***
Ей пора уходить. Уже почти полночь, и вставать совсем рано. Дана двигается к выходу из Логова, когда вспоминает о худи, позабытом в додзё. Майки остается у дверей и ждет, пока Дана на цыпочках крадется к додзё. Последнее, что она хотела бы, это разбудить Сплинтера. Дверь удается сдвинуть почти бесшумно, мягкий татами холодит стопы даже сквозь носки, и Дана тихо шипит от неожиданности. — Ты чего здесь забыла? Дана взвизгивает и тут же глушит в себе этот звук ладонью, когда оборачивается и с ужасом поднимает взгляд на Рафаэля. Он сидит в темноте у курительной чаши, ссутулившись и приоткрыв один глаз, и глядит на нее так, что у Даны колени подкашиваются. Она прервала его медитацию. Тяжело выдыхая густой, осевший в легких свинцом воздух, Дана нервно сглатывает и бормочет: — Моя кофта… Раф хмурится, кривя губы, выпрямляется, шарит рукой за спиной и вытаскивает на свет ее худи. Дана осторожно ступает ему навстречу, протягивая руку вперед и забирая кофту. Тут же натягивает, укрываясь от холода. Волосы электризуются и нелепым облаком встают над макушкой. Раф шумно фыркает и закрывает глаза. Тонкий намек на то, что ей пора проваливать. Дана на цыпочках покидает додзё, и сердце бешено колотится в груди, как всегда после встречи с Рафаэлем.***
Дана громко смеется, когда Лео отпускает очередную шутку — старший вышел из депрессии и шуткует теперь почти постоянно. Это гораздо лучше бесконечных ночных патрулей и бдения в додзё. И в сотню раз лучше, чем побег в джунгли. Дана рада за него, и улыбка расплывается на ее губах, когда Лео начинает шутливо бороться с Майки, который тосковал по нему больше остальных. Ее улыбка смазывается, когда взгляд скользит чуть выше игровых автоматов и натыкается на мрачную фигуру Рафаэля на верхнем уровне Логова. Перила тяжело проминаются под его торсом, и между зубами хрустит очередная зубочистка, пока он смотрит на братьев так, будто их безобидные игры оскорбляют его. А потом их взгляды встречаются, и Дана вздрагивает всем телом. Раф невесело ухмыляется и вздергивает брови в издевательски-вопросительном жесте. Дана смущается, отводит взгляд в сторону, и насмешливое цыканье колет кожу сотней игл. Она не знает, чем заслужила нелюбовь Рафа, и ей по-настоящему грустно из-за этого, потому что засранец ей по-настоящему нравился. Казалось, это было в прошлой жизни. Дана снова кусает губу, и ее взгляд становится мрачным и пустым. Она обнимает себя похолодевшими ладонями и вжимается в диван так, будто он способен оградить ее от атакующих воспаленное сознание мыслей. Вот уже пять месяцев она чувствует что-то странное к некогда спасшему ее Рафу. И это что-то — никакие не бабочки.***
Его внутренности горят. Рафу тяжело дышать, тяжело двигаться, даже моргать удается через силу. Он сидит во мраке додзё, старается делать вдохи глубокие и размеренные, старается очистить разум, старается так, как никогда не старался. И все напрасно, потому что в голове только «Дана, Дана, Дана…», и это невыносимо, потому что она его боится, потому что она смеется с шуток Лео, смотрит, как Донни проходит очередную игру, и засыпает, вжавшись в Майки, пока ему только и остается что стоять в стороне и смотреть. Рафаэля тошнит от нее. Он смотрит, как она входит в Логово, как ее волосы знакомой рыжиной вспыхивают в полумраке дома, и воздух за секунду становится теплее. Его внутренности делают кульбит, сердце грохочет в груди, норовит панцирь пробить, и его тошнит от этого, мутит так, что хочется свернуться калачиком и больше никогда ее не видеть. И ему становится еще хуже, когда она подхватывает простуду и не появляется в Логове почти две недели. Две недели агонии и чего-то странного, что, конечно же, не могло быть тоской. Он так ни разу и не появился в ее квартире в те