Trust me, you're not alone

***

Хёнун, вообще-то, в глубине души давно понял, что ему нельзя быть с тем, о ком так болит душа, о ком мысли крутятся днями напролёт, причиняя адскую боль в груди — нельзя хотя бы потому, что он искренне желает сделать возлюбленного счастливым, принести в его жизнь только ласку, заботу и добро... Он знает, что не сможет справиться с этим, не причиняя параллельно вред, который никогда не заглушится отдаваемой им любовью. Ему очевидно, что это нездоровое состояние — да, он чёртов псих, потому что желал бы быть единственным в жизни Ханыля и, стоило увидеть рядом с ним кого-то другого, это стремление становилось всё более навязчивым. "Почему я просто не могу порадоваться его кругу общения?" Пак глубоко вздохнул, отложив телефон на край кровати, и посмотрел в окно, за которым уже явилось вечернее солнце, постепенно опускаясь за горизонт. Вместе с этим всем Хёнун осознает, что Ханыль, может, и не любит его совсем — чего только стоят его громкие слова, после которых дыра в груди стала глубже в несколько сотен раз. И ведь он, наверняка, даже не задумывался о том, что готов пойти на любое преступление ради своего любимого — убийство любого, кто посмеет лезть к Ханылю, не кажется бредовой идеей. Он правда готов рвать в клочья, потому что никогда не сможет избавить себя от мысли, что Ёну не суждено быть ни с кем, кроме него. Целиком и полностью — его карие глаза, которые так красиво светятся на солнце, в которых Пак давно потонул, потеряв себя и своё самоуважение, его слегка волнистые волосы, в которые так приятно зарываться рукой — жаль, что это происходит до слёз редко, — всё его тело принадлежит только одному человеку. "Неужели ты всё ещё думаешь о нём?" Страшно представить, что будет, если кто-то посмеет покуситься на Ханыля, — а вдруг у этого счастливчика всё получится? Вдруг глупый Ён поведётся на доброту другого человека, который, наверняка, не будет запрещать общаться со всеми, кроме него самого, окружит любовью и вниманием, которые будут здоровыми? От малейшей мысли об этом становится дурно, а тело начинает нервно трясти. Хёнун понимает, что он не станет останавливать себя, даже если ему придётся выйти против целой толпы, даже если его оппонентом окажется двухметровый накаченный мужчина — плевать он хотел на габариты, когда лезут на самое сокровенное. Плевать, какой у соперника статус, какой пол и кем он является по жизни. Плевать на собственную судьбу и репутацию, каждый, кто посмеет решить, что может выиграть в этой гонке за любовью, будет наказан. На последствия по боку, потому что, если у него не будет Ханыля, жизнь окончится — буквально. В нём Хёнун нашёл спасение, свой смысл жизни, единственное, что заставляет просыпаться по утрам. "Я покончу с собой, если ты бросишь меня". Разумеется, оба давно поняли, что эти отношения не могут быть здоровыми, — возможно, ещё не до конца, в силу возраста и неопытности, — что "...И жили они долго и счастливо" им точно не светит: как минимум, долго точно не будет, потому что один из них рано или поздно сорвётся, убьёт другого в порыве гнева, покончив после этого и с самим собой. Ханыль никогда не смог бы дать своему парню столько внимания, сколько тому хотелось бы: расставание даже на час казалось чем-то страшным, невыносимым, и после окончания каждой их встречи мир снова выглядел чёрно-белым, будто старое кино, в котором нет места для интереса к жизни. Ён чисто физически не мог находиться с ним постоянно — мама снова была бы ужасно недовольна, уйди он из дома на пару дней, да и пугало, что кто-то может заподозрить неладное, подумать не о том, если он постоянно будет опекать Хёнуна ещё и вне его квартиры. Он ведь неспроста установил правила, от которых Пак бесился — никаких прикосновений в общественных местах. Признаться в своей ориентации он вряд ли когда-нибудь осмелится — даже сестре, которая по вечерам читает книги про однополые отношения, восхищаясь их любовью, у него никогда не получится сказать об этом напрямую. Но, кажется, Хёнун нашёл способ избежать постоянные разлуки и ссоры, нашёл способ привлечь к себе внимание — да такое, чтобы неповадно было даже мельком заглянуться