***
От Блажи мозг мгновенно превращается в желе, в котором безвозвратно застревают мысли. Думать становится попросту лень. После этого наркотика человек лишается простой способности к анализированию, принимая любую галлюцинацию перед глазами за бесспорную действительность. По внутренним ощущениям, после омовения в Хенбйне, тело впадает в состояние близкое к опьянению, как если бы в Элизу влили пару бутылок виски и предложили заполировать это косяком. Мир перед глазами все тот же, люди те же, изменяется лишь восприятие, и внезапно становится как-то все равно. Все равно на то, что сделают с ней «эдемщики», все равно на то, как купание в ледяной воде отразится на здоровье, все равно на то, вернется ли она домой вообще. В мозгу сияет галогеновое, растянутое красивым билбордом ПО-ХЕ-РУ. Вообще. Абсолютно. На все. Даже холод перестает ощущаться, и на мгновение отступает тошнота. Ее сознание несет по мягким волнам безмятежности, пока тело насильно волокут к берегу, швыряя на стесанную приливом гальку. Элизе даже кажется, что камни под головой нежнее подушки с гусиными перьями, настолько притупляются чувства. И если таково очищение на деле, то пускай. Лишь бы оставили ее в покое. Она будто забывает на мгновение, как вода перекрывает доступ к кислороду, как наполняет тяжестью легкие и заставляет конвульсивно дергаться в чужих руках, чувствуя, как безвозвратно теряется сознание. Она будто бы и не помнит, как чужие руки выдергивают ее из холодной толщи и заставляют сгибаться пополам в приступе кашля и истеричных попытках вдохнуть. По-хе-ру. Блажь неплохо повышает уровень дофамина, как и любой другой психостимулятор. На какое-то время сознания охватывает чувство полного удовлетворения, правда длится он крайне недолго. За фальшивой радостью очищения приходит и понимание произошедшего, а вслед за этим накатывает отрезвляющая волна страха и беспомощности. Отпускает также внезапно, как и накрывает. Раз и все, будто внутри кто-то услужливо щелкнул выключателем. И вот сердце вновь отбивает в груди чечетку, в ушах шумит кровь, а затылок пульсирует невыносимой болью. Краткосрочное счастье обрывается раньше, чем Элиза успевает им насладиться. — Ну надо же, — раздается неожиданное сверху, заставляя подслеповато озираться. Лучше бы это был не голос Джона с его этим наигранным удивлением, хотя, казалось бы, испытывать это чувство он никогда не умел. С остатками Блажи в кровеносной системе ей до сих пор чудится мерцающий ореол вокруг Сида, на который больно смотреть. Он медленно опускает перед ней на корточки, берет в теплые руки лицо и с долгим любопытством смотрит прямо в глаза, и кажется, будто взгляд его разъедает кожу. Прямо до кости. И ничего от этого взгляда не укроется. В таком положении нет ни малейшего шанса отвернуться, а потому приходится упрямо смотреть в бездонную пропасть глаз, не смея даже дернуться. — Не похоже, чтобы ты раскаялась. Элизу ниже шеи словно парализует. Та беспечность, то наигранное пренебрежение, с какими он бросает эту фразу, заставляют нервы натужно со скрипом натягиваться. И ни наркотики в реке, ни антидепрессанты не способны успокоить рвущееся прочь из груди сердце. Он с ней не закончил, и только что он вполне ясно дал это понять. — Джон, этот сопротивляется, — доносится где-то совсем рядом раздраженный голос «эдемщика». — Погоди, никуда не уходи. Я скоро вернусь. Руки отпускают ее, заставляя тяжело наваливаться на землю и гулко вдыхать сквозь рот, чтобы хоть немного успокоиться. Сознание, пусть и не в полной мере, но отчетливо понимает, что надо бежать. Прямо сейчас. Или другого шанса ей просто не представится. Если бы это было, черт возьми, так легко. На задубевших от холода ногах далеко не сбежать, пуля настигнет ее так или иначе. Да и не пробежит она достаточно далеко, чтобы успеть надежно укрыться в ночном мраке, куда не лишенный остроты взгляд снайперов уже не дотянется. Ее тело ее же враг. Нужна помощь со стороны, без