две недели, хотя его братья там едва ли не ночевали. У него были дела поважнее. Рафаэля тошнит. Ему скулы сводит от ее взглядов, в которых нет ничего, кроме страха, и самое мерзкое — это то, что он понимает ее страх, потому что он видит свою рожу в зеркале каждый день, потому что он видит ребят, с которыми она общается, и знает, что он самый настоящий урод, особенно рядом с ней, потому что он в жизни не видел никого красивее нее. Рафаэля тошнит. Дана жмется к Майки, треплет его по голове и позволяет ему катать ее на плечах и выделывать трюки. У Рафаэля кишки сплошь в узлах от этого зрелища. Руки Даны без видимого отвращения касаются панциря Майки, и Рафу хочется, чтобы это был его панцирь. Но он знает, что этого никогда не будет. Майки не сильно симпатичнее него, но он смешной, и Раф знает, что Майки трудно не любить, потому что он прилипчивый и смешливый и за него каждый из них готов убивать. Раф понимает Дану. Он понимает, почему она проводит время с Донни — они оба с мозгами и используют эти свои умные словечки, и, если быть честными, Донни самый симпатичный из них, и от этого Рафа тоже тошнит. Но он понимает. Чего он не понимает, так это ее тупой, раздражающей привязанности к Лео, потому что Лео такой же урод, как и он, разве что слова выбирает помягче. Раф смотрит на Лео, как в зеркало, и все внутри сводит от тупой боли непонимания. Что в Бесстрашном такого, чего не было бы в нем? Почему на Лео она смотрит этим глупым щенячьим взглядом, а на него так, будто он щенка этого придушил у нее на глазах? Раф бьет грушу и представляет на месте удара лицо Бесстрашного. Когда кулак сталкивается с набитым песком мешком, ему одновременно хорошо и дурно, потому что Лео все еще его брат, и он его любит, но Дана… Раф рычит, и позади него что-то громыхает, слышится звон, и в звуке приглушенных чертыханий он узнает голос Даны, которая смотрит на него огромными глазами, когда он резко поворачивается на звук, и руки его сжимаются в кулаки от желания обхватить ее глупое красивое лицо в ладони. — Что? — Раф полузадушенно выдыхает, и у него кровь кипит от жара тренировки и присутствия Даны. Она неловко переступает с ноги на ногу, на ней нелепые носки с котами, и пальцы ног поджимаются от холода татами. Раф ловит себя на том, что смотрит на них слишком пристально, осекает себя и встречает потерянный взгляд Даны. Она держит в руке поднос, на нем огромная кружка с кофе (его кружка), тарелка с сэндвичами и осколки того, что было крышкой, за каким-то хером возложенной поверх тарелки. Раф непонимающе смотрит на Дану, потому что она молчит и смотрит на него этими своими огромными глазами, и внутри все сводит от странного желания сдавить ее голову изо всех сил, как бывает, когда смотришь на милых маленьких животных. — Ты не пришел на завтрак, — говорит она в конце концов, и Раф почти крошит собственные зубы — с такой силой схлопываются его челюсти. Его мозг работает через силу, с трудом обрабатывает полученную информацию, Раф несколько секунд тупо пялится на Дану, пока она перетаптывается у самого входа, не рискуя подойти ближе. Его мозг так и не возобновляет нормальную деятельность, потому что он выдает: — И че? И ему тут же хочется свернуть себе шею. Дана бледнеет, опускает взгляд, и на ее лице снова это мерзкое выражение страха, и Рафа тошнит. Он отворачивается, демонстрируя ей испещренный сколами панцирь. Он знает, что ее послал Донни, и он знает, что Донни знает, что он пускает на нее слюни, как тупой подросток. Раф бьет грушу изо всех сил, и цепь скрипит, и он слышит отдаляющиеся шаги. Раф оборачивается, слишком резко, аж шею сводит, и видит, как мелькают в дверном проеме ее глупые кошачьи носки. Поднос остается у края татами, осколки убраны, и у кружки лежит примятая черепаха оригами. Сердце опускается куда-то в живот, и Рафа мутит с такой силой, что дышать невозможно, и он прячет оригами в карман, и карман жжется, будто углями набитый.***
