Зелёный плен

«Зачем же я сунулся сюда?!» Он не знал, куда бежит. Всё вокруг было одинаково сумрачно, будто не ранний вечер — глубокая ночь накрыла лес. Сумрачно и зелено. И зелень эта преследовала, окутывала, словно облако — шуршащее, стрекочущее, кликающее птичьим голосом. Гисборн. Гисборн. Гисборн. Боже милостивый, разве деревья могут говорить, разве знают людские имена?.. Но они говорили, звали. Зов не умолкал ни на минуту. Плясал в ушах, давил горло; мысли разбегались, точно у пьяного. Гай искал дорогу и не находил и следа. Откуда пришёл, где знакомые места? Ничего, одна непроглядная листва да трава. Шлем давно потерялся в какой-то канаве: до него ли было? Меч бесполезно бился о бедро. Выхватить, да против кого? Не было перед глазами никакого врага. Но, право, даже ублюдку Локсли был бы рад Гай; да любому из шервудской шайки. Всё же люди... «Бесы это, бесы водят, Господи, помоги!» И слова молитвы путались в уме и на языке, и кружилось над головой пронизанное кронами сумеречное небо, и не осталось скоро других слов, только... Гисборн. Гай уже не смотрел, не открывал глаз, только бежал. Падал, вставал, наугад продираясь через хлещущие по лицу и рукам кусты. Нет, он не ждал помощи. Некому прийти — брабансоны, наверное, давно убрались из леса, поближе к тёплому очагу и вину. Хорош друг оказался де Нивель! «Будьте вы прокляты, будьте все прокляты!» — сверкнуло сквозь стрёкот в голове. Гай вновь рванулся вперёд, и вдруг из-под ног опять выскользнула земля, Он пошатнулся, готовый падать, и... Падать было некуда. Затрещали ветки, обхватывая броню с кольчугой, больно впившись в подмышки и локти. Распахнул глаза — Матерь Божия! Он полувисел на склоне какого-то овражка. Совсем рядом, в паре футов у ног, журчал ручей, еле видный в вечерней темноте. Туловище оплетали стебли диковинного растения. Вьюнок? Лоза? Если только где-то на христианской земле есть такие лозы — жирные, гладкие, каждая толщиной с запястье взрослого мужчины и усыпана крупными, точно светящимися белыми цветами. Это росло в кроне обычного низкого дерева, в которую угодил Гай. «Ну и дрянь!» А где же треклятый зов? Как будто пропал, лишь кричат ночные птицы да дрожит воздух от сверчков. Гай потянулся к ножу — нет, не достать... Стоять было тяжело — глинистый берег проседал под ногами. Только ступишь, и всё ползёт, чавкает. Еле-еле можно держаться на носках. Вдруг одна из ветвей подломилась. Хрустнула и странно выскользнула из-под руки. Как же больно! Но Гай даже был рад — хоть на ветки и лозы под правым боком давил двойной вес, левая рука оказалась свободна. Сейчас бы всё обломать, выбраться, а падать разве страшно? Лучше в ручей, лучше зашибиться, но только не так. Пальцы уже обхватили рукоять ножа, как вдруг... «Нет, это невозможно! Невозможно! Так не бывает!» Гибкие стебли зашевелились как змеи. Кольца их сразу стянули руку, намертво прижав её к боку, и бесполезный клинок, сверкнув, плюхнулся в воду. Часть стеблей поползла на грудь, другие обняли бёдра, забираясь под броню. Гай завопил во весь голос. Но крик тут же оборвала петля из лозы, крепко захлестнувшая горло. Лес был здесь всегда. Он помнил времена задолго до первых людей, когда по земле ещё бродили огромные неповоротливые твари, подобные чешуйчатым коровам; помнил танцы Доброго Народа и первый камень в Кольце Рианнон; что там — и сама госпожа Рианнон частенько проезжала под зелёными сводами со своей свитой. Люди, маленькие и слабые, научились слушать лес. Они давали подношения, следовали правилам, а взамен получали урожай и право охотиться. Но с годами всё изменилось. Приходили другие, те, кто уже не хотел слушать и отдавать, а хотел лишь присваивать. И этот мальчишка — один из таких. Злой, крикливый, как подросток-щенок; пахнущий железом и дымом. Лес видел его едва ли не каждый день и обращал внимание не более, чем на кролика у корней дуба. Но нарушать ритуалы? Осквернить алтарь? Покуситься на жизнь Херна — пусть человека, но выбранного воплощением бога?.. Такое не прощается. А теперь наглый юнец трепыхается среди ветвей, хрипит и ещё пытается ругаться. Он сильный и, вдобавок, упрятан в доспехи, но это не поможет. Глупые люди думают, будто железо одним своим видом отпугивает духов. Как бы не так! Если поверье и истинно, то лишь для самых младших потомков Доброго Народа. Но не для того, кто был здесь до начала времён. Горло давило до слёз. От белых цветов, распускающихся уже почти под носом, шёл пьяный, омерзительно-сладкий запах. Гай