на любого прохожего, игнорировать сообщения и в принципе подолгу не видеться, оправдываясь то занятиями в школьном клубе, то учёбой в библиотеке. Когда ощущение тоски по партнёру накрывает с головой, а эмоции сменяются с большой любви до отвращения за считанные минуты, он вновь достаёт из бумажного свёртка под чехлом своего телефона лезвие — оно уже не новое, но сталь всё ещё поблескивает на свету. Конечно, понимание того, что стерильности нет никакой и это, вообще-то, нехорошо, присутствует, но кажется, что так даже лучше: умрёт он от заражения крови из-за своего парня-недотёпы, который всё никак не может ответить на его сообщения — их накопилось больше двадцати, — гуляет, наверное, с кем-то секретным, или опять погряз в своих тупых учебниках. Хёнун делал так не раз, на самом деле: ещё в самом детстве у него появилась тяга к подобному. То о стену головой бился, чтобы ночью привлечь к себе внимание отца после смерти матери, то за обедом расцарапывал в кровь язык вилкой, мылся под настолько горячей водой, что её температуру можно было сравнить с адским котлом. До порезов, правда, не доходило до некоторого времени — он изредка мог покромсать себе бёдра, но этого всегда было недостаточно, а переходить на руки не решался, потому что форма в школе была слишком открытой... Увидят — начнутся расспросы, слухи поползут нелучшие, да ещё и на учёт, скорее всего, поставят. Ему такого счастья не надо. А тут, наконец, каникулы приближались. Нужно было чем-то заполнить больную пустоту внутри себя, да и чувство вины перед Ханылем за такой хреновый характер, которое изредка сменялось ненавистью ко всему живому, заглушить надо было, так что последние недели две у него только такой способ решения проблем. Ён один раз заметил поджившие порезы — они тогда уже остались лишь коричнево-красными полосами на запястьях, и Хёнун, напуганный тем, что его могут бросить за самоповреждения, потому что таким заниматься странно, замял эту тему, оправдавшись несчастной встречей со стаей диких собак, пока он гулял с Конфеткой... Вот только вряд ли Ханыль ему поверил, но лишних вопросов задавать не стал. Пак давно перестал обдумывать свои действия, прежде чем поступать так или иначе, поэтому даже не думает останавливаться, когда лезвие касается руки, ощущая холод стали. Сначала лёгкое прикосновение, чтобы чуть припугать себя, набрать побольше силы, а затем резкое движение руки, — словно быстро воткнутая толстая игла, которая заставляет вздрогнуть, — чтобы прорезать первый слой кожи, после которого виднеется белая прослойка, быстро заполняющаяся кровью. Ему не нужно много времени, чтобы наносить рану за раной, а накопившиеся эмоции, наконец-то, начинают выплескиваться. Хёнун чувствует нездоровый экстаз от этой боли, словно по всем нервам в теле пропускают приятный ток — сейчас он жаждет только этого моментального облегченния, хочет, чтобы эта кровь, стекающая по руке вниз, капая на пол, приняла на себя всю его уже невозможную боль. Воспоминания о счастливых моментах с Ханылем никак не могут перестать терзать его сознание — он помнит каждую из чёртовых эмоций, которые испытывал рядом с ним, будучи таким безнадёжно влюблённым, и с каждым новым порезом слёзы стекали с его щёк, только увеличивая свой поток. Хёнун ненавидит себя за все те ошибки, которые он совершал в отношениях — он откровенно устал каждую минуту своего свободного времени сидеть на разных форумах, читать статьи о том, как исправиться, стать лучшей версией себя, потому что даже фильтруй он своё поведение, ничего не получилось. В конце концов он всё равно чувствовал, как метается между любовью и ненавистью, как зависит от хорошего отношения к себе, замечает любое изменение в настроении партнёра, и холод, проявляемый к нему, заставляет снова и снова ненавидеть этот мир. Весь мир недостоин существовать, если Ханыль не может ответить взаимно на его чувства. В какой-то степени это даже увлекало. Он и не заметил, что прошло больше получаса, как он начал истязать своё тело. Его отвлёк входящий звонок — каждый раз, переворачивая телефон экраном к себе, всё внутри сжимается, в мольбе на то, что уведомление именно от его