Сумерки
Саске поет. Звук бегущей воды и звенящей посуды заглушает тихую мелодию, больше напев, чем пение. Сакура замирает в прихожей, скинув один ботинок и придерживая переднюю дверь бедром. Она задерживает дыхание, боясь издать звук, что может отвлечь его, пока раздаётся напевание, превращаясь в мягкую череду слов и слогов, что её уши не узнают. Половица трещит под ногой Сакуры. Посуда звякает и затихает. Она выдыхает и закрывает дверь. — Я вернулась! С кухни доносится спокойный голос Саске. — Добро пожаловать домой. Мышцы плеч расслабленны, когда он прислоняется к кухонной раковине, перебирая посуду. Сакура прикасается к его спине. — Спасибо, что делаешь это. Он кивает, вытирая тарелку терпеливой и изящной рукой. — Что ты пел? — она осмеливается спросить. Рука Саске останавливается. Ей интересно, не зашла ли она слишком далеко. Если это не то, что ей можно знать. Это ново — что они такое. Он кладёт посуду на стойку. — Это наша старая песня. Сакура закрывает глаза, напрягаясь, чтобы вспомнить форму стов, выпавших с его уст. Она всегда знала, что Саске говорит на другом языке. Когда они были детьми, его мягкое, округлое произношение обычных слов только добавляло ему привлекательности. Лёгкий акцент до сих пор присутствует в его голосе, когда он слишком раздражается, злится или устаёт. И все же она помнит, что слышала язык Саске всего один раз. В ночь, когда он покинул деревню, когда она обняла его и прижала лицо к лопаткам, его голова откинулась назад, и тихий звук сорвался с его горла, звук, который кто-то произносит перед плачем. И слова полились из него, что она не могла понять. Её имя, произнесенное нежным, округлым тоном, заключало в себе что-то вроде предложения, похожего на мольбу. А потом он ожесточился. Язык, что они разделили, холодно оставил его рот, словно ничего не случилось. Она задается вопросом, сделает ли он тоже самое сейчас. Между бровями Саске растёт складка, а его голова наклоняется, как будто он прислушивается к чему-то. Без дальнейшей помпы, он поет. Низкие ноты, плывущие в неподвижном воздухе, ритмичные и завораживающие, отличаются от музыки, что Сакура слышала всю свою жизнь на фестивалях или на улицах деревни в летние ночи. Саске поет словно говорит, легко и бесстыдно. Его голос тихо тёплый, как угли, тлеющие в остатках огня, с чем-то грустным. Он мягко прерывается и отводит взгляд. — Я не помню остальных слов. — Саске-кун… — Рот Сакуры открывается и закрывается, её горло сжато, а глаза болят. Её способность к речи пропала. Так что она полагается на два слова, что всегда заполняли пустоту между ними. — Спасибо. Изучая её лицо, Саске эхом говорит что-то на Учиха. Она вопросительно смотрит. Его указательный палец постукивает по краю большого пальца, когда он повторяет, потом переводит. — Спасибо. Сакура медленно воспроизводит звуки в голове, чтобы убедиться, что она помнит правильно. Это длинная, наполненная светом фраза. Это звучит священно. — Спасибо, — она говорит. Его рот корчится в гримасе. Она сказала правильно? Лицо Саске светлеет. Он обхватывает её щеку, отвечая ритмичным предложением, что заканчивается редкой, ослепляющей улыбкой. Сакуре хочется, чтобы он выглядел так всё время. Она наклоняется к нему, её сердце почти вырывается из груди. — Я не знал, что будет так приятно. — Рука Саске падает. — Слышать, как ты говоришь на моем языке. — Я скажу это снова, — она говорит, — это и что-нибудь ещё, что узнаю. Пальцы Саске дёргаются. — Ты хочешь научиться? Сейчас всё по-другому между ними, и Сакура больше не стесняется его взгляда. Но его глубокие глаза так сосредоточены на ней, что к её щекам приливает жар. — Если ты будешь учить меня. — Её голос слабый в горле. — Как ещё я узнаю, что ты поешь? Одна бровь нерешительно поднимается. — Я нехороший учитель. — Что ж, я хороший ученик. С его губ слетает весёлый выдох и Сакура улыбается. Это его способ сказать да. Они поворачиваются к раковине, вместе вытирая посуду. — Сакура? — Тонкая нота в голосе Саске заставляет её поднять глаза. Кончики его ушей красные. — Это была любовная песня.Полночь