упёрся подошвами сапог в склон и постарался себя приподнять. Лозы уже изорвали ему одежду взявшимися из ниоткуда здоровенными шипами; Гай чувствовал кожей отвратительные, точно змеиные тела. Укол, ещё укол. Они забрались выше колен и, кажется, Гай знал, куда эти твари (тварь?) хотят двинуться дальше... «Господи, нет!!!» Он тщетно пытался сжать бёдра — тут же терял равновесие, повисал в петле, и приходилось заново искать опору. А толстые скользкие отростки с небывалой силой протискивались между ног. Один из них разом оплёл Гаю мужской орган, заставив захрипеть от нового приступа ужаса. «Да что ж ты за мерзость такая?! Оно что, и в задницу мне полезет?!» Но, на счастье, другой отросток лишь исцарапал шипами кожу на ягодицах и тем ограничился — сполз и присоединился к обвивающим ноги. Трава может превратить камень в прах. Вот и с бронёй справиться оказалось легко — пожалуй, не сложнее, чем птице расколоть раковину, найденную на побережье. А что не можешь расколоть, то легко обойти побегам, ползучим и тонким. Внутри у «раковины» тоже оказалась сочная молодая плоть, покрытая кожей — белой и нежной. Какие же они слабые, эти люди! Чуть надавишь кое-куда — уже выгнулся весь и стонет иначе. Хоть и страшно ему, мерзко. Лесу и в темноте как ясным днём видно это перепуганное круглое лицо с вытаращенными голубыми глазами, полными слёз. Маленькие гибкие веточки тянутся к ним, собирают со щёк солёную влагу. Пусть ничего не пропадёт даром. Отростки поменьше маячили перед глазами, кажется, нацеливаясь их сожрать. Пришлось крепко зажмуриться, хотя в глубине души Гай осознавал: штуковина, которой под силу порвать в клочья несколько слоев ткани, легко справится с его веками. Просто как о таком подумаешь? Да и разум мутился — от удушья, страха и... постыдной похоти. Тугие кольца лозы сжимали, теребили его член, чуть покалывая. Крохотными, уже совсем иными колючками. И от этого плоть наливалась больным жаром. Волны его пробегали по телу, принуждая сильнее прежнего вытягиваться в струнку. До хруста в коленях, до огнистой рези в рёбрах и сдавленной ветвями правой руке. И с дрожью выгибаться навстречу. Хотя всё отдал бы — пусть только эта тварь, наконец, оставит в покое. Нравится ли тебе, Гисборн? Опять этот дьявольский голос! Теперь он не звал — вкрадчивым вопросом вливался в уши, сладкий, точно аромат тех богомерзких цветов, сбившихся вокруг головы. Гай ощущал, как что-то маленькое и противное, как паучьи лапки, гладит его лицо. Скребётся в углы сведённого судорогой рта, щупает нос и сомкнутые веки. И ни смахнуть, ни раздавить — нечем. Такое же мелкое копошится на груди: добралось до сосков. Щиплет их, ласкает — от этих ласк Гаю хотелось выть. Сколько он в этом странном плену? Час? Минуту? Не понять. Только плещется внизу живота ядовитое тепло, стучит в ушах кровь, а дышать всё сложнее и сложнее. Нравится? «Оно никогда не отпустит». Нравится? На губы вновь лёг пахнущий мёдом и мокрой зеленью отросток, на сей раз плотный, с жирным бутоном на конце. Гай, подавив отвращение, вобрал его в рот. На вкус как одуванчики, которые ел в детстве; только вот те не шевелились. К горлу подкатила горькая желчь. Нравится? «Прости меня Господи и Святая Дева!» Он изо всех сил стиснул зубами эту мерзость и, съехав пятками по глине, окончательно повис в петле. Шею резануло болью, в правом плече что-то щёлкнуло. Гай ещё успел ощутить, как член распирает изнутри тяжёлое, жгучее, а потом темнота ударила его в распахнувшиеся от боли глаза, завертелась в круговороте сияющих точек. И всё исчезло. Пожалуй, лес ожидал от гордого норманнского мальчишки чего-то подобного. Укусить безобидный цветочек и тут же попробовать удавиться. В этом суть человеческая — чем просить прощения, сделает всё еще хуже. Лес дал, конечно, ему поболтаться для острастки — немного, примерно столько нужно, чтобы без спешки сосчитать до десяти. А потом выпустил из склона овражка ещё с дюжину сильных побегов и приподнял ими трепещущее в агонии тело, заодно ослабив захват лозы на шее. Нет, глупое дитя человеческое, твой последний день пока не настал. И приблизить его — не в твоей воле. Толстые стебли сплелись вокруг тела так, что стали ему надёжной опорой: тут подлезть, там поднять и передвинуть. Конечно, бесчувственным этот Гисборн нравился лесу гораздо больше, чем просто связанным. Тихий, спокойный. Уже не кусается и бросил возносить бесполезные молитвы вперемешку с проклятиями. Глаза закатились, упал на грудь перекушенный стебелёк цветка, и