Цвет твоего утра

      Утро выдалось обыкновенно серым и на удивление морозным. Снег заглядывал в их края редко и обычно не задерживался на земле дольше нескольких секунд, демонстрируя самую короткую, но однозначно эффектную жизнь. Но сейчас до снегопада дело не дошло. Жан кутался в пуховик и прятал нос в моток шарфа на шее, пока смиренно ждал Микасу у ее дома: планов на день было слишком много, а времени как обычно не хватало, так что встречу пришлось переместить из парка перед кладбищем к жилищу девушки, чтобы выполнить ежедневную рутину быстрее.       Она лишь коротко взглянула на Кирштайна и быстро клюнула его в щеку сама, прежде чем он успел опомниться, а после прыгнула в машину, даже не дождавшись очередного вежливого джентльменского жеста в виде распахивания перед ее светлым ликом двери. Жан, непонятно зачем вообще ждавший ее на улице, а не в тепле собственной тачки, подышал на ладони в попытке их согреть и скользнул на водительское сиденье.       Кладбище встретило их серостью и унынием, устроенным переменчивой погодой. Часы показывали половину восьмого утра, когда пара оставила позади себя массивные кованые ворота центрального входа. По пути им не встретились даже служащие, потому что время было слишком ранним даже для них. Наспех убравшись в ячейке Марко, Жан и Микаса выдвинулись по знакомому маршруту к могильным плитам, на ходу разделяя купленные Кирштайном цветы на четыре равные части.       Могила Саши выглядела не так, как остальные, что могло означать только то, что вчера к ней приходил Николо уже после того, как Аккерман и Кирштайн покинули кладбище. Рядом с плитой стояла корзинка свежих цветов, слегка покалеченных морозом, а рядом с ней лежал небольшой сверток с домашним хлебом. Николо знал, что утром кто-то из работников заберет его, чтобы выбросить, но все равно каждый раз приносил с собой какую-то еду для мертвой невесты, потому что Саша страсть как любила поесть. Должно быть, в загробном мире ей деликатесов не хватало.       — Не трогай, — тихо произнес Жан, когда Микаса потянулась за свертком. — Пусть полежит еще немного… дадим ей время.       Девушка смутилась и кивнула, а после указала в сторону двух соседних могил. Добравшись до первой Кирштайн почему-то занервничал, хотя обычно встреча с Эрвином особо его не трогала. Он ничего толком о Смите не знал, уважение к нему имел скорее поверхностное, чем настоящее и искреннее, при жизни заметно боялся его, хоть и старался этого не демонстрировать. Но недавний разговор с Леви вынудил Жана задуматься о бывшем преподавателе в том ключе, в котором ему бы и в голову не пришло раньше. Решив оставить печальные мысли на будущее, Кирштайн двинулся дальше, чтобы догнать Микасу.       Аккерман протирала буквы на плите Хаджи, стоя на земле прямо на коленях. Никто из них не был близок к Зоэ, пока женщина была жива, большая часть студентов университета считала ее сумасшедшей и повернутой на странностях, что не так уж и далеко было от истины, вот только было в ней что-то притягательное и воодушевлявшее. Жан часто думал о том, что решение пойти в клуб обуславливалось не только тем, что туда записался Йегер, но и самой Ханджи, выступавшей в роли младшего инструктора. Во всяком случае, именно она многому его научила спокойно и без рукоприкладства, в отличие от несдержанного Аккермана. Мысли вновь вернулись к Леви, и Жан одернул себя, а еще разозлился на неуместность своего поведения.       До могилы Эрена они дошли быстро и молча. Микаса прижалась к Кирштайну сильнее в попытке подавить очередную истерику. Он прислонил щеку к ее пушистой вязаной шапочке и сочувственно погладил по плечу. Его рядом с могилой Йегера пожалел лишь единожды Армин, видевший всегда чуть больше, чем доступно было обычному взгляду.       Жану вспомнилась глубина омута глаз Эрена и ярость, полыхавшая в них всякий раз, когда их взгляды сталкивались. Он безрезультатно искал причины ненависти, окутывавшей их обоих, но к разумным результатам не приходил. Йегер бесил его априори, ведь Микаса никогда не скрывала, что влюблена в него мучительно и долго. А вот чем сам Кирштайн перед зеленоглазым демоном провинился?       