нее ей попросту не выжить. От любой попытки подумать начинает болеть мозг. Мысли мешаются в кашу, а причинно-следственные отношения теряют связь. Нужно прийти в себя. Нужно побороть слабость. Лоб больно упирается в жесткий камень, пытаясь настроить систему на рабочее состояние. Элиза сквозь громкий звон слышит неторопливый тембр Джона, тихие переговоры «эдемщиков» и озорной гул реки. Хенбейн. Вот решение. Пока все заняты упрямым пареньком лет двадцати, который упорно не желает впускать Господа в свое сердце даже под страхом получить пулю в затылок, на Элизу внимания не тратят. Таким грех не воспользоваться. До воды всего пара метров. Если сползти к реке без лишнего шума, потоки сами подхватят ее тело и стремительно унесут прочь из этого поганого места. И даже в том случае, если по ней откроют огонь, можно попытаться уйти под воду, чтобы прицеливаться было сложнее. План не идеальный, но это ее последняя надежда уйти отсюда почти нетронутой, а главное – живой. Проблема только во внезапном страхе и неуверенности, которые скручивают и без того непослушные конечности, не позволяя шевелиться. А что если ее заметят? Что если она не успеет? Джон будет в бешенстве, и поступит с ней куда хуже, чем с тем парнем, которому сейчас неплохо достается по голове прикладом от одного из «эдещиков». Что если она не справится? От подскочившего в крови адреналина Элиза на миг даже забывает о собачьем холоде и ноющей боли в суставах. Если не снимется с места уже сейчас, потом будет уже слишком поздно. — Вот черт, — с безнадегой шепотом срывается с губ. — Вот черт. Тут как с головой в воду – нужно лишь решиться подойти к краю и прыгнуть. Молниеносно, не оставляя места сомнениям. Первые полметра Элиза преодолевает почти неосознанно, на животе сползая ближе к воде. За шумом потока редкого шороха гальки под ней почти не слышно. Еще полтора метра, и она достигнет своей цели. Только бы на нее не оборачивались. Только бы не заметили пропажи. От охватившего волнения она, кажется, даже не дышит, как и не отводит пристального взора от широких спин последователей Врат Эдема. Когда рука внезапно соскальзывает на мокром камне, и тот, щелкнув, подпрыгивает в воздухе, сердце предупредительно пропускает удар. Элиза замирает на месте в оцепенении. Только на шум никто так и не реагирует, и оставшийся метр она преодолевает почти в беспамятстве, отползая все дальше от берега на чистом автомате. — Где девчонка? Пропажу замечают уже тогда, когда ее тело сносит ближе к центру течения и со свистом несет прочь от проклятого места, прочь от «эдемщиков», прочь от Джона Сида. Громкие крики и одиночные выстрелы в воздух глушит ледяная толща, когда голова целиком уходит под воду и там и остается, пока в легких не кончается кислород.***
В сознание снова возвращает боль. Теперь кажется, будто ею объято сразу все, и от этого никуда не скрыться. Ноют кости, гудят в напряжении мышцы, кожа предательски горит. Ко всему этому никуда не исчезающая головная боль. Если бы и был хоть какой-то толк в ее сопротивлении, Элиза все равно бы не смогла – тело не позволило бы. Оно словно клетка заперло ее изнутри, не позволяя вырваться, а вместе с этим усадило под замок и надежду выбраться из сложившейся ситуации живой. Надо было просто утопиться в этой чертовой реке и не всплывать. Это было бы лучшим решением. Только соображать трезво, сплавляясь со скоростью тридцать километров в час, в тот момент удавалось едва ли. Теперь каждая клеточка внутри дребезжит, словно хрупкий хрусталь, и от этого становится до крайней степени невыносимо. Элиза прикусывает огрубевшую от сухости губу. Первое, за что она успевает схватиться, приходя в себя, нестерпимый запах медицинского спирта, такой въедливый и ядовитый, что продирает до першения в горле. Зачем бы он мог понадобиться? Если только не промывать ей раны, что само по себе уже смешно. Может, ее все же нашли? Каким-то чудесным образом вырвали из татуированных