подайте бокалы, поручик голицын

Как прекрасен, свободен и необъятен был мир, который у него отнимут.

— А представь… — Ну? — Ты только представь… — Чего? — Станем мы оба известными писателями… — Ну, я-то, может, и стану… — Тихо! Станем известными писателями, и благодарные потомки издадут наши собрания сочинений… — Ты сначала напиши сочинений на собрание. — И вот в последний том со всякой шелухой вроде писем и дневников — кстати, надеюсь, ты и их ведёшь с расчётом на грядущую публикацию — поместят наши фельетоны. — Боже упаси. — И так как пишем мы оба смешно, в псевдонимах изощряемся так, что мама не горюй, представь, что-нибудь из твоего включат в моё собрание. Или наоборот. — Я не стану повторять «Боже упаси». Алоизий фыркнул, и они замолчали. Ники шёл, засунув руки в карманы серых отглаженных брюк, и он, мазнув по товарищу ленивым взглядом, запрокинул голову к небу в кучерявых облаках и задумался. Если бы Алоизия попросили описать друга одним словом, он сказал бы, что Ники странный. Через родное село Алоизия временами проходили паломники — и он помнил, как туманными июльскими вечерами они отделялись от кромки леса, опираясь на клюку, и в их безмятежных глазах было что-то непонятное диковатому пацанёнку, каким он тогда был. Потом семья перебралась в город, и паломников он больше не видал, но взгляда их забыть не смог. У Ники, когда он прекращал насмешничать, был такой же, отрешённый и какой-то совсем нездешний. Только спеси в нём всё-таки было куда больше, чем у паломников. Смотрел иногда на сослуживцев так, будто был с ними не из одного мира, будто батрачил в железнодорожной газете так, от скуки и снисхождения к смертным, а в мыслях уже презентовал благодушно настроенной публике десятый по счёту роман. И всё равно немного блаженный. Недавно страшные вещи творились: несколько человек увезли в ОГПУ прямо из редакции «Сигнала». Когда чёрные френчи с красными эмалевыми треугольниками заполонили комнату, Алоизий подумал — ну всё, вот и конец ему, отходил он своё на этой земле. И чуть не завыл — так невыносимо захотелось жить, в ту секунду глотку готов был перегрызть любому. А забрали отчего-то Ники. Хотя как «отчего-то» — его ведь считали неблагонадёжным. И считают. В переполошившуюся редакцию вернулись все, но Ники — позже остальных. И никто не знал, чего у него там спрашивали. А Алоизий потом узнал. Поинтересовался осторожно, когда оба по кривому немощёному переулку в синих сумерках шагали домой — он не смог уйти из редакции, не дождавшись Ники. — Спрашивали, что я делал в Гражданскую войну. — Тот пожал плечами. — И как отношусь к белым. — И что ответил? — Глухо уточнил Алоизий. — Ответил как есть. Несколько месяцев жил на территории белых, на их отступление смотрел с ужасом и недоумением. Ну честно блаженный. Дурачок. И как такое заявление спустили на тормозах? Уму непостижимо. Ники раздражал. Даже не раздражал, а бесил. До зубовного скрежета иногда. И спесь его бесила, и нездешнесть, и то, что он никогда не оглядывается. Алоизий как-то раз три квартала шёл параллельно с ним по другой стороне пустой улицы, а Ники всё равно не заметил, пока он не окликнул. Бесило то, что к Алоизию требований было куда больше, чем к остальным. Вроде закадычные друзья, а спроса больше, чем с последнего обработчика писем в редакции. Не называй так, не говори то, не шути это. Нет, пошутить-то можно, только в прошлый раз Ники с ним неделю не разговаривал. Натурально, просыпался, как всегда, в дикую рань и, не разбудив Алоизия, уходил в редакцию. А ему потом втык за опоздания. Более того, с ними в конуре