Он всегда говорил Эрену правду в отличие от тех, кто просто хотел перед авторитетным другом выслужиться. Он не скрывал, что считает большинство гениальных идей одноклассника — глупыми и способными свести их всех в могилу. Он бил, когда у него заканчивались аргументы, и сносил удары, когда аргументы заканчивались у оппонента. Но чаще молчал и старался Йегера игнорировать. Так что же с ним было не так, раз одно только появление в том месте, где был Эрен, сносило последнему крышу? Ответа на этот вопрос он не получит уже никогда.       Тот единственный поцелуй был горьким, болезненным и острым. Бессмысленным, грубым и бесцеремонным. Фатальным. Диким. Страстным. И настоящим настолько, насколько только мог быть сам Йегер, предпочитавший являть миру себя приукрашенным и гротескным. Воспоминания об этом все еще не давали Жану покоя.       Альпинистский клуб был единственным экстремальным в университете. Все остальное представляло собой стереотипный набор внеклассных занятий, присущий любому учебному заведению. Кружки иностранных языков, творческие студии, театральный кружок и прочая заунывность, к которой искавшая приключений душа Эрена не лежала. Он выбрал альпинизм, не думая, и утянул в это всех своих друзей, которым выпало несчастье учиться с ним в одном универе. Йегер, Аккерман, Кирштайн, Спрингер, Браус, Арлерт, Леонхарт и Браун, вступили в клуб в попытке научиться новому и здорово проводить время. Так и было до первого же их выезда в горы в компании Смита, Аккермана, Зоэ и числившихся в клубе опытных старшекурсников.       Позже расследовавшие трагедию эксперты сказали, что это была случайность. Ошибка в прогнозе погоды, погрешность, неверно выбранный маршрут. Не то время года. Пробки на дорогах. Магнитные бури. Нонсенс и несчастный случай.       Лавина накрыла их внезапно и молниеносно. Болтавшиеся на тросах подростки не сразу поняли, что произошло. Пока Жан отчаянно пытался удержать за руку потерявшего страховку Брауна, а Микаса старалась добраться до заваленного снегом Йегера, вокруг которого разливалось кровавое озеро, остальные либо стремились выжить, либо медленно умирали.        Первым ушел Эрвин, практически разрубленный страховкой пополам. Следом за ним — Саша, получившая ранение в грудь. Немногим дольше продержалась Ханджи, но сброшенные снегом с вершины горы камни не оставили ей шанса. Шанса практически не было и у полумертвого Леви, подхватившего бросившего в безопасную насыпь снега Райнера Жана в тот момент, когда лопнул его трос. Переломанный Аккерман, все это время пытавшийся добраться до тела своего мертвого мужа, спас Кирштайну жизнь и навсегда сделал его себе обязанным. Жан в деталях запомнил только это, а еще крики Микасы и чудом полностью уцелевшего Армина, когда они поняли, что Эрена больше нет.       — Нам нужно в книжную лавку и кондитерскую. Потом в прачечную и пункт проката видеофильмов, — перечисляла Микаса, пока они возвращались к машине.       — С чего начнем?       — Пожалуй, с прачечной.       Кирштайн нередко помогал Аккерман в делах детского приюта, в котором она работала. Что-то привезти или забрать, заказать или оформить: он всегда был для этих занятий свободен и готов. Приютские детишки знали его в лицо и по имени, просили Жана покатать их на плечах, чтобы представить себя великанами на такой высоте. Он частенько оставался на обед, иногда играл с детьми постарше, и пользовался популярностью у женской части персонала, отчаянно смущавшей Микасу неуместными замечаниями о природе их отношений. Ни Кирштайн, ни Аккерман с ними никогда не спорили и ничего не комментировали.       Сегодня вечером в приюте должен пройти детский праздник. Раз в месяц работники устраивали для детей общий день рождения, где поздравляли именинников этого месяца за богатым столом и вручали малышам подарки. Эта часть рутины была приятной, милой и никогда не приносила Жану неудобства.       