки, взирая добрым взглядом, твои чёрные глаза неопределённо скользят по моему подростковому лицу, а губы изнывают под напором кусающих их зубов; я заинтересованно смотрю в ответ, параллельно просто так, без какого-либо умысла, разглядываю немного упругую юношескую грудь, немускулистые руки и совсем небольшой животик, выделяющийся жировой складочкой над промокшими насквозь шортами. Моя глупенькая головушка ещё ничего не понимает, не осознаёт, оставляя это подросшему Владиславу. Твои губы распахиваются, и ты говоришь то, что я никогда не забуду. — Владик, хочешь быть моим мужем? Ну, когда-нибудь в будущем? Я довольно-таки ошарашен, ведь не ожидаю услышать подобное, хлопаю глазами — эге-ге, да мне только предстоит идти в сентябре в восьмой класс, куда там свадебные предложения, Родя. Но я серьёзно смотрю на тебя, на испанские корни от матери, что прорываются вьющимися, длинноватыми волосами, тёмными глазами, раскрепощённым темпераментом; ты непосредственен, и речь твоя красива, обширна, задорна. — Знаешь, есть «бисексуалы» — это которые любят и девочек, и мальчиков. Я бисексуал. Наверное, хорошо, что мы в селе у моих дедушки и бабушки, выбрались в укромное местечко на озере, где нет людей вокруг, и можем спокойно обсуждать всё подряд. — Ну, так что? Ты ждёшь ответа, и я спокойно говорю: — Не знаю... Мне вроде девочки нравятся. — Уверен? Лишь пожимаю плечами, и мы уже перескакиваем на что-то другое, хотя зерно сомнений в моей голове успешно закинуто в землю благодаря тебе, Родя. Но сейчас мне семнадцать, и предстоят три дня с тобой, Родион не-Раскольников, с двадцатилетним парнем, который звонит без вебки в «Дискорде» справиться о моих делах или с предложением регнуть игру. Я приезжаю рано утром, где-то в пять, и, добравшись на метро до твоей квартиры, нахожу связку ключей под ковриком, как мы и договаривались; усмехаюсь, думая, как же ты всё-таки чересчур уверен в благопристойности жителей дома и не боишься, что какие-нибудь отморозки попросту заметят некий предмет у входной двери под ковром. Запираюсь в помещение и тихонечко иду к твоей художественной просторной мастерской, где вокруг — мольберты, ДСП-фанера, холсты и готовые работы, вся квартира эта украшена твоими картинами, изображающими, в основном, половые члены, обнажённых парней и абстрактный экспрессионизм; в мастерской я спал, когда приезжал в предыдущий раз. Родя-Родя, мы стали намного реже видеться из-за твоего переезда, и некое предчувствие уже взбирается по моему позвоночнику, странное предвкушение твоего внешнего вида, природу которого знаю — мои наклонности, мои наклонности... Может быть, ты похудел? Или вообще на диете? Слышу шуршание за дверьми и поднимаюсь с кровати, на которой, ожидая твоего пробуждения, читал захваченный из дому сборник рассказов Брэдбери, раздевшись до чёрной майки и хлопковых боксёров с придурошным тёмно-синим принтом тропического папоротника, шлёпаю босыми ногами по полу, выходя в коридор, сворачиваю налево на кухню и тут я вижу тебя, Родя. Моё дыхание перехватывает, стоит тебе повернуться от окна, выходящего на скверик — с шестого этажа он отлично обозрим. Я знал, знал, чёрт бы его побрал, я знал, что так будет, моё сознание даже страстно надеялось, чтобы это оказалось правдой. Ты усмехаешься и желаешь мне доброго утра, обнимаешь, а я понимаю, что пропал, в голове остались лишь мысли о твоём прекрасном теле; прижимаешься к моему упругому торсу, гладишь по лопаткам, прячешь носик в изгибе шеи, говоришь, что соскучился, почти незаметно вдыхаешь мой запах, остаток сладковато-древесного парфюма и естественного мускуса, льнёшь ещё ближе, откровеннее, чему я смущаюсь, даже в некоторой степени жалея, что давеча спонтанно согласился на дружбу с привилегиями — Родя, зачем ты такой идеальный для меня, доступный и просящий, покорный, заигрывающий, соблазняющий?! Ты делаешь из меня блядское животное, возбуждённое и желающее обладать, распалённое своей юностью и похотью, за которой вижу лишь тело — господи, оно прекрасно; отстраняешься и широко улыбаешься, поглаживая по рукам. Я помню, что ты пытался похудеть, но не вышло, а теперь уже и не хочешь — розоватые щёчки, так хорошо контрастирующие с чёрными вьющимися волосами до плеч, мягкий второй подбородок; на тебе заправленная в штаны футболка по размеру, но она выразительно обозначает толстенький живот, выдающийся вперёд двумя складками, нижняя из которых очень хорошо нависает над резинкой одежды, объёмная, большая, мило подрагивающая. У тебя по-женски пышные бёдра, круглые, придающие