лап Сида и вернули домой? Может, ей в правда не кажется, будто она находится в горизонтальном положении, лежа головой на обычной, человеческой подушке? В плену таких почестей не оказывают, а значит у Элизы есть шанс. От этой мысли открывать глаза становится попросту страшно. Вдруг ожиданий действительность не оправдает. Вдруг все это дурацкая галлюцинация от переизбытка Блажи. Вдруг… Просто нужно набраться смелости и прыгнуть. Смириться с тем, что предстоит увидеть. Но едва находятся силы поднять тяжелые веки, Элиза тут же крепко зажмуривается, почуяв яростное жжение на стертом в кровь запястье. Как раз в том месте, на которое приходился основной вес ее тела, когда не было сил твердо стоять на ногах. Резкий запах спирта нещадно бьет по рецепторам в носу. Она бы вскрикнула, но голоса до сих пор нет, остается только беспомощно дергаться и нарываться на чье-то крепкое сопротивление. — Тише, ты ведь не хочешь умереть от заражения. Черт, а ведь она почти поверила. Всего на секунду показалось, будто ей можно дотянуться до свободы и забыть обо всех этих ужасах, как о страшном сне. Элиза позволила себе слишком много – понадеяться. Рядом с Джоном Сидом это чувство абсолютно бесполезное и малопригодное к применению. — Если раны не обработать как следует, может начаться лихорадка. Но ты это и без меня знаешь, верно? Его спокойствию может позавидовать бетонный блок. Оно настолько непробиваемо, что, кажется, будто бы Джон вообще ничего не чувствует. Одну только сплошную безмятежность. И как же обманчиво порой эта блаженность на его лице, которая в любую минуту может смениться стихийной волной необъятного гнева. — Не дергайся, только сделаешь себе хуже. Элизе не кажется – она и правда лежит на подушке. И Джон Сид ей тоже не кажется, как бы яростно не хотелось верить в обратное. Над головой все тот же темный прямоугольник потолка тошнотворно-болотного цвета, а в воздухе тяжелая сырость и кислый запах ржавчины, исходящий от стен. Она не сбежала, только временно сменила положение, что, признаться, спросонья вгоняет во внезапную панику. Ведь то, что сейчас происходит, никакому рациональному объяснению не поддается – Джон и в самом деле занимается ее свежими, еще блестящими сукровицей, увечьями, накладывая на запястье стерильную повязку. Такое не каждый день доводится увидеть. Джон мало вяжется с образом человека, которому не наплевать на остальных. Единственный в этом мире, кто имеет на него хоть какое-то влияние, – Джозеф, хоть и он порой играет слишком посредственную роль в принятии тех или иных решений. Элиза не берется утверждать, слишком плохо его знает, но слухи ходят, и что из этого правда, выяснять теперь приходится на ходу. Он слишком непредсказуемый, чтобы говорить наверняка, слишком опасный, чтобы делать какие-то выводы. Ясно здесь лишь одно – понимать его дело абсолютно бесполезное, как пытаться объяснить явление черных дыр. — Так-то лучше, — удовлетворенный проделанной работой кивает Джон. Под стерильной белизной повязки запястья уже не кажутся изувеченными кусками мяса. Даже пощипывание остатков спирта на коже не вызывает столько неудобств. Бинты похожи на самодельные напульсники, какие она привыкла надевать перед пробежкой по утрам. Вот только… к чему вся эта неуместная забота? Не легче было бы просто оставить ее страдать? Элиза пробует пошевелиться, когда на плечо с внезапной настойчивостью опускается его рука. Жесткие пружины кровати под спиной послушно прогибаются, едва поскрипывая, на что в помещении отзывается многократное, трубное эхо. Джон с напускным неодобрением усмехается, будто поучая ребенка и наклоняется так близко, что дыхание его невольно обжигает холодную кожу щек. — Осталась самая малость – твой грех, — шепчет он почти на ухо, оттягивая музыкальными пальцами разорванный по шву край кофты. — Выглядит он скверно. Но не переживай, многие с таким даже доживали до утра. Шутит. Верный признак того, что ей самой в ближайшие