парня. «Открывай дверь» — властно произносит голос на другом конце, — «Открывай дверь, ты меня слышишь?» Сердце пропускает удар. Первый, второй, — и тут Хёнуну становится совсем дурно. Он пытается встать с кровати, параллельно вслушиваясь в говорящий с ним голос, но всё такое ватное, будто бы происходит во сне, будто бы не с ним. Ханыль продолжает говорить что-то в трубку, но телефон предательски разряжается. В самый неподходящий момент. — Блять, Пак Хёнун! — из коридора доносится самая настоящая долбёжка в дверь, а оттуда и родной приглушённый голос, — Открой дверь, я тебя умоляю, я сейчас всех соседей твоих распугаю! Хёнун хочет. Безумно хочет найти в себе силы дойти до прихожей, вот только ноги его совершенно не слушаются — он чуть ли не ползёт по стене, держась за каждую выступающую часть дома, чтобы не упасть. Внутри него нарастала паника, когда глаза стало сложно сосредоточить на объектах, и каждый шаг давался с трудом. Казалось, будто пол под ногами искажается, словно он идёт по мягкой вате. Слабость накатывала волнами, и с каждым мгновением ему становилось всё труднее держать себя на ногах. Сердце бешено колотилось, руки отвратительно болели, и он чувствовал, как пот выступает на лбу, скатываясь по вискам. Он знал, что не может дать себе упасть прям перед Ханылем — это будет самый большой позор в его жизни. Его рука дрожащими пальцами нащупала замок на входной двери. В тот момент, когда он повернул его, мир вокруг с ещё большей скоростью стал превращаться в размытое нечто. Свет заколебался, стало настолько темно, что, казалось, он теряется в бездне. Дверь дёрнули с другой стороны — Хёнун смог увидеть лишь то, каким напуганным выглядел Ханыль, стоящий на пороге с широко распахнутыми глазами. Он хотел сказать ему что-то важное, но, почувствовав его присутствие рядом, сознание окончательно вылилось из его рук, как песок сквозь пальцы.

***

Первое, что видит Хёнун, приоткрыв глаза — привычный белый потолок в его комнате. Правда, осадок замешательства всё же присутствует, и помещение вокруг кажется таким размытым и далёким, будто он сейчас лежит в декорациях собственного разума, и ничего сейчас не является настоящим, словно он только что покинул другой мир, внезапно появившись в этом. Пак медленно осознает, что лежит на чём-то мягком — вероятно, своей кровати, и его тело кажется таким тяжёлым, будто бы вес увеличился в пару тройку раз. В ушах всё ещё гудит шум, напоминающий отдалённый гул, и он старается сосредоточиться на звуках вокруг. Мысли как в тумане, — через эту пелену он слышит звон посуды на кухне, — каждый собранный в пазл фрагмент информации даётся с трудом, но у него всё же получается припомнить небольшую часть того, что случилось ранее, выложить немного оборванную хронологическую цепочку. У него получается, когда он смотрит — зрение до сих пор не пришло в норму, — на свои перебинтованные руки, в размазанном пятне которых он видит кровь, сочащуюся сквозь них. Он пытается ухватиться за эту реальность, но она будто ускользает от него, заставляя снова прикрыть глаза, выдыхая. Он прекрасно знает, что идиот. Приподняться, чтобы оглядеться получше, не получится. Хёнун даже пробовать не станет. Ощущение слабости наполняет его, как будто с каждой секундой пребывания в сознании энергии из него высасывается всё больше и больше. Он открывает глаза, в которых сейчас совсем исчез красный блеск, присутствующий в них обычно, — чистый бирюзовый цвет, будто бы спокойная лагуна, волны, мягко накатывающиеся на берег, — когда слышит приближающиеся к нему шаги. Он видит такое до дрожи любимое лицо, в котором невозможно найти ни изъяна, и не может сдержать слабой, будто бы совсем неумелой, улыбки. Но в ответ ему не улыбаются. Ханыль снимает очки, кладёт их на стол, а потом смотрит на Хёнуна очень строго, как на провинившегося пса, — хочется тут же начать оправдываться, мол, я не хотел так поступать, случайно получилось, но это всё будет ложью… Пак больше не хочет врать. Он в принципе не может вымолвить ни слова — язык его совсем не слушается. Тяжелейшим испытанием кажется даже банальное открытие рта для разговора, он молча ждёт, когда его начнут отчитывать, но