тогда уживался один из будущих сигналовцев, так Ники через него записки передавал. Ну и Алоизию так же пришлось. Бред же. А шутка даже того не стоила. А когда тот же сигналовец при всех брякнул что-то про девчонок в редакции — кем Ники по сути, по зрелому такому размышлению и был, — тот только поджал губы. Ну разве это справедливо? Вообще Ники в редакции считали за существо бесполое. В селе таких звали мужлатками или размужичьём: вроде уже не баба, но и мужиком не стала. Однако Алоизий давно порвал связи с селом и в народную мудрость не верил. Он верил в растущий город и печатное слово. А сигналовцы принимали Ники просто за своего, пока в карманах брюк у него водились самокрутки и остро заточенный карандаш. Служили в «Сигнале» и настоящие девчонки. Например, Аделаида — Афродита-Афина в одном флаконе, спустившаяся с Олимпа к сирым и убогим. Её ситцевую блузку и прямую юбку из солдатского сукна неизменно дополняла ниточка жемчуга. Встряхнув короткими завитыми локонами и закинув ногу на ногу, она колечками выпускала дым, зажав мундштук между средним и указательным. Докурив, принималась за работу — как и Алоизию, ей поручали фельетоны на международную тему, и язычок у неё был острее лезвия. Этим же язычком она четырежды отбрила Алоизия — в последний раз, насмешливо подняв бровь, заявила, что не может принять ухаживания человека, который не в состоянии сочинить что-то приличное про Суэцкий канал, — но он не терял надежды, что на пятый раз всё получится. И Суэцкий канал он обыграет. Кроме Аделаиды «Сигнал» был укомплектован ещё несколькими фельетонистками и обработчицами, но разве могли простые смертные сравниться с богиней? На неё ведь заглядывалось полредакции. И Ники, кажется, тоже, если Алоизий правильно понимал его взгляды. Что ж, не понять сложно. А на Ники никто так не смотрел. Зато он примагничивал к себе взгляды, когда, смяв папиросу в пепельнице и схватив лист бумаги, неторопливо поднимался с места и на разные голоса зачитывал кусок из фельетона. — «Где же правда?!», восклицает обсчитанный инженер, у которого только что по грошу вытянули всю зарплату. «А "Правда"», учтиво отвечает ему буржуй, «левее на прилавке, 7 копеек цена». И, конечно, накидывает к розничной цене две копейки. Тогда и Алоизий засматривался на него — так уж горели тёмные карие глаза, что пропадали даже навечно залёгшие под ними тени. А Ники, раскланявшись под смешки, опускался обратно за стол. Однажды Алоизий оказался в бухгалтерском закутке в совершенном одиночестве аж на двенадцать минут. Вот что бы сделал нормальный человек на его месте? В зависимости от его сознательности: образцовый советский гражданин не сделал бы ничего, не очень образцовый и крайне несознательный — слямзил бы кассу и навострил лыжи в сторону Ялты. А он, человек, видимо, не самый нормальный, ринулся к конторской книге. Ники приняли в «Сигнал» сразу за ним, значит, и в ведомостях его имя должно идти сразу после. И действительно, в первой графе, строкой ниже Алоизия Ефимовича Могарыча было вписано незнакомое имя. Самое обычное. Девичье, разумеется. Самая обычная фамилия — такую услышишь и тут же забудешь. И в отчестве тоже ничего особенного. Аккуратно он закрыл конторскую книгу, притворил дверь в кабинет и, прижавшись спиной к пошорканной коридорной стене, закурил. Ники не шло имя из конторской книги. Ну не могли эту шпалу, этого ссутуленного человека с ромашкой в петлице вместо партийного значка и редким, но оттого невыносимо ярким блеском в глазах звать так. Алоизий, в последний раз затянувшись, решил думать об этом поменьше, а