Дверь в додзё громыхает, и Раф, не открывая глаз, закатывает их, думая о том, что мелкого неплохо было бы проучить — не он двери ставил, чтобы ломать их. Но комментарий скатывается с языка невысказанным, когда в ноздри забивается запах гвоздичного масла. Быстрые шаги тонут в мягкости татами, и в спину впивается напряженный, как тетива, голос Бесстрашного: — Так трудно хотя бы день вести себя не как обычно? Раф открывает один глаз и смотрит на Лео безразлично, хотя внутри все сводит от желания ударить старшего под колени. Что он успел сделать-то? Даже зубную пасту смыл с раковины. — Снова с нотациями пришел? — отзывается Раф, глядя на брата кинжальным взглядом. — Кто-то должен, — Лео хмурится. Раф фыркает и закрывает глаза, бросая короткое: — Мне нужно закончить медитацию. — Ты Дану обидел. Слова Лео заставляют выпрямиться так резко, что хрустит позвоночник. Раф открывает глаза и смотрит в пол. Конечно, обидел. Оригами в кармане ощущается радиоактивным, жжет до самых костей. Раф кривит губы. Лео прав, и это самое мерзкое в этой ситуации. Он был грубее нужного, а она принесла ему завтрак, пусть даже если по просьбе Донни. — Попытайся хотя бы сегодня не вести себя как засранец, — цедит Лео. — И извинись. У нее День рождения. Раф хочет раздраженно фыркнуть, мол проваливай со своими приказами куда подальше, но последние слова Лео впиваются в затылок холодом стальных игл. Раф тяжело, через силу сглатывает горькую вязкую слюну. Облажался. Как всегда. — Уйду в патруль, — он хрипит, и как никогда сильно хочется закурить. Раф поднимается на ноги, сует за пояс саи, но рука Лео неожиданно бьет прямо в грудь, заставляя осечься и отступить назад. — Ты останешься здесь, — Лео выплевывает слова, тыча в него пальцем в слишком знакомом жесте. — Ты извинишься. И сделаешь вид, будто рад ее присутствию. Рафу хочется рассмеяться, потому что какого вообще хера Лео решил, что он не рад. Потому что он рад настолько, что не знает, что с этим делать. Потому что он рад настолько, что ему хочется бежать от этого чувства без оглядки. — Или было бы проще не портить праздник своей рожей, — бросает Раф сквозь зубы, глядит на Бесстрашного исподлобья. — Да, было бы, — Лео соглашается, и в его тоне Раф слышит знакомые нотки. Он снова глядится в зеркало, и Лео говорит: — Но она хочет, чтобы ты был здесь. Раф недоверчиво фыркает, хотя внутри все напружинивается, шелестит, словно целый дендрарий. — Бред. Лео выдыхает воздух сквозь зубы, его взгляд горит разочарованием, и это выражение лица так знакомо Рафу, что хочется зажмуриться, чтобы не видеть. — Ты и впрямь слепой, да? — бросает Бесстрашный, прежде чем одарить очередным предупреждающим, обещающим вечные муки в плену нотаций взглядом. Лео уходит, и его слова, глупые, такие непонятные, пеплом оседают на коже. Раф не слепой. Но он не понимает, причем тут это вообще.***
Дана смеется заливисто, звонко, оглушительно, когда Майки надевает на ее голову детскую пластиковую корону, и та сползает, взъерошивая рыжие пряди. Раф тяжело сглатывает. Рука дергается. Он хочет поправить ее. Пригладить волосы. Сгрести румяные щеки своими руками и смотреть, смотреть, смотреть… Он стоит в стороне от праздника жизни, разыгрывающегося перед его глазами, и смотрит на Дану почти безотрывно, как если бы ее можно было поглотить одним только взглядом. Рафаэль складывает руки на груди, чтобы никто не видел, как сильно они дрожат, вжимается спиной в стену и позволяет глупой ухмылке осесть на губах, когда Дана задувает свечи с третьей попытки. Его братья вьются вокруг нее, сыплют поздравлениями, даже