минуты смешно навряд ли будет. Часть ткани присыхает к свежим порезам. Любое, даже осторожное прикосновение к ней, вызывает яркие фейерверки боли. Стоит лишь подумать о том, как придется по вкусу «гордыне» порция отменного медицинского спирта, как во рту от тошноты скапливается слюна. Джон процессом неимоверно наслаждается: один лишь вид ее беспомощности отражается на его лице довольной ухмылкой. Он нависает над ней как Голгофа над Иерусалимом – этакое личное место для ее покаяния. За широким разворотом его плеч не видно даже скромного луча света, он закрыл собой абсолютно все, и ничего кроме завораживающего стекла озерно-голубых глаз Элиза не видит. Терпкий запах смолы и хвои, исходящий от Джона, действует почти расслабляюще… Действовал бы, заходи речь о другом человеке. В такой запретной близости от него отчего-то становится слишком трудно вдохнуть, будто ее вновь погружают в мартовские воды реки и заставляют тонуть. Элиза едва ли дышит, когда подушечки его пальцев мягко обводят края кровоточащей раны. Кажется, малейшее резкое движение с ее стороны, и пальцы немедленно вцепятся ей в шею, и будут давить, пока тело послушно не обмякнет. Элиза позволяет себе лишь слабое шипение сквозь зубы, когда ткань податливо отходит от затвердевшей корочки и едва оттягивает воспаленную кожу вслед за собой. — Мэл тоже сопротивлялась, — Джон мягко улыбается и с особой заботой придерживает край кофты, чтобы не бередить порез. — яростно. Как она обычно умеет. Но в конце концов, она осознала, что от греха не сбежать, что его нужно принять, признаться самой себе и отпустить. Этот хорошо знакомый паралич ниже шеи при упоминании знакомого имени. Этот мороз на коже от ровного тона голоса, роняющего фразу с небрежной обыденностью. К горлу подступает латунный комок, который, как она не пытается, проглотить не может. Значит, он и до тети протянул свои загребущие руки. Как, черт возьми, Мэл вообще могла подобное от нее скрывать? — Она тоже познавала грех через боль, — продолжает он, накладывая поверх раны влажный бинт. От острой вспышки перед глазами сыплется сноп ржавых искр. — Как ты сейчас. Как же много он говорит. Джон будто наслаждается звуком собственного голоса, с упоением внушая свои догматы снова и снова, по кругу, как на заевшей виниловой пластинке. Притворяется, будто не видит, как сжимаются ее челюсти, а лоб начинает блестеть от испарины. За шумом крови в ушах Элиза улавливает лишь рваные обрывки слов, и смысла в них для нее абсолютно никакого. Пока Сид терпеливо смывает с раны коросту, слой за слоем отдирая присохшую кровь, ноги против воли подгибаются в попытках найти надежную опору и упереться, чтобы хоть как-то отвлечь разум от боли. Попытка эта столь же бесполезная, как и уговоры прекратить изувечивать и без того потрепанное тело. Тяжелая рука Джона на плече не позволяет дергаться, хотя против того, чтобы обхватывать похолодевшими пальцами его запястье он ничего не высказывает. Элизе так и хочется вонзиться ему в кожу ногтями и держать до тех пор, пока не проступят первые алые капли. Но приходится терпеть – приходится мычать сквозь зубы, сучить ногами по матрасу, поджимая что есть силы пальцы, и крепко вцепляться в Джона Сида в надежде ослабить бушующий под кожей огонь. Было не так больно, когда он вырезал эту надпись, как сейчас, когда спирт проникает в кровеносную систему и заполняет каждый сосуд горячей лавой, от которой искренне хочется взвыть. — Греха не нужно бояться, ведь все мы не идеальны. Все мы грешники. К моменту, когда он заканчивает, перед глазами уже начинают растекаться чернильный пятна. Бесплотная попытка сопротивления приводит к абсолютно предсказуемым последствиям – она себе ничем не помогла. Да и на что следовало рассчитывать? Элизе почти хватает сил на злорадство, когда сквозь мерцающий полумрак в помещении она видит покрасневшие следы от собственных пальцев, оставленные метками на его запястье. Хотя, кажется, Джона это мало