Им пришлось прерваться на обед в одном из любимых ресторанов. Обычно они приходили сюда вместе с оставшимися друзьями, чтобы немного вспомнить о прошлом и погрустить, но сегодня Микаса лишь покачала головой, когда Жан предложил позвонить жившему неподалеку Райнеру.       Они отвезли вещи из прачечной и сладости из кондитерской в приют. После вышли на улицу, чтобы перекурить и пешком направиться в последний пункт их развлекательной программы: книжную лавку, где для детей были приготовлены подарки. Колокольчик над дверью звякнул, так некстати напомнив Кирштайну о чайной. Чашка крепкого Эрл Грея ему бы точно сейчас не повредила.       Забрав аккуратные свертки, они еще немного послонялись между стеллажей. Жан шел за любимой женщиной грациозно и тихо, как охотившийся кот, рассматривая ее профиль, покрасневшие после улицы щеки, выбившиеся из-под шапки волосы. Она улыбалась так тонко и грустно, что ему захотелось выть. От прежней сильной и стойкой девушки не осталось и следа. Он полюбил ее другой, но чувства не видоизменились под гнетом ее изменений, а лишь обострились и углубились настолько, что Кирштайн уже и не понимал, что именно чувствует. Каждый день без нее был бы пыткой, каждый день с ней — издевательством еще страшнее. Он стремился, жаждал, желал ее, но лишь без знания того, каково быть в ее руках, мог по-настоящему дышать. Чтобы не больно было разбиться. Чтобы проще было падать. Лучше бы он тогда умер в снегу. О нем бы никто не тосковал, о нем бы никто не плакал. Он никому не был нужен. Никогда. Ни единого дня после смерти Марко. Одинокий, жалкий, потерянный — вот кто он. Что такой человек может дать Микасе? Как он сможет защитить ее от любой новой лавины?       — Ты пойдешь со мной? — внезапно раздалось рядом.       Первый раз за все время Микаса предложила ему досуг, никак не связанный с мертвыми или обязанностями по отношению к живым. Праздник в детском приюте среди малышей в компании любимой женщины — не это ли было твоей самой большой мечтой все эти годы, Кирштайн? Да, дети предполагались свои, но в сущности — какая разница? Он некрасиво покраснел и насупился, задрожал от неожиданности, засмущался и опустил взгляд.       Под ногами пестрила трещинами старая плитка на полу книжного. Их узор напомнил Жану другое полотно: молочно-бледная кожа спины, рассеченная пополам толстым побледневшим со временем шрамом. Тонкая новая кожица, выросшая на месте глубокого пореза и нескольких швов, которая опасно натягивалась на острых позвонках всякий раз, когда владелец тела слишком глубоко наклонялся, а Кирштайну казалось, что она вот-вот треснет. Несколько углублений по бокам от шрама — следы от медицинских трубок, превратившиеся в рубцы. Спиралевидный шрам вокруг здоровой руки, неравномерно сросшаяся царапина на кисти нездоровой, переходящая в три плохо работавших пальца и два обрубка фаланг тех, которые не удалось спасти. Выпирающая острая косточка на одной из ключиц после неудачного сращения. Собранная по крошкам коленная чашечка, бугристая и спрятанная за рубцом. И шрам на лице, плывущий от виска к крылу носа прямо через лишенный красок глаз.       — Я не могу, извини, — выдал он, сам не ведая, почему ответил именно так.       Микаса удивленно моргнула, а после поцеловала его в щеку, задержав губы на колючей щетине чуть дольше обычного. И ни слова не говоря скрылась из вида. Колокольчик над дверью снова звякнул. А Жан достал из кармана телефон.       — У аппарата!       — Отбивная.       — Чего? — возмущенно засопела в трубку Габи.       — На ужин я хочу отбивную.       — Ты в своем уме, дылда?! Вечер воскресенья, народу до жопы! В лучшем случая я подам тебе остатки вяленых помидоров!       — Я помогу за кассой и в зале.       — Чего?       — Повторяешься, Габи. Я сказал, что помогу с посетителями.       — Ничего не понимаю, Кирштайн. Ты был тут вчера… Аврора после ваших плесканий ванную почти час отмывала.       — Я просто… хочу прийти…       — А… о…       — Очень содержательно. Скажи ему…       — Скажу. Тогда давай быстрее, ладно? Фалько уже невменяемый.       Жан положил трубку. А после еще двадцать минут курил одну за одной сигарету, пытаясь понять, что с ним только что произошло.