Как лёгкий шифон на ветру

~ Этого следовало ожидать, думает Виктор, возвращаясь в отель. Этого следовало ожидать ещё давно, потому что любовь непостоянна и изменчива, как лёгкий шифон на ветру – любовь даёт всё и ничего, она бескорыстна и требует большой работы, она сильна, как море, и слаба, как трава под дыханием урагана. Любовь так сложно отыскать и так легко выбросить, словно сломанную детскую игрушку. Виктор не помнит своих детских слёз, не помнит слёз поражения, слёз расставания, но теперь это ощущается иначе – словно Виктор стал взрослее только сейчас, а любовь ускользнула сквозь пальцы, как мелкий белый речной песок. Аэропорт Ики – самолёт – Пулково – снова отель. Домой заезжать не хочется, дома мягкие тапочки Юри, его зубная щётка в ванной, рубашки в шкафу и шлейф его запаха длиной в восемь лет. Виктору тридцать пять, у него тренерские консультации стоимостью в пять нулей, четыре квартиры и три машины в личном гараже, но сейчас он чувствует себя так, словно сидит на паперти с протянутой рукой. Кто бы мог подумать, что однажды это всё не будет иметь значения, когда один день обрывает сердце, и луч становится отрезком. Виктора учили, что делать, если неудачно вышел из прыжка и подвернул ногу, если пытаются обмануть на деньги или подсыпают дерьмо в стакан в клубе, но никто не объяснял ему, как быть, когда боль причиняет любимый человек. «Нам нужно расстаться» Это не оставляет сомнений и не даёт шанса подумать – поставить запятую – паузу – время – время – ещё немного – ему просто нужно немного времени – это однозначно и не трактуется разными способами. Когда Юри сказал это, Виктор не смотрел в глаза, чтобы оставить себе жалкую надежду, ведь если бы он увидел холодное безразличие, это резануло бы словно ножом по венам. Может быть, всё, чего ему хочется – принадлежать кому-то и позволить хранить своё сердце в чужих тёплых руках. Сейчас у Виктора есть несколько дней до того, как ему придёт официальный документ, согласно которому Юри перестанет быть его мужем, а кольцо останется болезненным напоминанием прошлого. Яков сказал бы, что Виктор слишком любит драматизировать, но разве ситуация не слишком конкретная? Кстати, это хорошая мысль. К удивлённому Якову домой Виктор заваливается, изрядно нажравшись где-то на окраине Питера, и ему не приходит в голову, что его здоровую тушу Якову одному не дотащить до постели. Однако утром Виктор всё-таки просыпается на диване – смутно припоминается, как Яков едва не пинками подталкивал его в гостиную, а потом пытался затащить на диван. Видимо, получилось. – Я-я-яков… башка трещит, ёб её… Фельцман молча суёт в руки стакан воды и непонятно какую таблетку – если сейчас он захотел бы отравить Виктора, ему бы это удалось поразительно просто. Яков стал ещё старее, но холодный твёрдый взгляд слишком знакомый и понятный, и Виктор, сам не понимая как, немного успокаивается, только где-то глубоко внутри щелкает – раз-раз, раз-раз, как проверка связи, и при каждом щелчке становится больно. Это всё Якову знакомо – он проходил через подобное когда-то давно. – Юри бросил меня, – Виктор улыбается, скалится словно бы весело, и это Якову тоже знакомо. Яков крякает, пожимает плечами и неловко хлопает по спине. Виктор снова падает на диван и удивляется тому, как легко сон принимает его в свои ласковые объятия. Проснувшись второй раз на закате, Виктор чувствует с кухни запах чего-то знакомого, ему требуется пара минут, чтобы понять – какао, что-то картофельное и, возможно, котлеты. Полежав ещё десять минут, Виктор соскребает себя с дивана. – Ешь. На стол опускается большая белая тарелка – действительно, обычное пюре и обычные фрикадельки, и чашка какао рядом, и Витя почему-то вспоминает далёкое детство, лето на даче у бабушки, её обеды – один в один – и чувствует, как в