другу, разумеется, ничего не сказал. Потому что Ники всё-таки был его другом. Чудным, высокомерным, но другом. А за друзей полагалось стоять горой и по мере сил защищать, особенно от тех, кто притворялся своим. Когда Алоизию и Ники выделили комнату на двоих в коммуналке, по редакции сразу прошёл шепоток о сожителях. Пришлось беседовать, кое с кем крайне язвительно, а с кем-то — приперев к стенке. Не оттого, что Алоизию была противна сама мысль о сожительстве с Ники, она была ему… никак? Бывало, он просыпался раньше обычного и полусонным глазом видел, как, развернувшись лицом к своей койке, переодевался друг. У него были жилистые ноги и бледная спина с плечами, усыпанными едва заметными веснушками. Самая обыкновенная спина, не вызывавшая никаких чувств — кроме желания усадить человека на ближайший поезд до Одессы и отправить на Ланжерон отогреваться под нежным солнцем. Нет, дело было в другом — это Ники стало бы обидно и противно от слухов, поэтому Алоизий разбирался и укорачивал языки. Чтобы не разъезжаться из-за такой глупости. Сегодня, перекинувшись репликами, дальше до дома шли молча — Ники, кажется, был не в настроении. К шести вечерняя прохлада, казалось бы, должна была прижать июльскую жару к земле, но душный, спёртый воздух улиц и щебет ласточек предвещали грозу к ночи. А пока — закатанные рукава рубахи и взмокшие волосы. Зато дома — приятнейший из сюрпризов — было тихо. — Мы что, одни? — громким шёпотом спросил Алоизий у порога. — Похоже на то, — внезапно так же заговорщицки отозвался Ники. — Людмилочка съехала от нас вчера. Спиридонов пятый день в командировке. Калиновские… — …празднуют годовщину создания новой ячейки общества, да, они говорили. МарьГригорьна с внуками? — За город уехали, получается. Лазарь? — Вечерняя смена. А наши, Петька с Минькой, доделывают номер. — Значит, и правда кроме нас никого. Двое подмигнули друг другу. Такой расклад означал, что они могут вдоволь сидеть на пустой кухне — самой светлой комнате квартиры с окном в полстены: под их коммуналку переделали, наставив перегородок, кажется, какой-то особнячок. И даже бесконечные плошки-чашки-кастрюли на стенах и шкафах не перекрывали света. На кухне Ники, устроившись на скрипучем стуле, вытянул ноги, а Алоизий сразу взобрался на табурет и, проинспектировав верхние полки узкого лакированного шкафчика, повернулся и задал философский вопрос: — Как думаешь, этично ли слямзить у Лазаря колбасу? — Совершенно неэтично, — друг мотнул головой. — Завтра получка, сами купим. Алоизий тяжело вздохнул и спустился с табурета. Сандали глухо щёлкнули о покоцанную плитку. — А до завтра что, духовная пища? — До завтра чай. — Ники дёрнул плечом. — С духовной пищей сейчас тоже худо. — Чего так? — Алоизий опустился на табурет и откинулся спиной на дверцу; друзей разделил стол и несколько квадратиков плитки. — А ты не слышал? Точно, тебя ведь сегодня в посольство отправляли. А наш Захар в это время читал рассказ. — Он поморщился и скрестил руки. — Там была сцена, где чекисты обсуждали, как белые во время рейда Мамонтова громили и грабили церкви. Вот так начитаются газетёнок и пишут всякую чушь… — Почему чушь? — Ты мне скажи, — Ники упрямо подался вперёд, и стул, качнувшись, протяжно заскрипел, — зачем белым было грабить церковь, а? — Потому что оклады у икон золотые. — Алоизий вздохнул: вот к чему эта идеализация? — Знаешь, сколько овса для лошадей покупали за один такой оклад? На кухне стало совсем тихо. Он снова вздохнул и посмотрел на друга, который напряжённо замер, поджав ноги, свёл брови на переносице и будто соединял