плавность движениям, плотные ляжки и такие же икры. Какая приятная грудь, она утратила даже отголоски былой упругости, теперь у тебя словно первый размер, натянувший голубую ткань сосочками, красивыми, проступающими округлыми очертаниями ореолов и вершинок. Родя, ты тянешь свои полные ручки ко мне, задирая майку и проводя по прессу, тыкаешь маленьким, пухлым пальчиком, прикладываешь такую же ладошку и одобрительно киваешь головой, мол, что я хорош. Нет, нет, ты — лучше, я готов расплакаться от твоей ухоженности, от густых, шелковистых волос, аккуратных бровей, алых губ, гладеньких щёк, невероятных пальцев, ступней, столь крохотных по сравнению с моими, от мягкой-премягкой фигуры, даже она выражает эту опрятность, искрящуюся вокруг тебя, обрамлённого утренним солнцем на кухне, — животик, такое объёмное пузико, Родя, ты сногсшибательно привлекателен, чистый, раскрепощённый, твоё упитанное тело исключительно хорошо подходит тебе, выглядишь замечательно. Ты для дома, для любви — таким, как ты, хочется дарить всю свою ласку, у меня она выходит грубой, мужской, и тело моё неплохое, но жёсткое, повсюду твёрдость, а плечи, на мой взгляд, слишком широкие — последствия занятий плаванием; у меня всю жизнь комплексы по поводу своей внешности, от чего я всё никак не могу избавиться. Родя, чтó ты нашёл во мне? Ещё тогда, когда мы были младше, и теперь, повзрослев? Возле тебя должен быть солидный мужчина или женщина, а не юноша-девственник, утопающий в своих пошлых фантазиях. Ты отходишь к холодильнику, открывая его, начинаешь перечислять мне имевшиеся продукты, на что я просто отвечаю, мол, схожу в магазин, приготовлю своё, и твои глаза вспыхивают огнём предвкушения, потому что я который год кряду отправляю фотографии своей стряпни, хвастаюсь, можно сказать, красуюсь. Улыбка скользит вновь по твоему лицу, ты подходишь ближе и говоришь, почти шепчешь, но меня оглушает. — Только не готовь мало. Тебе нужно идти на какие-то художественные сборы-конференции, потому до вечера я остаюсь один-одинёшенек с квартирой и, кажется, целым городом, приветствующим меня обилием машин, разношёрстных пешеходов и шумяще-стучащих звуков; иду совершать рейд на продуктовые. После готовка затягивает — и так всегда, я знаю, что начну с утра, а закончу к ночи, зато в твоём холодильнике теперь были не только пластмассовые упаковочки с сыром и колбасой да фрукты, а нормальная еда, над которой я убился, чувствуя между тем приятную усталость. Наконец-то в доме есть пища, а не пахнущий мерзким уксусом салат и куча коробок от доставки, которой ты харчуешься — я бы умер спустя пару дней без трёхразового питания, без супчика и борща, без котлет, без голубцов, без жареной картошечки, без настоящих салатов, без овсянки, без домашней выпечки, без гречневой каши... Как ты живёшь на этих пиццах и бургерах, непонятных блюдах в белых судочках, суши и роллах, скажи, Родя? Это же так, пф, не еда, одно название да калории, полезного — ноль. Однако ты любишь домашнюю еду, но, главное, что её много, она вкусная и сытная, а ещё ты видишь мои взгляды, томные, тяжёлые, и точно так же смотришь в ответ; мы играем в ёбанные гляделки, ожидая, кто же первым разрушит их атмосферу и перейдёт к активным действиям. Как же ты замечательно ешь, невинно прося добавки, хлопаешь длинными ресницами, утирая рот салфеткой, и ждёшь, когда я наложу тебе новую порцию, Родя. Я сижу и чувствую возбуждение от вида, как еда исчезает меж твоих губ, и ты довольно постанываешь, кушая, а затем, когда настаёт очередь тартена с яблоками, то откидываешься на спинку, поглаживая раздувшееся пузо, пощипываешь толстые бочка и слишком ленишься, чтобы продолжать трапезничать дальше самостоятельно, потому просишь помочь, и это становится точкой невозврата — я сажусь рядом, и ты кладёшь свою руку на мою, направляя себе в рот целый кусочек липкого, залитого соком карамелизированных яблок тартена, жадно кусаешь, мычишь и причмокиваешь, облизываешь мне пальцы и стонешь-стонешь-стонешь, распахнув алые губки. Ладони подрагивают, твой язычок широко мажет по ним слюной, прозрачная жидкость стекает дорожками вдоль моих предплечий из уголков твоего рта, капает на футболку, но ты не заморачиваешься, продолжая измазываться в ней, и я смелею, надавливая большим пальцем на нижнюю губу, а ты высовываешь влажный, шершавый орган, и мои фаланги скользят по нему, взад-вперёд, взад-вперёд, а от кончика языка тянутся нити слюны до моих рук. Родя, ты просишь кормить тебя дальше, и я не могу сопротивляться, беру новый