ОГОНЬ

      – …Не представляю даже, что с ними будет, когда… Серьезно?.. Ты в детстве не наигрался?       Но на руки его, пластик вороненый бездумно вертящие, снизу вверх не может не засмотреться: на всего него сразу, такого красивого, полуголого, сверху собой так нужно прижавшего, на бесконечность за секунду опять липнет; липнет, вязнет, как загипнотизированный, смотря пальцы длинные белые, белым едва видно расцвеченные, на костяшки выпирающие, от ссадин полузаживших едва видных розоватые, на кисти тонкие, на запястья точеные, глазами по вен дорожкам канатным, до локтей натянувшимся, ведет, за родинок крапинки, за витилиго кляксы белые, за псориаза россыпь шрапнельную спотыкаясь…       Взгляд отвести не умеет, до жжения горячего под веками не моргая смотрит: как на предплечьях – анатомическая модель, – мышцы напряженные под кожей полупрозрачной двигаются, как слышно едва суставы запястные, вращаясь, хрустят, как по пластмассе пистолетной солнца предзакатного блик от движения рук прокатывается, как…       – В детстве у меня настолько крутых не было… – От восхищения самому себе какого-то идиотского, в моменте по-идиотски внезапного, чуть не подпрыгивает, едва-едва на бедрах ерзая как будто случайно. – Он же совсем как настоящий, Дим, ну!..       И на улыбку его – ну совершенно ребенок, г-споди, ярче тысячи солнц закатных светится, – Дима тоже не может не залипать, взглядом в несчетный миллиардный раз трогая-оглаживая на щеках ямочки, губы в улыбке выгнувшиеся, от улыбки все заломы мельчайшие, как глаза у него невозможно горят, как весь он как маленький ядерный взрыв, как из-за окна ветер невесомый в море его волос, пряди перебивая, тонет, как…       – Тихон, когда в секс-шопе первый раз был, так же сказал… Про другие игрушки, правда, но все же… И ты разве настоящий когда-то в руках держал?       И руками его бесконечно – где рук длины хватает, – трогает-оглаживает, сверху на себя полулегшего, как будто даже успокоившегося, как будто даже грядущее уже принявшего, как будто…       Как будто и вправду хоть на секунду забывшего?       – Каво? – Сережа от удивления для себя самого неожиданно как-то вдруг замирает, на Диму сверху чуть ровнее – чтобы точно глаза в глаза, – умащиваясь. – Когда это такое было? И откуда ты это знаешь?.. Или вы что, вместе в секс-шоп ходили?       И чуть-чуть совсем на коленях приподнимаясь, на коленях совсем чуть-чуть выше переползая, оседает сразу же, в центр груди руку Диме ладонью раскрытой, опираясь, ставит, пальцами сердце накрывая, сердца ритм пальцами чувствуя; бедрами сразу же совсем чуть-чуть притирается, как будто – просто поясницу затекшую выгибая, а не потому что…       И пистолета муляж пластиковый как будто случайно прямо дулом в низ живота упирает Диме – как будто под весом внутри полого пистолета рука вдруг обессилела, а не потому что…       – Слишком много вопросов, Сереж… Все тебе прямо расскажи… И вообще, что было в студенчестве – остается в… Ты вот ответь лучше, зачем реквизит спер? И каким образом это тебе удалось? За этими приблудами на студии следят же вроде как…       И совсем едва ощутимо по бедрам голым ему от коленок, поглаживая, аккуратно ладонями раскрытыми, вверх перетекая, за талию кончиками пальцев и выше по коже белой, по прессу крепкому, за ребра, под ребра торчащие, заранее отвлекает, а не потому что…       Не потому, что сам в грядущее придуманное, в сценарии написанное-нарисованное верить не хочет?       Заранее видит огонек тревожный желтый в зелени родной конопляной; физически будто тревогу его зарождающуюся бессознательную чувствует: чуть-чуть только дернуть, только чуть-чуть искру высечь, про на смене – уже следующей очередной, г-споди, цыганская магия, дай всем нам сил, – грядущее напомнить – пиздец полыхнет.       – Грех на такой ебанине не сыграть собачий вальс.       Как будто бы видит: веселость эта его на самом деле натянутая и вот прямо сейчас только ширма, притворство одно – лишь бы суеверного страха глупого пасть заткнуть; как будто слышит это в щелчках курка шутовских ритмичных… Видит: рука у Сережи подрагивает едва-едва, на крючке спусковом палец совсем чуть-чуть с такта сбивается, чем дальше – тем сильнее, чем дольше он пистолет бутафорский насилует – тем явнее улыбка со всех сил закушенная на лице красивом оплывает в оскал судорожный…       Вспомнил?       Не то, чтобы и сильно забывал, наверное.       Забудешь такое разве?       – И вообще, Дим, не спер, а временно присвоил для лучшего погружения в роль!..       А самого внутри глубоко пламя тревожное только сильнее разъебывает, все сильнее осколки склеенные в стороны изнутри разрывает, прямо по сердцу карябает… Вжиться? Или себя – их обоих, – отслоить на секунду хотя бы, себя отдельно рассмотреть за – намного больше, чем просто – ролью, за другим собой, за – самой любимой из множества бесконечного, – маской, что в момент от себя самого ускользнувший лицом вторым как будто родным таким же стала?       Куда уж сильней вживаться, блять.       