Ён тоже напрягающе молчит, и с каждой секундой его лицо становится всё более грустным. Он садится на край кровати, рядом с Хёнуном, кладёт себе на бедро его непрофессионально перебинтованную руку, нервно поглаживая каждый палец по отдельности — у него самого кисти бешено трясутся от стресса. Ханыль пристально смотрит своими карими глазами, выглядящими в полумраке комнаты практически чёрными, не отводя взгляд ни на секунду. Хёнун впервые чувствует себя таким беззащитным и растерянным — вот он, идеальный шанс, чтобы поломать его окончательно, отчего становится боязно, но он всё ещё не в силах мыслить трезво… — Я увидел сообщения о твоём состоянии слишком поздно… — признается Ханыль, — помогал матери сходить в магазин. Я так испугался за тебя… — неожиданно выдаёт он, а его волнение доказывает трясущийся голос, — …Тебе становится легче, когда ты так делаешь? Хёнун слышит это, и мир словно замирает. Сердце выпрыгивает из груди, чуть ли не пробивая грудную клетку, и ему становится холодно до дрожи, хотя в комнате предельно тёплая температура — его парень позаботился о том, чтобы включить обогреватель. Он пытается собрать свои мысли в один большой клубок, но каждый раз из него выбиваются лишние нити, путаясь, создавая в голове непроходимый хаос. На мгновение всё исчезает — остаются лишь эти слова, звенящие, как рокот, в ушах. «Я так испугался за тебя…» Он осторожно смотрит в глаза своего возлюбленного — в них явно читаются ничем не скрытые тревога и беспокойство, смешанные с недопониманием, и отчего-то это заставляет приподнять уголки губ в лёгкой, глупой улыбке. Когда Ханыль смотрит вот так, Хёнун чувствует себя... странно. Смущение заполняет его, разливаясь по телу, превращаясь в стыд за себя и свои поступки. Он не думал, что мимолётное желание обратить на себя внимание может вылиться в нечто подобное — повезло ещё, что всё обернулось, а если бы он, в порыве нахлынувших эмоций, прорезал слишком глубоко не в том месте?... Мозг упорно продолжает искать слова объяснения, чтобы выразить всю ту боль, скопленную внутри, которая вылилась в этот поступок. Пак пытается вспомнить, что именно привело его к таким вещам — он знает, что винить в этом случае нужно только себя, ни в коем случае не Ханыля, который сейчас сидит рядом, не отпуская чужую руку из своей, покорно ждёт, когда же ему ответят... Стоит ли открыть душу, пожаловаться на всё, что скопилось за время их отношений, из которых постоянно выливается что-то плохое, или же поискать оправданий? Это безумно тяжело. Хёнун думает о том, почему он всё никак не может вымолвить ни слова — и дело даже не в том, что его состояние оставляет желать лучшего, ему попросту неясно, что заставляет держать рот на замке. — Хёнун, — прерывает тишину Ён, и его голос эхом раздаётся в сознании Пака, нежно лаская его болящие уши. На Ханыля смотреть откровенно больно. В памяти Хёнуна он и так улыбается довольно редко — искренне лишь тогда, когда они остаются наедине, на публике это часто натянутая, но не мерзкая, в отличии от других людей, улыбка, — а теперь и вовсе его выражение лица такое... Жалкое, Хёнуну так больно за него, ему безумно стыдно, он не знает, куда себя деть: лежать вот так становится дискомфортно, потому что от расспросов теперь точно никуда не сбежать, но на приподняться сил не хватает. Внутри нарастает отчаяние от того, с какой скоростью он пытается сбежать от правды в своём разуме, — ты можешь довериться мне. Мы ведь... — он замолкает, будто неуверенный в своих словах, — Я ведь люблю тебя, правда люблю, доверься мне, пожалуйста?... "Я пытался справиться... Нет, я думал, что привлеку твоё внимание через эту боль", — мелькает в голове, но эти слова слишком правдивы, чтобы прозвучать из его уст. Карие глаза прожигают насквозь, Пак видит, как Ханыль ждёт, старается этого не показывать, но он устал. Очень. Вместо слов, Хёнун лишь глубоко вздыхает, переводит взгляд в сторону, задерживаясь на их совместной фотографии в рамке, где у них будто бы всё хорошо, и пытается сжать кулаки — настолько сильно, насколько может... Получается плохо, и Ханыль, замечая это, заставляет его лёгким прикосновением к щеке