носу противно щиплет. Они с Яковом никогда не были особенно близки, но сейчас Фельцман смотрит с вежливым беспокойством и странным теплом, словно бы провинившийся внучок поранил коленку: нашкодил или нет, а зелёнкой помазать надо. Наверное, он понимает, что Виктору некуда пойти сейчас, не к Плисецкому же домой заваливаться, у Виктора настоящих друзей по пальцам пересчитать и ни одного – в Питере. Яков – это приземлённо, знакомо и доступно, и Фельцман это понимает тоже, он знает Виктора слишком давно, чтобы удивляться его импульсивным поступкам. В юности Виктор мог бы позвонить в три часа ночи («Яков, привет, я на Северном полюсе»), и Яков бы искренне не удивился («Завтра тренировка в девять, не смей опоздывать»). Яков думает о том, что Виктор – живое движение, живая эмоция – сейчас похож на красивую, мёртвую статую, и это Якову тоже знакомо. – Это всё точно? Виктор кивает. Пересказывает последние сутки бесцветным голосом, думая о том, что это пытка какая-то, говорить и говорить об этом всём, когда хочется то ли спрыгнуть с крыши (будешь падать, крутани четверной тулуп), то ли повеситься (интересно, в воздухе дорожка шагов получится?). В его нынешнем положении не до выбора способов, вот бы кто-то поднял тяжёлый глок и пальнул пару раз – в сердце, чтобы заткнулось, и в голову, чтобы перестала думать и раскрасила стену абстракцией мозгов. Однажды в юности Виктор выступал в корсете, который затянули слишком туго – он постеснялся сказать и свалился в обморок от недостатка кислорода прямо посреди прыжка. Юри смеялся над этим, когда Виктор рассказал, но сейчас не до смеха – ощущения похожие. Едва Виктор отходит от похмелья – ближе к часу ночи – Яков вытаскивает его на улицу. Они молчат, Фельцман идёт быстрым шагом, и Виктор поспевает за ним, чувствуя, как в лёгкие вливается живительный нектар морозного воздуха. Вот видишь, говорит Яков всей своей суровой фигурой, без него тоже существует жизнь, подыши чем-то, кроме его запаха, заменившего воздух, люди не передохли мигом, когда он бросил тебя, и ты тоже жив, живее некуда, а будешь сомневаться – получишь подзатыльник и пинок под зад, чтобы ощутить сладкий вкус жизни. Яков покупает ему двойной эспрессо, и Виктор едва не выплёвывает желудок от мерзкой горечи, но под взглядом Фельцмана сдаётся и удивляется тому, что после действительно начинает чувствовать конечности и лёгкие. Запахивает пальто плотнее – холод чувствует теперь тоже. Домой Яков не отпускает – «будешь жить у меня, пока я не решу по-другому, и не смей спорить» – и Виктор ему благодарен. Домашняя еда (никаких свиных котлет и риса), политические передачи по телеку по вечерам, утренние прогулки в парке и тихие разговоры за чаем – о детстве, о тренировках, о новом поколении фигуристов, последних событиях в фигурном катании и в мире, день за днём, словно в бесконечной карусели. Виктор надеется, что так время и лечит, что месяцы сотрут нежными пальцами сажу горечи, оставляя за собой белый лист. Под новый год Яков неловко спрашивает, приходили ли официальные бумаги, и Виктор с удивлением осознаёт, что нет. Он так старался забыть свою боль, что вместе с ней забыл и о формальностях. Но, если бумаг нет, то может ли Виктор надеяться, что Юри передумал? – Тебе нужно проверить почту дома. Хорошая мысль, правильная, истерично думает Виктор, Яков, конечно, прав. Только есть один нюанс – дома все раны вскроются по-новой, и их снова придётся зализывать, отсиживаясь в берлоге Якова. Почтовый ящик дома переполнен, и на подъездном подоконнике рядом стоит большая коробка с надписью «Виктор Никифоров, невошедшее, кв. 112». Виктор выгребает в эту коробку всё из ящика и тащит домой. Стараясь не смотреть вокруг, Виктор бросает коробку на пол, садится на ковёр (облако пыли взметается в воздух и блестит на солнце, как