за ним со вспухших полураскрытых губ потянулись ниточки слюны. В волосах распускаются другие цветы. Их-то пленнику не удалось раздавить. А самый большой и яркий — между ног, там, где ростки напились сладкого семени, вобрав всё до капли. Крупная дрожь изредка пробегает по рукам и ногам, но она уже гораздо слабее первых судорог, когда парень дёргался так, что сломал пару веток. Горло больше ничего не стягивает, голова бессильно склонилась набок; на бледной коже шеи широкий рубец — тёмный как клеймо. Здесь же ползают стебельки: они ловят листьями биение сердца. Живой пока. И ещё поживёт — всё же сегодня Лита. А лес не привык нарушать свои же законы. ***** Голова кружилась. Казалось, всё вокруг едет в разные стороны, как при корабельной качке, и поди пойми — где руки, где ноги. Под щекой жёсткая ткань подушки, перед закрытыми веками — смутные, плящущие тени. Саднило каждый дюйм тела. Его будто изодрали на куски, а потом сшили заново в скверную тряпичную куклу. Не было сил открыть глаза и вымолвить хоть слово. — ...И вот упёрся, сукин сын: нет, сэр Гай веселится где-то в деревне, на что его искать, тревожить. Да какое веселится? Наёмники, дикари эти, ещё к вечеру вернулись, половину погреба вынесли и пьяные валялись по всему двору. Что же, сэр бы без них в Уикхеме остался? А если сами и прирезали?.. Хорошо, аббат в своём уме, сказал этому ослу капитану послать таки нас в лес. Шерифом припугнул. Тот как раз скоро вернуться должен. Над ухом вился хриплый полушёпот. Совершенно человеческий, нормальный — это всего лишь Эрик, оруженосец Гая. Парень недалёкий, но добродушный, деятельный. Гай уже видал его сегодня — когда впервые очнулся — перекинутым через седло — и принялся от тряски блевать. Эрик, сквозь пелену слёз неясный как отражение в дрожащей воде, утирал ему лицо и радовался, точно ребёнок. «И почему я не взял своих солдат? Нет же, припомнил старую дружбу! Думал, поможет!» Гай зашипел от злости и от боли — из его спины только что вытащили что-то острое. Должно быть, одну из тех треклятых колючек. — Ты б меньше болтал, а больше делал! На-ка вот, посвети сюда. А то как я всё это богатство выну? — отвечал Эрику старушечий голос. На истерзанную спину и зад Гая чуть плеснули прохладным, заставив поежиться. Ранки сразу же начало щипать. Запахло вином. — Вот же мерзость какая... Мы когда нашли, подумали было, что всё, отмучался. Белый как простынь и замотан весь лозами, ростки аж с кольчугой переплелись. Прямо муха в паутине, прости Господи. И кругом цветы эти большущие. В волосах, как у наших девок. На груди, руках — везде. Даже где хер, и там выросло с мою ладонь. Разве же такое бывает, а, бабушка? — Сам же видел, значит, бывает. Лес и не такое может. А раньше-то... Говорят, при римлянах в этих лесах и по десять человек за раз могло пропасть. Только кости находили, да такие, как зверь не оставит. — Как так? Не будь Гай так безумно вымотан — испугался бы вновь. Но что их разговоры, когда он был там и сам всё пережил? Для страха не оставалось сил. А вот боль была, то тягостная, бьющаяся в такт сердцу, то резкая — когда очередная колючка покидала тело. И за этим шло облегчение. Ссадины промывали, промакивали тряпицей. — Да вот, как сказала. Доспех, оружие, что там ещё, висит, в ветки вплетённое. И кости. Чистые, целые, каждая при своём месте. Зверьё же знаешь, как жрёт? — Знаю, бабушка. — Значит, понял, о чём я. Но такое, конечно, редко бывало. Римляне, говорят, люди не такие дурные были, как норманны. Не мешала им Лита. «Это я дурной? Я?!» — колыхнулось в груди. И Гай хотел закричать, обругать старуху как-нибудь, хоть она и помогла ему. Но вместо привычного начальственного голоса вышел у него какой-то жалкий писк. — Тише, тише, сэр! — Эрик тут же медведем навалился сверху на больные плечи и залопотал: — Мы сейчас всё вытащим, сразу как новенький будете! — Да пусти ты его, шальной, там же вся спина в синяках! Или от себя добавить решил? — возмущалась старая служанка. А Гай вдруг с особенной яркостью понял: всё кончилось. Неведомые лесные твари остались далеко за стенами замка и города. И от этого, и от злости, от стыда, от воспоминаний, как мерзкие зелёные отростки мучали своими ласками его тело, он расплакался, уткнувшись в подушку. Не было сил оттолкнуть оруженосца; Гай только стонал «уйди, уйди!» и не знал, говорит ли это Эрику или своим мыслям. Но одно он знал наверняка. Стоит только ему, Гаю Гисборну, оправиться и лес получит по заслугам. Обязательно получит.