расслабиться. Голос застревает в горле — ещё несколько секунд парень пытается привести себя в чувство, глуша сыплющиеся на ум оправдания. — Извини меня. — единственное, что он оказался способен вымолвить. Ему казалось, что вот-вот, и он сможет вывалить всё, что накопилось. но это оказалось так тяжело... — Пожалуйста, прости меня, Ханыль, — ему становится страшно, что сейчас любимый разозлится, поймёт его неправильно, осудит или вовсе засмеёт — в глубине души он понимает, что Ён так не поступит, но эти пакостные мысли всё равно лезут непрестанно, — мне так жаль... Ханыль молчит ровно минуту — когда время на часах сменяется, он падает головой в плечо лежащему, и рукав чёрной брендовой футболки тут же начинает намокать. С каждой секундой, проведённой так, внутри Хёнуна разрывается на куски нечто важное, воет от всего того отвращения, что он чувствовал от себя самого. Пак продолжал, словно бы читая молитву, бормотать извинения, пока его собственные слёзы не начали бесконтрольно стекать по вискам. Каждый раз, когда плечи Ханыля вздрагивали от беззвучного плача, Хёнун чувствовал, как внутри него рушится абсолютно всё. "Это конец?..." Он пытался сказать что-то ещё, будто бы это могло помочь ему исправить ситуацию, найти утешительные слова, отшутиться, что всё это розыгрыш, он всеми силами пытался сказать что-то ещё, но все слова рассыпались в воздухе. Пак только и мог, что прижать к себе парня покрепче, зарываясь рукой, которая всё еще ныла от боли, в его волосы. — Хёнун, — поднимает голову Ханыль, — мне нужно, чтобы ты знал... — его лицо покраснело, а глаза опухли от слёз, — Говорить о своих чувствах — это не стыдно, правда ведь? — голос дрожал, но он продолжал говорить. Слышать такое от него было непривычно, — Это нормально. И я всегда рядом... чтобы поддержать тебя. Ён осторожно наклонился ближе к парню, нависая над ним на небольшом расстоянии. Пак выглядел необычно красиво сейчас: даже с перебинтованными руками, криво скошенными от стресса губами, немытой головой, лёжа в таком беззащитном состоянии перед ним, он всё ещё походил на какую-нибудь модель из американских журналов, нежели на ученика старшей школы, убивающегося по другому парню. — Я тебя безумно люблю, — твёрдо сказал он, нахмурив брови. Расстояние между их лицами становилось всё меньше, — и это не изменится, ясно? Я не собираюсь осуждать тебя, и уж тем более бросать за то, что ты чувствуешь, как бы ты там себе не надумывал. Мы все проходим через трудные времена... И в такие моменты партнёры обязаны поддерживать друг друга, — Ханыль выглядел таким серьёзным. Хёнун не знает, что он умел так разговаривать... Да и сам кареглазый не догадывался, — ты не одинок. — прошептал он, губами прикоснувшись к щеке, которая всё ещё была солёной от слёз, — Я постараюсь всегда быть рядом... Настолько много, насколько мне позволяет моя личная жизнь. Ты можешь мне доверять. Хёнун не понимал, что он чувствует сейчас — в груди разливалось тепло от слов Ханыля, он был искренне рад подобному проявлению чувств, он слышит подобное от него впервые и это важно, но каждую нотку счастья, что выделяло нежное обращение к нему, заглушала тяжесть стыда. Его мысли снова и снова возвращались к моменту, когда он, погружённый в свою накрученную боль, взял в руки лезвие и, думая о своём партнёре, который сейчас сидел рядом и успокаивал его, самые ужасные вещи, стоя в шаге от пропасти между любовью и ненавистью, пытался снять хоть каплю напряжения и страха... Он понимал, что примерно этого и пытался добиться своим поступком в том моменте, но, чёрт побери, это был не тот Хёнун, который сейчас, наконец поднявшись с подушки, уткнулся головой в чужие бёдра, согнувшись на кровати. Пак не знал, что его ждёт, признай он, из-за чего всё это произошло, но сердце сжималось от страха. Ханыль, будто бы чувствуя это беспокойство, воцарившееся в комнате, обнял легонько, вмиг становясь спасательным кругом для его разума. — Я... я так виноват, — всхлипнул Хёнун. Он знал, что сейчас серые штаны парня станут позорно пятнистыми, но, когда попытался встать, его удержали, переворачивая лицом к себе. Ён, словно маленького ребеночка, уложил поудобнее своего