крохотные снежники) и вскрывает первый конверт – от фанатки из Воронежа, беспокоится о том, куда делся Виктор. Следующее – от мальчика из Москвы, спрашивает, как поживает их с Юри собака и где сам Виктор. Один за другим – одно и то же, одно и тоже, где ты, где ты, где ты, где Виктор, куда он пропал? Виктору самому было бы интересно узнать, где он. Коробка кончается за три часа, но ничего, кроме писем десятков обеспокоенных фанатов и коллег, Виктор не находит. Чёртов новый год завтра, а у Виктора нет сил даже встать. Он падает спиной назад, на мягкий ковёр – выбирали вместе с Юри в каком-то пафосном магазине в Париже, а диван, на который падает взгляд, стал свидетелем слишком многого. Краем глаза замечает приоткрытую дверь в кухню, в щели виднеется раковина с висящим на ней их любимым полотенцем, на полу собачьи миски – выбирали долго и с любовью, стараясь угадать, что понравится любимцу. Виктор подозревает, что любимцу больше нравилось, когда они просто были вместе. То, что болезненно щёлкало внутри так долго, на секунду неуверенно замирает – Виктор подрывается так резко, что от лежания на полу кружится голова (и это знаменитый Виктор Никифоров? да весь каток помер бы со смеху, увидев такое), и пинает в сторону дурацкую коробку с письмами – всё их беспокойство и тревога сейчас чувствуются неуместными и лишними. Виктору не раз приходилось пользоваться своим положением в личных целях – в мелочах, как сейчас, вроде прискакать в аэропорт почти ночью, мило улыбаясь попросить узнавшую его кассира где-нибудь, ну пожалуйста-пожалуйста, раздобыть ему билет до Хасецу, я хорошо доплачу, пожалуйста, мне ужасно-ужасно надо! И вот – какому-то несчастному из эконома звонят с извинениями, а Виктор надеется, что под медицинской маской его лица не узнать. Эконом это, конечно, не то, к чему привык Виктор, но сейчас он не заметил бы, даже если бы на него наступил слон. Молоденькая девушка в соседнем ряду подозрительно косится на него всю дорогу и гуглит «Виктор Никифоров сейчас фото», долго сравнивает, а потом всё же убирает телефон (на чехле изображён Джей Джей, но этого Виктор тоже не замечает) и отворачивается. В голове Виктора крутится назойливая мысль, что он что-то упустил, что нужно было смотреть внимательнее, и тогда всё сейчас было бы понятно. Заснуть не удаётся, поэтому Виктор морозит лоб холодным стеклом окна, нервно перебирает руками край свитера и думает-думает-думает, он, кажется, со школьной скамьи не думал так много. В Хасецу адски холодно, кажется, ещё холоднее, чем в Питере, но Виктору наплевать. Он бежит к знакомому дому семейства Кацуки так быстро, что в конце концов лёгкие начинают гореть, словно в них налили расплавленного металла, а ноги сводит болью. Перед дверью он останавливается, чтобы хотя бы слегка перевести дыхание. В доме темно, все уже давно спят, наверное, или занимаются чем-то вне дома. Интересно, а Юри ещё живёт здесь? Или нашёл кого-то, с кем можно было бы жить? Нет уж, в это Виктор не верит, Юри честный, он не станет скакать из койки в койку каждые два месяца. Когда Виктор постучит, кто ему откроет? Юри? Его родители? Что они скажут, как посмотрят? Что ему, мать твою, делать?! В итоге всё решается само собой – как и многое в его жизни. – Виктор? Хочется закрыть глаза, лечь на заснеженную землю и прямо сейчас умереть – голос Юри за его спиной полон эмоций и совсем-совсем не похож на холодный отрешённый голос разлюбившего человека. – Почему ты возвращаешься так поздно? – неожиданно для себя говорит Виктор, всё также смотря на дверь. – Это может быть опасно, сейчас поздно. – Родители работают всю ночь, сейчас много русских туристов, которые хотят отметить ваш новый год. Они взяли Моккачина с собой, дети гостей играют с ним. Я… – шуршит снег под подошвами, голос становится