кусочек, смотрю, как вгрызаешься в него, с наслаждением поедая сладкий пирог, и хочешь ещё, ещё больше, отчего я восторженно шепчу: — Мой ненасытный мальчик. Ты ахаешь, задирая до груди одежду, опуская резинку штанов вниз, и я окончательно схожу с ума. Наверное, я неправильный, потому что мне не хочется видеть рядом с собой противоположность — хрупкую изящную девушку, вместо этого мой взор услаждаешь ты, Родя, твоё тело: пухлый, потяжелевший живот, лежащий на ляжках, он такой плотный, манящий, не полностью круглый — жир скопился преимущественно к низу, из-за чего образовалась объёмная складка, эстетично отвисающая по сравнению с верхней, этот изгиб меж ними будто бы создавал завышенную талию, утончая тебя; моя левая рука неуверенно тянется к этой выпуклости, всё ещё не решаясь тронуть, однако ты сам подаёшься вперёд, подставляясь поглаживаниям, отчего и я смелею, таки прикасаясь, и, кажется, мелкие слезинки проступают на моих глазах, ненадолго застилая взор, настолько я поражён своим ощущениям, эмоциям и желаниям. Родя, твоё пузико невероятно мягкое, нежное, мои пальцы утопают в податливом жирке, обволакивающем кожу изнутри, я прощупываю его и не встречаю ни единой твёрдости или упругости, ничего жёсткого, только бесконечную пышность, словно ты — наисладейшее суфле. Подушечки пальцев надавливают чуть ниже пупка, и фаланги погружаются в пухлость, проходят дальше, не встречая сопротивления до определённого момента, затем я неспешно тяну руку на себя, наблюдая, как образовавшаяся вогнутость снова разглаживается, укладываясь тяжёленькой складочкой мне в ладонь. Тогда я забираюсь рукой под сам живот и сжимаю его под низом, отчего ты громко стонешь, прикрывая глазки; кое-что упёрлось мне в костяшки, но продолжаю стискивать и ласкать твоё брюшко, проминаю слишком чувствительное местечко, возбуждая ещё больше. Тартен в моей руке давно съеден, однако я не тороплюсь брать новый кусочек, лишь на периферии сознания отмечая влажные мазки языком на правой ладони. Вдруг твои до этого лежащие у бёдер руки поднимаются, укладываясь по обе стороны изгиба меж складками живота, и скользят невыносимо медленно вниз по нему, оглаживая, затем вверх и так ещё раз, пухлые пальчики елозят вдоль пуза, толстых бочков, ползут выше, задирая футболку дальше, оголяя крупные, налившиеся соски, жаждущие прикосновений, которыми ты щедро одариваешь их, зажимая меж указательным и большим, давишь на бусинки, гордо оттопыривающиеся, тянешь, выкручиваешь, царапаешь вершинки, раздражая кожу ноготками, запускаешь маленькие полные ладошки под груди, гладишь их, а большими пальцами прижимаешь и двигаешь тёмные горошинки. Всё же отрываю взгляд от дрожащих брюшка и торса, чтобы увидеть, как твой хороший второй подбородок блестит от натёкшей слюны, уже начинающей скапывать с моей ладони на пузо, и я резко отнимаю руку, опустив на стол, встаю со стула, наклоняюсь к тебе, а язык проводит по наплывшему жирку под челюстью, зубы покусывают аппетитные складки, немного пожёвывают, потом я перехожу на губы, липкие, в твоей слюне и крошках, но это возбуждает ещё больше — отчаянно слизываю их, с наслаждением глотая, вычищаю замазанные щёки, кончик носа, съедаю весь тарт, которым ты запачкался, и неожиданно для себя непомерно наглею, проникая в твой жаркий рот, в нём мокро, скользко и очень сладко, частички пищи остаются на языке, перекочовывая в мою ротовую полость; я целуюсь развязно, широко, не сдерживаясь. Твои пальчики, Родя, крутят сосочки, одна моя рука ласкает горячее пузико, а другая упирается в стол. Ты открываешь очи, вожделенно смотря тёмными омутами, и отстраняешься, убирая руки с груди, проводя подушечками вдоль моей, и тогда я вытаскиваю левую ладонь, приподнимая чёрный лонгслив по фигуре, чтобы кукольные ладошки могли ощупать проступающие кубики пресса, стараясь продавить их, но — тщетно. Родя, ты закусываешь нижнюю губу, вжимая те сильнее, однако твёрдые мышцы не дают этого сделать, вызывая у меня улыбку — даже твой удар не причинил бы им боли, не прогнул, куда уж слабым прикосновениям. Ведёшь по дорожке волосков, спускаясь к джинсам, накрывая вставший член, похабно лежащий в них грязными очертаниями. — Владик, — капризно хнычешь, недовольно взирая на меня, — сними эту дурацкую одежду. И я подчиняюсь, быстро скидывая на пол лонгслив и джинсы, оставаясь в одних пресловутых синих боксёрах с тропическим принтом и носках; в месте, где головка упирается в широкую резинку, образовалось мокрое пятно предъэякулята, но я концентрирую свой взгляд на тебе, ловя