парня, смотря прямо в глубину бирюзовых глаз. Он ни за что не посмеет перебить его, — я думал о тебе... не самые лучшие вещи. Я думал, что ты мне изменишь, что я для тебя... просто замена чёртового Чаниля, что... недолго останешься со мной, не выдержишь моего характера, и... что мне никогда не стать тем, ради кого ты будешь стараться так, как ради него когда-то. И из-за этого... — он выпалил всё это так быстро, будто бы за долю секунды, но резко остановился, не в силах найти слова, чтобы объяснить далее. Но в карих глазах, смотрящих на него сверху, снова поблескивали те ужасные слёзы, которые было так грустно видеть, зная, что они из-за него. Стало видно, что Ханыль и так всё понял... Он выглядел как раненый зверь, когда выслушивал Хёнуна — вряд ли в его выражении лица присутствует злость. Может, совсем толика недовольства, чутка оскорблённое эго, но глубочайшая забота явно выигрывала. — Хёнун, — произнёс он. Голос, наконец, стал более спокойным, но не менее тёплым и уверенным, — это... не скажу, что неожиданно. Но ты не должен думать так. Когда мы начали встречаться, я и мысли не допустил о том, чтобы взглянуть на другого так, как смотрю на тебя... Я люблю тебя, правда, ты — моя неотъемлемая часть жизни, и этого достаточно, чтобы знать, что я не брошу тебя. Если я не отвечаю тебе на сообщения, значит занят учёбой — честно, я только ей и занимаюсь! Понимаю, что в моей жизни её много, но и я пока несвободный человек, мама тщательно следит за этим. Я... постараюсь как-то поговорить с ней, ты ведь ей понравилась... Она каждый день о тебе спрашивает. Может, семейный ужин устроим, хочешь? — в груди ощутимо щемило от подобных слов, и Хёнун, с широко распахнутыми глазами, глупо закивал головой, соглашаясь. — Я не хотел... нет, я... жалею, что сделал это, — выдохнул парень, пока русые пряди, намокшие от холодного пота, проступившего на лбу, перебирались чужой рукой, — я не знал, как справиться с этим, потому что... Меня много раз обижали слова, которые ты мне говорил. И чем больше так происходило, тем больше я думал, что ничего для тебя не значу. — Значишь для меня целую вселенную. — уверенно отпарировал Ханыль, — Значит, я буду напоминать тебе о своей любви каждый день. Нет, каждый час... Раньше я делал это слишком редко. Не оправдание мне, конечно, но я не особо силён в красноречии, и мне такие слова даются тяжело... Но это важно, я буду стараться, хорошо? — он огладил чужое лицо ладлонями, — Я был неправ, когда говорил сгоряча... те ужасные вещи насчёт Чаниля и моей любви к тебе, и когда сказал, что ты неспособен отдать свою любовь... Мне стало стыдно сразу же, как я отошёл, но... Не знаю, почему я не попросил прощения в тот же день. С тобой мне очень хорошо. — Прости меня, — снова прошептал Пак. Его голос был полон раскаяния. — Главное, что ты сейчас здесь, а не на том свете, да? — неловко усмехнулся Ханыль, ударив себя по лбу за такие выражения. Но, увидев улыбку на лице Хёнуна, у него, наконец-таки, отлегло, — Преодолеем все трудности вместе, а ещё... Походим к специалистам с нашими проблемами, как только начнутся каникулы, ага? Просто помни, что я люблю тебя, — сказал Ён. Ханыль медленно протянул руку, скользя пальцами по щеке Хёнуна, поглаживая его мягкую кожу. Он с искренним теплом, которое с каждой секундой разрасталось всё сильнее в сердцах обоих, заставляя их биться быстрее, посмотрел в глаза своего возлюбленного, и он, в свою очередь, заметив в чужом взгляде немой вопрос, кивнул головой. Чуть приподнявшись, Хёнун, собрав все свои эмоции и чувства, скопившиеся за прошедший час, закрыл глаза, полностью доверяя Ханылю. Словно мир исчез на мгновение, их губы встретились так нежно и медленно, как не было даже по утрам, когда Ён оставался с ночёвкой — они будто продолжали договариваться о чём-то сокровенном, что таилось в душе каждого уже давно, касаясь друг друга с небывалой лёгкостью. В груди теперь таилось совсем другое, ранее не испробованное чувство... Запечатлев новый этап их связи, новые обещания и уверенность друг в друге, поцелуем, Хёнун наконец-то осознал. Он наконец осознал, что в действительности не одинок. Ханыль правда был рядом.