ближе. – Я ушёл домой, потому что устал. Разреши, я открою дверь. Виктор смотрит на то, как Юри отпирает дверь, как его пальцы слегка дрожат, поэтому ключ не сразу попадает в скважину. На его большой смешной шапке кучкой лежит снег, щёки раскраснелись – от мороза, точно, – а на ресницах (Господи, помоги) тает две крохотные снежинки. Юри проскальзывает мимо Виктора как-то неловко, словно они не знакомы много лет, словно только что встретились на улице и с чего-то решили пойти домой. Виктору хотелось бы, чтобы так всё и было, чтобы их прошлое стёрлось большим ластиком. Но как же… в их прошлом так много хорошего и красивого, и почти нет никакой боли – кроме последних двух месяцев. Виктор хочет и не хочет всё это забыть, а Юри включает маленький ночник на кухне – после темноты у него болят глаза от яркого света – и бросает куртку на диван – ему всегда лень убрать её сразу после улицы. Виктор вешает её на место по инерции, это действие не требует даже мысли, но после оба они – и Виктор, и Юри – смотрят на куртку, молчат несколько секунд, а потом Юри отворачивается к раковине, и его согнутая устало спина говорит Виктору больше его пальцев, сжавших полотенце. – Если бы ты хотел развестись со мной, ты бы прислал официальные бумаги, – потому что так Юри и сделал бы, Виктор знает, они оба знают, а значит, что-то не так. Не сходится, как неподходящие детали пазла, оставшиеся последними в коробке. – Но ты не прислал. – Нет, – тихо подтверждает Юри, всё ещё стоя спиной. Виктор представляет, как он крепко жмурится, чтобы только не взорваться эмоциями, Виктор лучше любого другого человека знает, что у Юри внутри разбрызганы краски, и каждое пятнышко окрашивает окружающий мир по-своему, но очень ярко. Виктору даже кажется, что от этой яркости у самого Юри иногда болят глаза. – Прости меня. Витя. У Виктора противно ноет сердце – такое обращение у Юри для особых случаев: признаний, прощаний, горячих ночей и холодных вечеров. Виктор поджимается, и натянутые до предела нервы вот-вот лопнут, обжигая хлёсткими ударами нежное сердце. – Ты не хочешь расставаться, верно? – Виктор забрасывает удочку наугад, повезёт – не повезёт, попадётся крупная щука или жалкий малёк-карасик. Он понятия не имеет, прав ли, но эти слова жили в его голове все два месяца, и теперь им некуда деться, кроме как наружу, и Виктор слышит отчётливо, как вместе с ними вырываются и горькая тоска, и сладкая надежда, и осточертелое одиночество. Виктор надеется, что Юри это слышит – и втайне надеется, что Юри стыдно. – Я… Юри поворачивается, всё ещё неуверенный, боящийся, но Виктор уже не слышит – в голове возникает белый шум, взрывается фейерверк осколков, огонь выжигает заботливо засеянные поля – кольцо Юри никуда не делось, тоненький ободок на аккуратной руке, блеснувший в свете ночника. Виктор медленно огибает стол, приближаясь к мужу (как сладко это слово прокатывается внутри, словно крепкое домашнее вино, обжигает нёбо, глотку и желудок), подобравшийся, похожий на готовую к прыжку пантеру. Юри сжимается, стараясь слиться со стеной, и в его глазах столько неуверенности, что до Виктора медленно – слишком медленно – начинает доходить. Чёрт, он сам виноват во всём, он был таким слепым идиотом. Счастье туманит разум, и Виктор за своей безграничной любовью забыл о том, что Юри себя совсем не ценит. И всё это, кошмарные два месяца изоляции, постоянное дружеское молчание Якова, тишина его гостевой спальни, утренний какао и политические новости по вечерам – Виктор всё это сделал сам, устроил себе советский санаторий с хорошим вожатым, уехал отдохнуть, подумать о жизни, и вся прочая лабуда, которую любят повторять идиоты. – Ты снова думал о том, что мешаешь мне? Что тормозишь меня? Поэтому ты решил поиграть в благородного рыцаря, помочь мне избавиться