Сплинтер успевает добавить пару глубокомысленных пожеланий, пока Раф стоит безмолвно, и язык его липнет к небу. Он хочет подойти. По-настоящему хочет. Но… Он шумно выдыхает. Всегда эти но… Рука Лео оглаживает волосы Даны, поправляет корону, как хотел бы поправить он, и она одаривает его улыбкой, за которую Раф готов умереть здесь и сейчас. Ему почти физически больно смотреть на это. Дана режет торт, раскладывает его по тарелкам, смеется, слизывает с пальцев крем — Раф прикрывает глаза и полузадушенно выдыхает. Открывает — и она перед ним. Румяные щеки, светлые ресницы, корона, рыжие завитки, заправленные за розовеющие уши. Рафу плохо. Она протягивает ему тарелку с робкой улыбкой, не затрагивающей глаза. Где-то на фоне Донни и Майки шутливо дерутся, пока Лео отчитывает их, и Сплинтер постукивает по полу хвостом, и свет бьет в глаза слишком резко — сознание Рафа перегружено. Он бьет рукой по карману, хочет нащупать пачку сигарет, но нащупывает оригами, и это бьет под дых. Раф хрипит: — С Днем рождения. — Спасибо, — Дана кривит губы в неискренней улыбке, и это его вина. Раф хочет сдохнуть. — Извини за утро, — выдыхает он через силу. — И завтрак… Спасибо. Она снова делает это выражение лица — призрак улыбки. — Не стоит, — Дана пожимает плечами, избегая его взгляда. — Стоило попросить Донни. — Сам готовил, мог бы и сам принести, — Раф пожимает плечами. — Не было смысла тебя гонять. Дана еле заметно усмехается, какой-то невеселый смешок, который встает у него поперек горла. — Сегодня я готовила, — говорит она тихо. Раф затаивает дыхание. Знай он раньше, что сэндвичи готовила Дана, не глотал бы так быстро, забивая на вкус и тщательное прожевывание. — Я не… — начинает было он, но Дана его перебивает. — Я знаю, что Лео говорил с тобой, — говорит она еле слышно. — И я… Если не хочешь быть здесь, я не обижусь. Можешь уйти. Раф вообще перестает дышать. У него внутренности скованы льдом, а кожа горит. — Ладно… — выдыхает он. У нее День рождения, думает Раф. У нее День рождения, и ей наплевать, будет ли он рядом, потому что он своей постной рожей портит все веселье, потому что он грубый и уродливый до отвратительного, потому что у него не получается быть иным. Дана поднимает на него пустой взгляд, криво улыбается, и он видит влагу между светлыми ресницами. Раф ничего не понимает. Видимо, он и впрямь слепой, потому что пазл не складывается, а недостающая деталь ускользает из рук. Он тяжело сглатывает и спрашивает: — Что не так? Непонимание в ее взгляде отравляет. — Что? — глухо выдыхает Дана. — Что я не так сделал-то? — Раф растерян, он использовал все свои знания в человеческих чувствах и теперь безоружен. Дана смотрит на него вопросительным взглядом, ресницы блестят, корона съезжает набок, и у Рафа руки чешутся от желания водрузить ее обратно. — Я не понимаю… — бормочет она вполголоса. Раф раздраженно выдыхает. Если она хочет делать вид, что все в порядке — пожалуйста, — но он не будет в этом участвовать. Он сует обратно тарелку с тортом, разворачивается и идет на выход. Ему нужна пробежка. Ему нужен хруст костей футов под кулаками. Сигареты. Он планирует исчезнуть и не возвращаться в Логово еще пару дней. Только позади слышатся быстрые легкие шаги, и это Дана — Раф узнает их где угодно. Он оборачивается на ходу, и в его грудь тут же прилетает крохотный кулак. Слышит глухой шлепок, удар даже не ощущается, зато Дана скручивается, прижимая руку к груди, приглушенно ругается, и Раф не понимает вообще ничего. — Ты че делаешь? — он садится перед ней на колено, хватает за руку и осматривает ссаженную на костяшках кожу. Перелома нет, просто царапины — переживет. Раф заглядывает ей в лицо, и сердце пропускает удар, потому что Дана плачет, и по щекам ее текут слезы. Ее взгляд