беспокоит. Он все с тем же показательным бесстрастием хватается за тюбик с какой-то мазью и резким движением разрывает кофту дальше по шву, заставляя пристыженно съеживаться в попытке прикрыть руками почти целиком оголившуюся грудь. Он в ответ на это только усмехается и выдавливает содержимое тюбика на кожу. Прохлада мази приятно обезболивает первые секунды три, пока Джон не начинает равномерно распределять ее по буквам, неторопливо, с каким-то садистским изяществом втирая антисептик в глубокие порезы. — Должно быть обидно осознавать, что ты почти сбежала, — звук его голоса расходится по венам разъедающим огнем. Элиза упрямо молчит в ответ, отворачивая взор к стене, лишь бы не видеть этого злорадства в талом льде его глаз. Кожу под его пальцами неприятно щиплет. Она и правда могла сбежать. Стоило всего-то выкарабкаться из воды на пару миль дальше, где начиналось поле, а не поддаваться собственной панике и причаливать к берегу на окраине леса. Стоило заставить себя быстрее перебирать задубевшими конечностями и не обращать внимание на слабость в трясущихся ногах. Помнится, она и двух метров от реки не сделала, когда желудок скрутило спазмом и она безвольно сложилась пополам в приступе тошноты. В тот момент ей показалось, будто она способна выблевать собственный желудок от усердия, если не остановится. До безопасности оставалось каких-то три мили. Просто пройти сквозь лес и отправиться вдоль дороги до Фоллс-Энда, где ей могли оказать хоть какую-то помощь. Главное было не думать о том, как ей чертовски холодно, как мокрая одежда неприятно обступала тело, а ноги против воли подкашивались на каждом шагу. Тогда было главное просто выжить. Не важно как. Не важно при каких обстоятельствах. Нужно было добраться до дома. До укрытия, где сектанты ее не найдут. — Ты была почти близка к успеху, — вклинивается в воспоминания голос Джона. — Надо было лишь взять чуть южнее. Надо было учесть, что так просто «эдемщики» ее побег не оставят. Надо было догадаться, что они по указке своего лидера бросятся ей на перерез и первым дело, естественно, обшарят дороги. Тогда Элиза плохо соображала под давлением Блажи на мозг. Приоритетным направлением в движении была лишь дорога. И осознать всю фатальность своей ошибки она смогла лишь тогда, когда ее скрутило в очередной раз на подходе к трассе, сваливая тело на колени прямиком перед ногами Джона Сида. Она и заметить не успела, как плотное кольцо «эдемщиков» обступило ее в темноте, сжимаясь до тех пор, пока ей не осталось ни малейшего зазора для ее побега. От тошнотворного головокружения и слабости тело не смогло даже принять вертикальное положение. Она так и осталась полулежать перед Божьим Вестником, пока тот, присев на корточках, наблюдал ее тщетные попытки встать. «Не сопротивляйся неизбежному», сказал тогда Джон, выдыхая в лицо белое облако какого-то порошка. Голос доносился словно сквозь плотную толщу воды, и внезапно стало как-то похер. Сознание провалилось в глухую темноту. — От греха не сбежать. Ты и сама все прекрасно осознаешь. Повязку на грудь Джон не накладывает, предпочитает оставить свое творение как есть. Теплое дыхание Сида оседает тонкой пленкой на ее кожу. Кажется, еще миллиметр, и расстояния между ними не останется совсем. — Ты будешь очищена, — убежденно кивает он, едва касаясь лбом ее собственного. — Я обо всем позабочусь. Не будь сейчас так страшно, ей было бы непременно насрать. Иных состояний для этой ситуации Элизе представить трудно. Пугает ведь не сама боль, не ее проявления, а мучительное ожидание этой боли. Те моменты, когда каждая клеточка в теле нервно звенит от напряжения в преддверии грядущего. Более жестокой пытки, чем эта, в природе попросту нет. Она чувствует колкую бороду и мягкое прикосновение губ к ее лбу, когда Джон в благословении целует ее на прощание, прежде чем выйти. Во внезапно воцарившейся тишине ее камеры слышится первый, нерешительно вырывающийся наружу всхлип.