похотливое восхищение, и специально расправляю плечи, напрягаю пресс и торс, ноги, красуюсь упругими мышцами, провожу вдоль шеи, уводя согнутые руки назад, касаясь лопаток, — маленькое хвастливое представление только для тебя, тоже снимающего свои вещи, Родя, для твоих круглых щёчек и расплывшегося пузика, стоящих сосков на мягких грудях, пышных, объёмных бёдер, грузной попы, обтянутой светлыми трусами, жирных бочков, обвисших рук, целлюлитных ножек и пухлых ступней, голых, порозовевших, невероятно нежных. Бельё с небольшим трудом соскальзывает вниз, и теперь ты полностью наг, стоишь и гладишь живот, не сводя взора с меня, касаешься текущего члена под ним, ласкаешь, а затем поворачиваешься, твои ягодицы трясутся, но хватаешься за них, разводя в стороны, чтобы я мог увидеть то, почему ты долговато плескался в душе по возвращению домой, — какая-то игрушка, анальная пробка, что ли. Ты хитро глядишь из-за плеча и не даёшь рассмотреть лучше, разворачиваясь обратно. — Пошли в комнату, — ластишься ко мне, потираясь вспотевшим телом, — я так заведён. У тебя очень сексуальная фигура, — ведёшь по рельефным рукам, сжимаешь талию, прислоняясь полным пузиком, — весь крепкий, выносливый, наверное, долго не кончаешь? — облизываешься, Родя, и здесь я понимаю — ты спрашиваешь это со всей серьёзностью, даже не подозревая, что твой Владик до сих пор девственник, удачно обманувший тебя не так давно; усмехаешься и толкаешья вперёд, постанывая. — Такой сильный, — ещё толчок; гладишь одной рукой мне сосок, довольно мыча, а затем тихо-тихо шепчешь, глядя прямиком в глаза. — Хочу попрыгать на твоём члене, пока будешь грубо шлёпать меня, — посмеиваешься, продолжая, — как ты грозился на прошлой неделе за непоставленные варды. Я сразу же вспоминаю свои слова, твой наигранный испуг и заливистый смех в звонке «Дискорда», ты колотишь стол, когда я, чутка расстроившись, сливаю на Марси со словами «это был экспериментальный билд Яторо» и оффаюсь с катки, получая, естественно, лп и твои ухахатывания в наушниках. И запомнил ведь, падла. Улыбаешься, ведя меня в мастерскую, достаёшь из ящика под столом смазку, вручая мне, а после роняешь на кровать, усаживаясь сверху, ёрзая, и с чрезмерно удовлетворённым стоном вытаскиваешь из дырочки резиновую пробку, откидывая на простынь. Свет ночного города в окнах позади обволакивает тебя, красиво оттеняя все выпуклости, лицо же выражает крайнюю степень желания, пока пузо трётся о мой член. Родя-Родя, зачем ты так со мной? Я возбуждён, но хочу разрыдаться именно в этот момент, внутри всё переворачивается и становится невесомым от осознания, что я теряю сейчас девственность с тобой. Ты стягиваешь с меня боксёры пониже, чтобы оголить каменный член, пухлые ручки шарят по моему прессу, мнут, будто ты — котик, елозишь по ногам ягодицами, а по простыни перекатывается бутылёк «Дюрекса». — Хочешь растянуть меня так или сзади? — Я неуверенно соглашаюсь на второе, наблюдая, как тяжело разворачиваешься спиной, и теперь роскошная попа касается члена правой половинкой, на что ты довольно постанываешь, крутя тазом, мне же остаётся лишь завороженно смотреть на объёмные ягодицы, покрытые неровным слоем целлюлита. — Ах, ты такой твёрдый, Владик, — немного прогинаешься, — давай, не осторожничай. Родя, противоречия одолевают меня, не могу, не могу так! Я знаю тебя с детства, помню столько забавных вещей, твою улыбку и радостные глаза, все моменты, проведённые вместе! Но что же ты делаешь со мной сейчас?.. Прикасаюсь к изнеженной плоти двумя руками, сжимаю, погружаясь в жировые складки, слегка поднимаю увесистые полушария, оглаживая; хочется до бесконечности ласкать их, но что-то иное прорывается во мне, грубое, странное, животное, и я впиваюсь ладонями сильнее, а затем звонко шлёпаю, и у меня текут слюнки от задрожавших ягодиц, налившихся красным в местах удара. Господи, ты такой мягкий, раскрытый, отчего единственная вещь, о коей могу думать — обладание. Хочу иметь тебя. Мой, мой, мой пухлый, холёный мальчик, чья аппетитная массивная попка блестит от вылитой на неё смазки, трётся о мои яйца и член, а дырочка просит внимания, но пальцы всё ещё не могут наиграться с жирком, сделавшим тебя столь милым. Я чувствую, как он колыхается в моих руках, очаровательная мягкость, что ты старательно наедал долгое время, она так хорошо подходит тебе, украшает, делает привлекательным, Родя, тебя хочется только безгранично любить, ласкать, лелеять, твоё тело будто создано для нежности. Будь я в состоянии, то усадил бы тебя на постель, одетого