влажный и болезненный, и когда она шумно выдыхает горячий воздух, у него дыхание спирает в горле от ужаса и вины. — Ты чего? — Что я тебе сделала?! — она всхлипывает так несчастно, что даже ему больно. Раф смотрит непонимающе. — Что со мной не так? — Дана бормочет, сутулясь, сидя на холодном каменном полу. — Когда Эйприл и Кейси здесь, все нормально, ты не убегаешь, не смотришь на них с презрением. Я… Я просто не понимаю, что я тебе сделала. Почему ты смотришь на меня так? Почему ты меня ненавидишь? У Рафа мозг коротит от всего сказанного. Он смотрит на Дану пустым взглядом и не может осознать ни одного слова, он не может собрать эти звуки в единое целое, потому что если собрать, получается сущий бред. Он не понимает, как она вообще могла прийти к мысли о том, что он ее ненавидит. Ее. — Кто тебе сказал? — он глухо возмущается, потерянный в происходящем. Дана фыркает, отирая влажные щеки: — Да ты и не скрывал. Все эти взгляды… И… Осознание выкручивает кишки в нить, и Раф глупо хватает ртом воздуха. Он смотрит на Дану и пытается сказать хоть что-то дельное, потому что он думал, что она боится его, что он отвратителен ей, в то время как она думала о том же, и в этом нет абсолютно никакого смысла. — Я думал, ты рожи моей шугаешься, — выдыхает он почти облегченно. Дана смотрит на него как на идиота. В самом деле. У него есть три почти что идентичных брата, которых она не сторонится, и… — Я думала, ты считаешь меня обузой, — выдает Дана в ответ. Рафу хочется встряхнуть ее, привести в сознание, потому что какого вообще черта эта мысль пришла ей в голове, потому что он с радостью позволил бы ей пройтись по его гордости в обе стороны, и если уж она и была обузой, то он нисколько не был против, потому что это он притащил ее в Логово после нападения Драконов, потому что это он кутал ее в собственное тепло, когда она дрожала в его руках, вымокшая до нитки и щебечущая какую-то чушь про инопланетян. Это был он. Не Лео, не Майки, не Дон. Он. — Значит, ты не против? — Дана смотрит на него неловко, прячет в карман худи ушибленный кулак, и желание зализать все ее раны — желание совершенно животное — делает что-то с внутренностями Рафа. Он хрипит нечеткое: — Что?.. — Ты не против того, что я… Здесь? В Логове? — глаза у Даны большие, честные, а вопрос глупый. Он фыркает, склоняя голову набок, вбивая себя обратно в сознание, и говорит: — Только если ты не против видеть наши уродливые рожи. Дана моргает с самым невинным видом и бросает короткое: — Но ты красивый. И у Рафа, кажется, взрывается пара капилляров в глазах, потому что эти самые глаза щиплет нещадно, они зудят, горячие и влажные, и он смеется приглушенно, хрипло, потому что шутка, во-первых, не смешная, а во-вторых, жестокая. И он хочет сказать об этом Дане, но она продолжает смотреть на него открыто, и все его претензии к ее чувству юмора застревают между зубов. — Ты сейчас серьезно? Раф фыркает, на губах невеселая ухмылка. Он склоняет голову набок, смотрит сверху вниз с хищным прищуром, как бы давая шанс пойти на попятную, но Дана только хмурится в ответ и говорит: — Конечно… Раф снова фыркает. Он видел свое отражение. Он живет с ним уже двадцать пять лет, и лучше ситуация не становится. — Послушай, я знаю, что ты типа пытаешься ободрить меня, но, будем честны… Дана внезапно шагает вперед, слова встают поперек горла, и Раф пару секунд смотрит на нее непонимающе, потому что ее лицо становится все ближе, и она смотрит на него упрямо, с прищуром, так по-кошачьи хищно, что у него сердце замирает где-то в легких. Она хватает его за край банданы, тянет вниз так по-собственнически, что ему не останется ничего больше, кроме как подчинится, и в этот момент он не осознает вообще ничего. Одна-единственная мысль мерцает где-то