от себя, не так ли? – Виктор чувствует, что напирает слишком сильно, но теперь уже не может остановиться – оголодавшей без дичи рыси дали понюхать свежего мяса, и теперь она готова с остервенением порвать любого, кто посмеет встать между ней и желанной добычей. Юри распластывается по стене, и в его глазах читается страх – Виктор знает, что боится он него его, а того тёмного, что живёт в самом Юри и иногда осмеливается взять верх. – Прости, прости, прости меня… – Юри по стене сползает к полу, обхватывает руками колени. Он уже давно взрослый мужчина, сильный и красивый, с удачной карьерой и крепким браком – а сейчас становится точно таким же, каким Виктор увидел его, впервые приехав в Японию. Виктор грустно улыбается, потому что есть вещи, над которыми не властно время. – Они все это говорят, они говорят, что без меня ты брал бы больше учеников… что вернулся бы на лёд, что… что у тебя без меня большое будущее, а я… отрываю тебя от них, что я эгоист, что я… – На лёд? – печально усмехается Виктор. Он садится прямо на пол, не боясь запачкать дорогие брюки, и придвигается ближе, лицом к лицу, бёдрами обхватывая бёдра Юри – и это было бы почти интимно, как их первый раз вместе, если бы ситуация была другой. – Мне тридцать пять, Юри, очнись. Мне уже полдесятка лет, как не светит никакой лёд, а учеников у меня ровно столько, сколько я считаю нужным взять. Они думают, что без тебя я взял бы больше учеников? Чёрта с два, за эти два месяца я не провёл ни одного занятия, вот что я без тебя, – Виктор позволяет себе опустить ладони на тело Юри – правую на его плечо, левую на колено – и прижаться щекой к щеке мужа. Тело Юри доверчиво расслабляется в ответ – наверное, машинально, игра памяти, в которую сложно выиграть. – Я знаю тебя полжизни, Юри, ты моя самая большая ценность и награда. Ты вдохновил меня восемь лет назад и вдохновляешь сейчас. Без тебя всё это не имеет смысла. Без тебя я, словно пустая кожура без мандарина внутри. Поверь мне. Юри трётся щекой о шею Виктора, накрывает его руку на своём колене ладонью и слегка сжимает, показывая признательность за честные слова. У Юри холодные руки после улицы, их обоих немного потряхивает, и только теперь Виктор осознаёт, как адски сильно он скучал – по неловкости тела Юри, по его одуряющему запаху, по тому, как он сжимает своими нежными пальцами руку Виктора, словно это его последняя надежда на спасение. И Виктор понимает по касаниям Юри, по его неровному дыханию и тревожному стуку сердца, что чувствуют они сейчас одно и то же. Виктор держит крепко, не отпуская, соединяя с собой вновь, возвращая назад оторванное с мясом, сшивая, спаивая вместе, смешивая запахи и перезапуская сердца в унисон. Проходит немного времени, и он чувствует, как нервное дыхание Юри успокаивается, тревожное сердце начинает биться медленнее. Виктор не хочет беспокоить спящего на нём мужа, и поэтому сидит так, прямо на полу, только осторожно стаскивает с себя кофту и накидывает на плечи Юри. – Юри, ты что де… Ой, Виктор? Мари, едва закрыв дверь, от неожиданности роняет сигарету, суетливо наклоняется за ней, смотрит широко распахнутыми глазами, а её шапка сползает набок. – Ты… ты должен был приехать раньше. Ты пропустил его день рождения, козёл. – Мне жаль, Мари, – тихо отвечает Виктор. – Я ничего не понимал до сегодняшнего дня, даже когда летел сюда из Санкт-Петербурга. – Вы идиоты, – Мари раздражённо поджимает губы. Куртка летит на диван, сумка следом, а потом она быстро скрывается в своей комнате – из-за закрытой двери слышится сдавленный всхлип. Виктор слушает спокойное во сне дыхание мужа, и думает о том, что нужно перенести его на диван, что Япония, заваленная снегом, прекрасна, и что подарить подарок на день рождения можно и после нового года. Новые кольца отлично подойдут. ~