в тонкую домашнюю одежду, и расчёсывал густые волосы, целуя личико, круглое, не острое, без неприятных углов, которые заменили упитанные, румяные щёчки, маленькие губки и второй подбородочек. Я бы гладил твои покатые плечи, складочки меж подмышками и грудью, покусал обвисшие ручки, пухлые ладони, облизал каждый пальчик и похлопал по крупному пузику, потряс за толстые бочка, приласкал шикарные ляжки, возвращаясь к животу — хочу зарыться в него носом, приподнимая одежду, обкусать все-все-все валики, осторожно пожевать их, закрывая глаза, и вылизать сладкий пупочек, надавить кончиком языка внутрь. Ты мог бы запустить руки в мои пряди, оттягивая их, направлять туда, куда нужно, выше, к грудям, прося поиграться с сосками — я бы царапал их зубками, теребил влажным органом изнывающие вершинки, посасывал, а ты бы прикусывал губы, массируя мне голову миниатюрными пальцами. Родя, почему мы не можем так? Почему я властно стискиваю алые ягодицы, развожу их в стороны и любуюсь расслабленным анусом, куда вскоре должны нырнуть мои фаланги? Какой же ты большой по сравнению со мной, пот со спины скатывается к пояснице, капает на половинки, мешается со смазкой под моими ладонями. Ты тяжело дышишь, когда я наконец-таки вставляю подушечки, проталкивая вглубь скользкого нутра, щупаю нежные стеночки, выхожу почти до конца и снова пихаю их, двигаю из стороны в сторону, а другой рукой жамкаю кругленькие бёдра, хлопаю по сладко растёкшейся ляжке, сгребаю целлюлит и довольно ухмыляюсь. Ты заводишь руки за голову, пряча ладошки в смольных волосах, опустившихся гладкой шевелюрой до плеч, скрывающей полную шейку. В тебя входят уже целых четыре пальца, большим я потираю кожу ложбинки под самым анусом, и как же ты развратно стонешь, конечно же, в основном, наигранно, однако меня всё равно возбуждает. Я резко и совсем не бережно трахаю тебя правой рукой, бью по трясущейся попе, слегка толкаясь бёдрами вперёд от напряжения, выдыхаю сквозь сцепленные челюсти, а в сознании возникают странные фантазии, нечёткие и неясные, они мешаются с тем, что я вижу перед собой, и, кажется, ты уже седлаешь меня, высовываешь язычок и громко-громко стонешь, сыпешь комплиментами моему телу и закатываешь глаза от горячего члена. Вдруг перед очами мелькают давно ушедшие в небытиё картинки. Мы лижем мороженое, хитро глядя друг на друга, и ты спускаешь на ещё пару рожков крайние деньги, данные тебе родителями, что укатили вместе с моими куда-то прибухнуть, оставляя нас одних в твоей квартире. Кто будет сидеть в четырёх стенах после обеда, м? Конечно мы выперлись на улицу терроризировать ларьки с прохладными сладостями, и я искренне заливаюсь смехом, потешаясь с того, сколько в тебя влазит пломбира, ведь сам наелся одним шариком даже не в вафельке, а в стаканчике. Родя, ты обиженно сопишь, но лишь для виду, а на деле прекрасно осведомлён, что я совсем не со зла хохочу, просто у меня натура такая. Окружающие порой недовольно поглядывают — мне двенадцать лет, а также кристалльно поебать, что я вышагиваю рядом с тобой, эмоционально делясь своми впечатлениями от просмотра «Токийского гуля» ночью под простынёй в одном еле работающем проводном наушнике. — Ах, м-м-м, Владик!.. Твой протяжный стон возвращает меня в реальность, и я удивлённо смотрю на яркие-яркие алые полосы от ногтей на твоих роскошных ягодицах, а дырочка истерично сжимается, пока член елозит вверх-вниз в ложбинке меж полушарий; мои руки грубо оцарапывают бёдра, сводят вместе половинки, обволакивающие возбуждённый пенис, сам же я весь взмок от жуткого напряжения, огромнейшей силой воли не давая себе кончить. Мои ноги крупно дрожат, пока ты разворачиваешься обратно, раскрасневшийся, вспотевший, запыхавшийся от прелюдии, но так жаждущий большего — ты никак не можешь насытиться даже в сексе, Родя, хоть тебе явно тяжело, наполненный живот затрудняет движения, ты держишь его, чтобы надрачивать себе, ведь иначе он будет мешать. Смотришь в глаза и хнычешь от неслушающихся меня рук, что сильно сжимают складочки пузика, шлёпают их, трясут. Я теряю голову от невероятной податливости твоего тела, похабно облизываю губы и улыбаюсь, чувствую власть — хвалю тебя ласково, рвано шепчу «прекрасный», «милый», «пышный» и тру член о пузо. Тебе нравится, Родя, будто ты только этого и ждал, твой торс очаровательно дрожит, и я до резкого вскрика сжимаю налившиеся соски, выкручиваю, берусь за полные груди, разминая их. Жадно поедаю взором каждое движение жировых складочек под подбородком, по ним стекает пот, перескальзывая