Язык Учиха прощающий, мягкие согласные и звучные гласные, одно нейтральное местоимение третьего лица и несколько исключений. Ритмичные слова жадно скользят по языку, предлагая множество способов описать склон горы или свечение огня. Но ничего из этого не важно, если язык существует только в разуме одного человека. Итачи прошептал последние слова на Учиха. Даже наполненные до краев злобой и ненавистью, уши Саске уловили звук, услышав другой голос, говорящий на своём языке впервые с тех пор, как он был ребенком. Может быть, поэтому, в конце, его мозг не мог заменить слова на смысл. Или, возможно, учащенный пульс затопил всё. Всё, что он понял, была тихая нежность в голосе брата. Больше ничего не было слышно. Больше некого слушать. В его снах он понимает. Теперь, спустя вечность, его язык просыпается. Сакура быстро учится. Саске записывает лист за листом глаголов и словарных слов — всё, что он может придумать: от стандартных приветствий до названий овощей до видов цветов. Она прорывается через них с голодным безумием и, пожав плечами, объясняет: — Ты знаешь, сколько медицинских терминов мне пришлось запомнить? Они проводят вечера вместе, практикуясь. Сакура показывает. — Это… огонь. — Правильно, — он медленно говорит. — Огонь согревает нас. Ты понимаешь, тепло? Жар, но меньше. — Да! Огонь… тёплый. — Какого цвета? — Он… не синий. — Красный, Сакура-джун. Красный- у нас много слов для этого. Это для огня. — Ох! — Она с энтузиазмом кивает и записывает в тетради. — Красный! В груди Саске нарастает волна нежности. — Ты милая. — Что это значит? Почему он так спокойно высказывает свои мысли на Учиха? Из-за силы самого языка? Или потому что он знает, что она не поймёт? Сакура недовольно хмурится, чем дольше он молчит. — Ты не собираешься сказать мне? Он подавляет улыбку. — Я говорил, я нехороший учитель. — Тогда, что джун? Нежный суффикс так легко сорвался с его языка, что он не заметил. Джун. Моя жизнь. Термин для близких друзей, семьи, дорогих людей. В этом языке нет тёплых чувств. — Это… дружелюбно, — он объясняет. — Как Сакура-сан. Сакура шокированно смеется, пока он корчит гримасу. Для него это также звучит странно. — Тогда, могу я сказать Саске-джун? Никто не звал его так долго. В груди Саске защемило, а по конечностям разлилось тепло. Он кивает. — Я хочу… говорить. С тобой, Саске-джун. — Акцент Сакуры всегда был пугающе-хорош, как будто она много практиковалась. Выглядя довольной собой, она улыбается ему. — Ты мне нравишься. С радостью на уме, Саске говорит ей: — Я люблю тебя. Его сердце стучит, словно его вытащили из груди. Понимание, что она не может понять. Беспокойство, что она может понять. — Я люблю тебя, — она повторяет, глаза широко раскрыты, голос искренний. — Что это значит? — Это… — он давится словами. — Это сложно перевести. Он не соврал. Фраза в буквальном смысле значит «моё сердце связано с твоим». Она срывается с языка, как сердцебиение. Любовь Учиха не тёплая. Он изучает изгиб её щеки, которую он любит прижимать к своей ладони. Губы, которые он любит целовать. Глаза, в которые он любит смотреть, как они морщатся в улыбке или моргают рядом с ним каждое утро. — Я люблю тебя. — Он прикасается к ее лицу. - Ты понимаешь? Сакура сильно моргает, в её глазах собираются слезы, и кивает. Он прячет голову в изгибе её шеи и говорит это снова, не зная, на каком языке. . . У ног Саске лежит раскрытая детская книжка. Книга лежит на полу, в двух шагах от величественного здания, которое когда-то было архивом района Учиха. Если он поднимет глаза, то увидит внутри гораздо больший беспорядок, остатки красной ночи, застывшей во времени. Саске аккуратно закрывает книгу и бросает ее на пол. Если бы он не был пуст, его бы стошнило. — Ты в порядке? — Рука