на подкорке, но она такая бредовая, такая несбыточно-болезненная, что… Дана целует его, и ее губы ощущаются как глоток ночного воздуха и тройное сальто — у Рафа все органы делают кульбит, завязываются в узел и стягиваются в тонкую-тонкую нить. Он судорожно хватает Дану за капюшон, как котенка, не зная, то ли вжать ее в себя еще сильнее, то ли оторвать, потому что она делает глупости, от которых у него в мозгу коротит. От нее пахнет сладкой-сладкой вишней, губы такие же сладкие, с привкусом взбитых сливок и шоколада — Раф хочет съесть ее. Дана бесстыже втягивает его нижнюю губу в рот, скользит по ней языком, чуть прикусывает, и Раф со стыдом осознает, что урчит, чего не было с ним лет с семнадцати. Он тянет ее за капюшон — как за шкирку, и она смотрит на него какими-то дурными пьяными глазами, в которых проступает испуг, и прежде, чем она успевает что-то сказать, Раф выдыхает: — Ты что творишь? Глаза Даны наполняются слезами — самыми настоящими, громадными каплями соленой влаги, и Рафа тошнит. — Хэй… Нет-нет-нет… — он бормочет тихо, напуганный происходящим не меньше, и у него голова полна лопающихся мыльных пузырей. И он тянет ее за этот многострадальный капюшон обратно к себе, целует, неумело, грубо, трясясь всем телом, боясь сделать лишнее движение, потому что у нее кожа нежная, словно облако, а у него чешуя и шрамы, и он вообще не про любовь и ласку. Раф снова урчит. Звук гремит под панцирем чужеродно-позабыто, все тело дрожит, влага из глаз Даны стелется по щекам, он чувствует ее слезы на себе, он хочет оторваться, но она все еще держит его за край банданы, держит крепко, тянет на себя, не отталкивает, его губы двигаются так же неловко, как и ее, и что-то внутри проясняется. Руки своевольно скользят по ее лопаткам, по спине, застывают на талии, жадно хватают ткань толстовки, в которой Дана совсем маленькая и так не вовремя неосязаемая, что у Рафа зубы чешутся от желания разорвать ее в клочья. Он цепляется пальцами за ее талию, его большие пальцы сходятся над самым ее пупком, живот мягкий, чуть напряженно подрагивающий, такой теплый, и Раф тянет Дану к себе, поднимает ее на свой уровень — она крохотная, эфемерная, у него гриф от штанги тяжелее, и эта хрупкость оглушает. Желания останавливаться в Рафе ни грамма, но когда Дана тихо стонет куда-то ему в зубы, когда ее ногти невидимо полосуют выступающие над панцирем мышцы, он вынужден остановиться, потому что это его первый поцелуй и он не хочет, чтобы он же стал его последним. Раф разрывает поцелуй с неохотой, это больно и холодно, и смотрит на Дану с прищуром, как бы примеряясь к ней, пытаясь прочитать. Но Дана всегда умела удивлять, не так ли? — Так давно хотела это сделать, — это совершенно бесстыжее признание, от которого у Рафа ноги подкашиваются и бабочки в животе превращаются в рой шершней. Он почти скулит, с трудом удерживает этот унизительный звук внутри. — Да… — выдыхает он в ответ совершенно тупо и нисколько не романтично и тут же дает себе мысленный подзатыльник. — Я… — Угу… — Дана улыбается ему нежно и понимающе, у него тлеет все внутри от этой улыбки, от того, что она знает. Наконец-то знает. Раф шумно выдыхает. Он тычется в лоб Даны своим, хмурясь и глубоко затягиваясь ею, как никогда, наверное, не затягивался сигаретами. Запах вишни и торта оглушает, чужое тепло заставляет урчать еще сильнее, и это почему-то больше не стыдно, это приятно до боли и этого мало. Он хочет извиниться, потому что, очевидно, был полным придурком, потому что он был слеп как никогда и потому что на свой день рождения Дана заслуживала гораздо большего. Он хочет извиниться, но Дана закрывает ему рот своей до смешного крохотной ладонью, и Раф послушно замолкает, потому что это Дана и потому что она определенно права.