на плотную шею, заплывшие очертания ключиц и в конце концов на обмякшую грудь, лежащую двумя пухлыми валиками на обильном брюшке и стискивающуюся моими ладонями. Но тебе не терпится, начинаешь подниматься, насаживаясь на член, и я помогаю, с трудом обогнув твою раздавшуюся фигуру, чтобы раскрыть подготовленную дырочку, упрощая процесс проникновения органа в бархатное нутро, сжимающее меня стеночками. Твои тёмные глаза закатываются с первым, мощным толчком, давшимся мне невероятно сложно — пресс напряжён до предела, мышцы на ногах проступили твёрдыми очертаниями, руки ноют, ведь приходится приподнимать и опускать тебя, параллельно вскидывая собственный таз. Даже не хочешь двигаться сам, гладя лежащее полное пузо на части моего живота, ударяешь рядом с моими руками обвисшие бочка, напоминающие бланманже, наслаждаешься своими формами, а мне сносит крышу от того, как массивно шлёпается о мускулистые ляжки круглая попа, как трясётся живот и пухлый лобок, покачивается аккуратный член и яички. Но куда сильнее меня плавит от чудных толстеньких пальчиков, словно излишне подчёркивающих твою упитанность, они так сладко мнут жировые отложения, ласкают, затем эти миниатюрные пухляши прикасаются к моему телу, ощупывают стальные мышцы, растирая текущий ручьями по всему торсу пот. Я рычу, сначала немного пугаясь сам себя, и невероятно сильно, с какой-то непонятной злостью хватаю твою импровизированную талию меж двумя складками жира, насаживая резко и размашисто, так что ты охаешь явно от боли, но не просишь остановиться; мои глаза тоже закатываются. Помнишь, Родя, ты объелся до тошноты дешёвых чипсов в сельском магазинчике? Такие тонкие, прямоугольные и длинные, которые мало кто рискует брать даже в самые отчаянные времена. И тогда произошло то нечто, пока мы сидели под небольшой, но раскидистой грушей на пахнущем чабрецом поле. Ты болезненно стонешь, облокачиваясь о ствол, а я пытаюсь защекотать тебя, ползая вокруг на коленях и ухахатываясь. Но в определённый момент всё же успокаиваюсь, проявляя сострадание, и с умным выражением лица усаживаюсь рядом, принимаясь мерно жамкать твой плотный животик, очень располневший с прошлого года — тебе сейчас четырнадцать, на дворе 2017-ый, в моей же одиннадцатилетней голове теснятся шутки из «Универа», что крутят по телевизору вечером. А у тебя самый разгар пубертата, из-за которого ты сильно поправился, так что теперь милая детская пухлость перешла в лишний вес, но я настолько малой и непосредственный, что недоумённо смотрю на твои мокрые глаза, когда ты чуть ли не ревёшь, говоря, какой же ты плохой. — Родя, почему ты так считаешь? — я и вправду не понимаю. — Ты очень хороший. Самый-самый лучший. — Нет, Владик, — обречённо хлопаешь себя по животу, всхлипывая, — я толстый и некрасивый, в школе меня дразнят, а девочки смеются и говорят, что... что... — ты окончательно разрыдался, и слёзы моментально выступают и на моих очах. — Что я противный и меня за руку мерзко брать... — Неправда-неправда-неправда! — обнимаю тебя изо всех сил, плача: — Ты очень красивый! Я люблю брать тебя за руки, — на этих словах мужественно стискиваю твои ладошки, потряхивая, — они мягкие и тёплые и вкусно пахнут, — утираю сопли о рукав футболки, размазывая их по лицу, — и поэтому ты всегда вкусно пахнешь сладким... или чипсами, — продолжаю развозить сопельки, — а я люблю, когда вкусно пахнет... И... И... И тебя люблю! Мы ревём уже вместе чисто по инерции, улыбаясь и крепко сжимая друг друга в объятиях — аниме в реальной жизни. Загнанно дышу, уже почти кончил, но продолжаю вбиваться до самой простаты в тебя, Родя; действительность словно размывается, я издаю какие-то звериные звуки, рвано хватая воздух через рот, и бью тебя по ягодицам одной рукой, как не в себя, а другой сжимаю член и нависшее пузо, испачкавшееся в предъэякуляте. Все мысли занимает желание получить разрядку и оттянуть её на подольше, но всё-таки не выдерживаю, на грани ускользающего сознания умоляя тебя соскользнуть со члена. Пары движений рукой по стволу хватает, чтобы я в первый раз в своей жизни кончил не от дрочки, а секса непосредственно — оргазм крышесносный. Слабо помню, как мы еле-еле принимаем душ и заваливаемся на чистую кровать в твоей комнате — я, лежащий в разгорячённых обнимашках, успеваю выловить твоё мерное посапывание и то, как ты смешно пускаешь слюнки на подушку, прежде чем проваливаюсь в крепчайший сон, тихий и спокойный, приятный, так что утром я свеж и бодр. День у меня всегда начинается одинаково: подъём, пробежка, турники, душ, завтрак — а потом уже всё остальное, и, хоть я не брал с собой ничего спортивного, это не мешает сделать хорошую разминку, ведь нижнего белья вполне достаточно в домашних условиях при таких вот поездках. Я легонько улыбаюсь, глядя на твои расслабленные черты лица, на цыпочках ухожу в мастерскую к своему рюкзаку, достаю бельё, телефон, и, немного покрутив головой, принимаю упор лёжа; физическая активность приносит мне необъяснимое удовольствие ещё с детства, потому во время неё я по обыкновению перестаю обращать внимание на окружающий мир, уходя в ощущение собственных мышц, эмоциональной концентрации и подсчёта выполненных повторов. Пятьдесят отжиманий — крайние даются с трудом, но я размерено дышу, выжимая, смотря на нижнюю часть мольберта у стены. Теперь укладываюсь на спину — самое сложное — «лодочка» в супинации; статика всегда будто проверка, в первую очередь, на выдержку. Клацая секундомер на телефоне, я вновь улыбаюсь, думая, вот моя работа над собой и окупилась вчера — не знаю, долго ли в самом деле длился наш половой акт (полагаю, минут пятнадцать от силы) или же мне просто так показалось, однако какая-то дурацкая гордость за то, что я смог продержаться даже столько времени не кончив предельно радовала. — Доброе утречко-о-о, — твой сладкий и немного сонный голосок заставляет меня вздрогнуть от неожиданности, переводя взгляд со штукатурки на твоё лицо в дверном проходе, заинтересованно наблюдающее за моими движениями. — Это твоя ежедневная зарядка? Я киваю, ведь не могу открывать рот и нарушать цикл дыхания, а ты, видимо, смекнув это, усаживаешься на кровати, ёрзая ближе к её концу, и вытягиваешь правую ножку, касаясь ступнёй моего пресса; чёрные глазища озорно сверкают, пока переносишь всё бóльшую часть веса на ногу, тем самым отяжеляя упражнение, но, разумеется, не это для меня наивыбивающее из колеи. Очаровательные пальчики скользят вдоль по мышцам к груди и вновь опускаются вниз, проводят подушечками по резинке трусов и подбираются к члену, невесомо оглаживают и быстро возвращаются на живот; сцепляю зубы, краем глаза проверяя таймер — прошло пятьдесят секунд. Мои глаза не могут оторваться от до невозможности прекрасного зрелища, как пухлая ступня очерчивает контуры напряжённых изгибов, я начинаю возбуждаться, чувствуя такой невероятнейший коктейль эмоций, какой ещё никогда до этого не испытывал — ноги дрожат, равновесие то и дело грозится окончательно потеряться, время ползёт до чёртиков медленно, а в паху становится горячее с каждой миллисекундой, меня всего трясёт, пот выступает на коже, пресс, кажется, откажет в любое мгновение, вытянутые руки за головой тщетно пытаются удержать меня в правильном положении, и я, как назло, всё никак не могу перестать смотреть на твою ступню, Родя, словно довожу сам себя до жутчайшего изнеможения, цепляясь взглядом за нежную плоть. Какая же она у тебя сногсшибательно мягкая, хочется взвыть от невозможности притронуться к ней, ведь ещё, ещё совсем-совсем чуть-чуть, ещё немного, я додержу крайние секунды, тридцать девять, сорок... Минута сорок один. Быстро принимаю положение сидя, хватая твою шаловливую ножку, и целую красивую подошву, ведя губами выше, до самих аккуратных пальчиков; ступни у тебя действительно небольшие, по-кукольному миниатюрные, ногти коротко обрезаны, на коже не видно ни единой мозольки или потёртости, ты будто и не ходишь совсем, столь они прекрасны. Я с невероятнейшим удовольствие лижу пальцы, широко мажа языком, посасываю чудные подушечки, едва ощутимо покусываю и ласкаю остальную часть ноги, разминаю пяточку, убегаю левой рукой к икре, сжимая её, глажу коленную ямочку, посылая по твоему телу мурашки, от которых ты закусываешь нижнюю губу, блаженно прищуриваясь. Господи, почему же ты такой идеальный, Родя? Твоя правая ступня блестит в утреннем солнце от вязкой прозрачной слюны, а другая елозит по моему члену сквозь ткань боксёров, и я понимаю, что в этот раз силы воли держаться долго Владику не хватит, его слишком труханула эта недоделанная зарядка, потому спешу насладиться твоей ногой, пока ещё позорно не кончил в бельё, — вылизываю подошву, скольжу кончиком носа по ней до пятки, кусаюсь, будто хочу её скушать, выцеловываю плотные лодыжки, рвано дышу, продолжая лизать и покусывать, проникая языком меж пальчиками, а ладонями разминая такую привлекательную икру, широкую, тяжёлую; переключаюсь на коленную чашечку, сминая подрагивающий жирок вокруг неё, сладкий и пышный, делающий всю ножку милой, она смотрится красивой и