Сакуры ложится ему на плечо. — Нам уйти? Его голос спокойный, но он знает, что она потрясена, потому что она перешла на обычный язык. В эти дни, когда это только они, они говорят только на Учиха. Зрение Саске затуманивается, он пытается не думать о коричневом пятне на пожелтевших страницах. — Я должен это сделать. Внутри ждёт драгоценное содержимое. Лексикон всего языка, истории и песни. Слово для заката, среди многих других, что младший Саске не помнил. Сакура с каждым днем все ближе к овладению языком Учиха. Но Саске может передать лишь часть знаний, ведь его собственное понимание языка застыло в семилетнем возрасте. После резни Саске вообще почти не говорил ни на каком языке. Его плечо сжимает теплая рука. В сознании Саске возникает видение, ясное, словно пришедшее с шарингана. Ребенок с его глазами и улыбкой Сакуры. И вот почему. Еще нет. Даже не говорят об этом. Они молоды, и еще слишком рано. Но если бы у него был ребенок, разве он не был бы с ней? — Я могу пойти. — Голос Сакуры раздаётся среди пыльных, опрокинутых полок. Сквозь вены Саске пробегают боль, облегчение и вина. Ему не нужно заходить внутрь, чтобы увидеть пятна крови, впитавшиеся в деревянный пол? Разбросанные книги, оставленные открытыми умирающими руками? — Я могу это сделать, — она говорит снова. — Я сделаю. Спустя тридцать минут дверь библиотеки открывается. Саске встаёт на ноги. Каменные ступени, на которых он сидел, отобрали все тепло его тела. Сакура несёт три коробочки, наполненные умирающим языком. Свитки, старые бумаги, книги, учебники, газеты. Тетради по грамматики из маленькой школы, которую Саске посещал до Академии, безмятежный красный глаз на обложке, как он помнит. Детские книжки картинок. Всё сложенно чётко, аккуратно, из того, где она их собрала. — Я закончила. — Тихие, неумолимые слезы стекают по её лицу. Саске склоняет лоб к её лбу, и не спрашивает, что она видела внутри. Они прижимаются ближе, нуждаясь друг в друге, чтобы стоять. — Спасибо большое, моя любовь. — Его горло слишком болит, чтобы говорить. — Прости, что я заставил тебя это сделать. — Для тебя, я бы сделала что угодно. — Её дыхание мягко скользит по его губам. Солнце опускается на горизонте, и в воздухе поднимается прохлада. Сакура взваливает одну коробку на плечо Саске и, убедившись, что он хорошо держит равновесие, поднимает две оставшиеся на руки. Вместе они доносят груз до дома.Рассвет
Сарада понимает больше Учиха, чем её родители думают. Когда она была маленькой, она болтала на нем весь день. Она помнит, что слишком стеснялась, или была слишком упряма, чтобы говорить на языке Листа вместе с остальными детьми в школе. Папа не улыбался так легко, когда говорил на обычном языке. Так, почему она должна говорить? Зная это, странно, как легко слова Листа укоренились в её разуме, выросли, как плющ на её первом языке. Или, может быть, не настолько странно, с папой вдали, с матерью, работающей день и ночь. Когда её одноклассники морщили носы на неё, когда она говорила на Учиха, как будто у неё было две головы и восемь пар глаз. Иногда Сарада боялась перевернуть язык в голове, боялась узнать, сколько она потеряла. . . Когда появляются письма от папы, атмосфера в доме меняется. Мама откроет конверт на месте и будет стоять неподвижно, пока читает, держа тонкую страницу, как хрупкое золото. Без слов, она передаст его Сараде. Он пишет на Учиха, с аккуратным абзацем на обычном языке в конце для Сарады. Иногда она ненавидит это, как он внимателен. Усилия, которые он принимает, чтобы включить её, насколько сильно он не хочет, чтобы она чувствовала себя плохо за забывание. Сарада просматривает всё письмо, как и всегда, произнося слова, что ощущаются знакомыми, как забытые друзья, выбирая части, что её отец не обязательно предназначал для её глаз. Я спал в поле. Трава [] на моем лице всю ночь, как твои волосы. Я ненавижу быть вдали. Я не хочу ......................... для Сарады ..... миссия ........... не волнует ................ устал .................... Здесь цветёт сакура. Сарада щурится, пытаясь собрать вместе следующее предложение. Моё сердце [] за тебя. — Мама? — она указывает на страницу. — Что здесь сказано? — Её голод узнать перевешивает любую вину, которую она чувствует за подглядывание. — Моё сердце болит за тебя. — Лицо мамы искажается в грустно-счастливом способе, как всегда происходит, когда она думает о папе. — Это способ сказать я скучаю по тебе. — О. Это… — Сентиментально. Сентиментальнее, чем она ожидала. — Это очень приятно. — Всё так, язык твоего папы- твой язык. — Мама колеблется. — Даже простые вещи сказаны так, будто они поэма. Сердце Сарады болит. За её семью, разделенную так долго. За этот язык, жаждущий света в её разуме. За руку её папы, снова обнимающую её за плечи. — Может… мы можем практиковаться вместе… — Она ищет правильные слова. — Этот язык, я скучаю по нему. — Слезы колют её глаза. — Я так много забыла! — Ты не забыла, Сарада-джун. Ты знаешь больше, чем думаешь. Сарада кивает. Даже если она не всегда может подобрать слова, что сказать, она может понять всё, что говорит мама. — Это моя вина. — Рот мамы кривится. — Я должна была проделать лучшую работу, говоря с тобой. Это было сложно… без твоего папы здесь… Сараде тружно переложить всю вину на маму. Она обнимает её, Учиха фраза вспыхивает в её разуме. — Позволь огню забрать твою боль. Мама притягивает её в объятие. — И твою. Боль в груди Сарады ослабевает. Не волнуйся, мама и дочь говорят друг другу. Не вини себя. Некоторые вещи лучше говорить на Учиха. . . Папа пахнет древесным дымом и ветром, когда Сарада утопает в его объятиях. — Сарада, — он говорит, — noore cheshmam , как ты? Свет моих глаз, он зовёт её, как всегда. Один долгий слог и два быстрых, прямо как ритм имени Сарады. В её груди нарастает икающее рыдание. Никто не звал её так долго. Язык деревни ждёт на её языке, но она выбирает Учиха. — Я скучала по тебе! — она плачет, не волнуясь о своем произношении или что она сбивается через ритм. — Я так счастлива, что ты дома. — Я счастлив тоже, — он говорит, гладя её по волосам. — Ты очень хорошо говоришь. — Я практиковалась с мамой, — она выпаливает на обычном языке. — Да? — он отвечает. — Мы можем практиковаться тоже. Тихие шаги мамы останавливаются где-то за пределами их объятия. Папа поднимает голову. Сарада слышит улыбку в его голосе, когда он приветствует её на Учиха, используя ласковое прозвище, что он приберегает только для неё. Когда Сарада была маленькой, она слышала, как он говорил три коротких, игривых слога так часто, что по ошибке приняла их за имя мамы. Сарада отстраняется. — Ты всегда это говоришь. Что это значит? Папа и мама уже ведут тихий разговор тёплыми взглядами, но новое обсуждение происходит между тёмной бровью и ответным морганием зелёных глаз. — Delbaram, — мама переводит просто. — Правда? — Сарада напирает. — Звучит, как больше. Её родители обмениваются другим, более осторожным взглядом. — Delbaram , — папа произносит, ворчливо и неловко на языке Листа. На лице мамы вспыхивает слабый румянец. Сарада сопротивляется желанию закатить глаза. Требуется не много, чтобы превратить двух сильнейших шиноби в истории в осколки. Также, она знает, что это значит. Папа говорит что-то маме, слишком быстро и с неизвестной лексикой, чтобы она могла понять. Слово дом повторяется дважды. В конце, глаза мамы увеличиваются и сияют. Сарада делает предположение из контекстных подсказок. Её отец улыбается. — Я не ухожу. На его языке, папа говорит легко, та, у кого моё сердце, свет моих глаз. Я скучаю по тебе. Моё сердце связано с твоим. Я люблю тебя. На языке деревни папа другой. Тихий в словах, громкий в других способах. Подарок с его странствий. Теплый завтрак каждое утро. Заботливый взгляд, одобряющее прикосновение. Сарада всегда будет знать, что это значит. Любовь и любовь.