некий пункт А и пункт Б. И тогда Алоизий понял, а поняв — застыл, судорожно глотнув воздуха. Ники поднял взгляд, и ещё секунду назад его можно было заболтать тем, что про это писали в газетах. Или ходили слухи. Или он судил по набегам красных, в которых самолично участвовал. Теперь же Ники знал. Теперь он знал, боже мой, и не получалось двинуться, мышцы сдавило и перекрутило, и скрюченные пальцы не отцеплялись от табурета, и челюсть сомкнулась намертво, и хоть вышло её разжать под скрежет рези в глазах, но сердце тарахтело в слишком живой груди так громко, что из горла не вырвалось ни звука. — Я никому не скажу, — донеслось с новой волной ужаса, подкатившей к ушам. — Слышишь? Ничего и никому. Лицо напротив было бледным и смертельно серьёзным. Волна отхлынула. Пальцы расцепились, и по плечам пошла крупная дрожь. Его трясло, и держать голову больше не было сил, он сдавил её в руках, упершись локтями в ходящие ходуном колени. Кажется, невольно он пытался выть, но горло обмотала колючая проволока, а рот охрип и онемел. — Эй. — Протяжно скрипнуло, на плечо легла тёплая рука, и, отшатнувшись, он брякнулся затылком о что-то твёрдое. — Сейчас всё в порядке. — Я… — Звук был похож на всхлип, но плакать он разучился слишком давно, ещё после третьей смерти. — Я с-сделался офицером в германскую войну. Нужно было говорить, пробиваясь через проволоку на горле, чтобы Ники услышал и понял. — А-а им н-нужны были офицеры. И тем, и д-другим. — Крупная дрожь прошла по плечам, и железный привкус от прокушенной изнутри губы залил рот. — И меня п-призвали. Бежать не вышло. Од-дного застрелили, я б-больше не пробовал. Отняв руки от головы, бегающим взглядом он пытался зафиксироваться на дрожащих пальцах. — П-потом тиф. Валялся в госпитале, пока город не з-заняли к-красные. Больных н-не эваук… — споткнулся и закашлялся, проволоку на горле сухой кашель не стянул, — не забирали при отступлении. Было очень тихо; по кистям прошла тень от шкафа; где-то сбоку в окне полыхало солнце, и подрагивающие пальцы розовели вместе с плиткой. — Меня почти расстреляли. Вместе с Сашкой, б-братом. — Он судорожно вдохнул и снова закашлялся. Сухие глаза горели. — Потом вытащил знакомый чекист. Сказал «Его можно не расстреливать». — Вырвался нервный смешок. — И всё. Его ещё потрясывало, но постепенно напряжение оставляло тело, словно опускались спицы у тростевой куклы, и бессильно он откинулся назад. Затылком уткнулся в ручку шкафа, но пошевелиться не смог. — Аля, ты живой. — На дёрнувшееся колено легла чужая рука. — Ты пережил это. — Короткая заминка. — Твой брат живой? — Живой. — Вот видишь. Сейчас ты здесь. Давай сделаю чаю. Тёплая рука пропала с колена, и бездумно Алоизий проследил за тем, как Ники пересёк кухню и разжёг примус. Принёс чай, поднёс чашку ко рту, чтобы он не расплескал, не уронил и не разбил. Чай был горячий и крепкий. Несладкий, но сахара у них не было давно. Зубы совсем перестали стучать, и он вдруг вспомнил, что за окном душный июль. Ладно. Всё давно кончилось. Прошлое в прошлом. Сейчас он здесь, а Ники никому не расскажет, раз пообещал. Не расскажет ведь? * Алоизий не знал, почему ему вспомнилась эта история по пути к зданию на Лубянке, дубовые двери которого внутрь раскрывало куда больше народу, чем наружу. Перед глазами, как поезд на перегоне — с дымом, жаром, гулом, грохотом колёс и ярким светом из жилых окон, — пронеслись обрывки фраз и мыслей. Но, отмахнувшись от гари прошлого, под дважды подчёркнутым словом ЗАЯВЛЕНИЕ, следом за преамбулой недрожавшей рукой он вписал обычные имя, фамилию и отчество.