налившейся, полной, изнеженной, а целлюлит на ляжке выше придаёт ей умопомрачительно вкусный вид. У меня кружится голова от осознания, какой же ты бесподобный, твои бёдра, Родя, округлые и сексуальные, так правильно переходят в крупные ляжки, заплывшие жиром, что всё время колыхается и вибрирует; я готов расплакаться от чувства прекрасного, от твоих колен, совершенно не острых, они не имеют ни единого изъяна, оберегающиеся тобой от лишней нагрузки. Коленки всегда были моим личным комплексом, поскольку природа отчего-то наградила меня их странной формой, некрасивой и придающей ногам к низу излишне коренастого вида, так что я всю жизнь смотрю на эту часть тела других парней, сравнивая со своей, не люблю одевать шорты, стесняюсь отсутствия острых угловатых чашечек и искренне хочу однажды перестать пытаться исправить это. Однако сейчас я просто восхищён твоими коленями, сам их вид до беспамятства возбуждает, Родя, ты дрожишь, и весь твой наеденный жирок дрожит вместе с тобой, толстое пузико не хочет складываться в валики, выпирая соблазнительным кругляшом, пупок сводит с ума расплывшейся полосочкой, а хорошие бока оттопыриваются, придавая твоему безупречному телу ещё большего очарования. Ты идеален, попросту идеален, упитанный, пышущий здоровьем, я готов делать всё, что бы ты ни пожелал, носиться с любым капризом, холить и лелеять, выполнять какую угодно прихоть, валяться в ногах и довольствоваться даже одним твоим видом, потому что уже лишь от него у меня начинает стоять. Чувствую, что кончил, а ты, Родя, довольно усмехаешься, подзывая меня пальчиком, на что я, пусть и нехотя отрываясь от уже обласканной во всех доступных и недоступных местах ступни, взбираюсь на кровать, и твои полные руки держат мою талию, опуская тело к себе на ноги. Я тут же почему-то смущаюсь, усаженный в позе наездника на твои мягкие ляжки, икры касаются приятной кожи, коленки упираются в простынь. — А ты — маленькая врушка, — хитро смотришь, сцепляя руки в замок у меня на пояснице. — Или пиздёжник, как тебе больше нравится. — Я настороженно рассматриваю твоё абсолютно не выражающее никакой злобы лицо, пытаясь понять, в чём же дело. — Признавайся, ты ведь наврал мне недавно, что уже не девственник? — Да, — отвожу взор, заливаясь румянцем, и вспоминаю тот разговор в «Дискорде», когда я упорно доказывал обратное, соглашаясь на дружбу с привилегиями. — Эх ты, в греческом зале, в греческом зале... — смеёшься и крепко обнимаешь меня, прижимая к себе. — Мышь... белая. Я утыкаюсь носом куда-то в нежный изгиб плеча, Родя, и заканчиваю твою любимую фразочку, вспоминая, как в детстве мы вылазили на вишни в деревне, и ты декламировал с верхотуры: «Прилетаю я как-то на Таити. Вы не были на Таити? Ну, так вот...» Тогда светило такое же яркое солнышко, как и сейчас, пока я затерялся в твоих объятиях, ощущая себя на удивление слабым и крохотным, пусть я сильнее тебя физически, — мне неимоверно комфортно быть окутанным жаром пышного тела, чувствовать защищённость и безопасность. Я долго размышлял, почему же мне нравится то, что нравится, и пришёл к своему детству: матерь никогда не была со мной из-за врачевательской работы, а отец — из-за службы, однако я ни в чём их не виню, а повзрослев, хорошо понимаю. Но вот во что это всё выливается теперь — я сижу в объятиях друга детства, потеряв с ним вчера девственность, и желаю, чтобы это утро никогда не заканчивалось, чтобы ты, Родя, продолжал тискать меня, чтобы я и дальше наслаждался тобой, прекрасным полным человеком, таким важным в моей жизни. Родители сидят с твоими в ресторане, а мы недавно познакомились, Родя, и я, признаться честно, с некой надменностью отнёсся к пухловатому тринадцатилетнему мальчику; немного сторонюсь тебя, получаю нагоняй за необщительность и, стиснув зубы, усаживаюсь рядом, по-дурацки отводя взгляд, но всё меняется, когда приносят еду — ты с аппетитом кушаешь, так довольно и быстро. У меня отвисает челюсть, ведь мне всегда докоряет мама за то, что я ем по три часа с кислой миной, и во мне просыпается детское желание быть не хуже тебя; родители удивляются, как хорошо я в кои-то веки трапезничаю, не развозя пищу по тарелке. Что-то внутри меняется — начинаю уважать тебя, предлагаю дружить, а ты охотно соглашаешься, и вот мы уже выхватываем друг у друга сухарики, разложенные по краям наших тарелок с сырным крем-супом, смеёмся на радость родителям, моим и твоим, исследуем помещение ресторана, залипаем на горящий настоящий камин; мой отец фотографирует нас подле него.27 марта 2016 год. 13:38