Тут из ума бы совсем не выжить.       Чувствует вдруг: за солнечным сплетением жерло вулканное разверзается, как будто – распускается цветок пламенеющий, как пламенем все тело изнутри медленно заливать начинает… И как будто: прямо вот в эту секунду уже отдачу фантомную чувствует, по руке отдачи удар от ладони в плечо по костям, по мышцам, по венам разрядом стремительным; как будто – и в себя пули летящие вызревшие, свою плоть реальную разрывающие пули фантомные чувствует…       Как будто чувствует: пламя это, по всему телу разливаясь, слишком горячим – выше температуры солнца, – становится. Как будто чувствует: смерть близкую – не иллюзорную, придуманную, прописанную, нарисованную, нафантазированную, в будущем не раз еще сыгранную, поебать – а собственную, до корчей предгрозовых реальную.       Чувствует вдруг остро, до одури обжигающе – настолько, что кажется – в венах запекается кровь: эта фантазия ебанутая не пугает, а от сердца зарвавшегося по телу огнем стекая, все тело изнутри пламенем заполняет до дрожи мелкой пронзительной…       И – контроль совсем отпуская, просто с головой позволяет себе в пламя это окунуться, чтобы Диму за собой утащить – как-то в движение одно мизерное за секунду на коленях выше перекатываясь, совсем широко на нем сверху колени в стороны разводя, руки ему коленями зажимает, дулом нагревшимся по животу, по груди через центр до шеи ведет, в шею под челюсть упирает. Чувствует: Дима всем телом в первую секунду почти взаправду вздрагивает, взаправду почти всем телом напрягается, как будто дыры рваные воображаемые, наперед дулом намеченные, реальными стали.       Вздрагивает в первую секунду всем телом, у шеи пластик нагревшийся чувствуя; вздрагивает, на себе тяжесть его родную еще острее чувствуя, чувствуя, что руками зажатыми двинуть почти не может; чувствуя, что руки, коленями его в матрас вмятые, немотой наливаясь, от немоты покалывать едва-едва начинает, немоты белым шумом едва-едва кусает.       – Сереж?.. Ты чего?       – Все понять пытаюсь, зачем на самом деле он это сделал, ведь не…       Запястье с пистолетом зажатым от шеи медленно отрывает; сверху вниз, над ним выпрямляясь, в глаза Диме смотрит. Запястьем с ладонью смерть бутафорскую до белизны стиснувшей крутит полубездумно – Дима как завороженный за красотой этой смертельной следит неотрывно, руками незаметно едва-едва шевельнуть пытаясь – а он в ответ, чувствуя, мышцы напрягает, сильнее сверху собой сколько может в постель вдавливает.       – Ну по сценарию же вроде прописана мотивация Птицы… Да и сам он это…       – Не – перебивай – меня, – шепотом свистящим, вплотную рывком склоняясь, прямо в губы шепчет, стволом по виску, по скуле, по щеке, по губам, опять под шею; так и держит, сам назад отклоняясь, спину чуть выгибает. – Ах да… То, как это прописано в сценарии мне… Не нравится? И кажется каким-то немножко бредовым… Поверхностным что ли… Революция в психиатрическом диспансере, блять. Зачем, ну вот скажи, мне самому надо было стрелять, да еще и при потенциальном свидетеле, если умнее… То есть не мне… И не то, чтобы прям насовсем наповал стрелять… Нет, ну то есть мне, конечно, но не прям совсем… Блять.       Медное солнце, какое только в июне по вечерам бывает, взвесью красновато-оранжевой покрытое, закатно плавясь, совсем уже почти в горизонте утонув, каплями предпоследними в окна открытые льется, из окон светом золотым их обливает, стекая, в волосах Сережиных путается солнечными зайчиками стеклянными – Диме рукой их накрыть хочется, хочется в гриву спутанную пальцы окунуть, чтоб на руку зайчики перескочили, голову ему дурную не грели, чтоб какое еще гениальное в голове у него не вызрело…       За секундой утекает секунда; Дима как-то вдруг уже совсем окончательно не боясь опять его почти перебивает: серьезно, в глаза прямо глядя:       – Сереж, скажи триста.       – Каво? Ты сдурел?       – Ну скажи.       От глупости неожиданной предсказуемой интересно даже становится: интересно повестись на уловку очевидную, чтобы…       Чтобы что?       – Ну, допустим, трис…       И быстрее, чем договорить-дошептать он успевает, быстрее, чем сам Дима понять-осмыслить может – руки как-то выпутывая-выкручивая из-под коленок его острых, за коленки, за бедра, за ягодицы, за талию, под ребра, по груди, за плечи движением одним скользящим хватает, всем телом напрягается, выпрямляясь рывком, одним движением смазанным тягучим на спину его роняет, переворачивая их, полностью в света пятно широкое обоих их окуная, сверху нависает, руки ему в постель жмет, запястья цепляя, пальцами на правое всерьез почти с силой давит, чтоб ладонь ему расслабить, чтоб пистолет реквизитный как будто сам собой выскользнул, чтоб на время хотя бы утонул забытый в простыни волнах смятых.       – Тебе нужна помощь специалиста…       Зависает над ним на целую секунду бесконечную, бесконечно сверху разглядывая, в глаза ему смотрит, в бликах солнца медовых на зелени родной вязнет…       А потом ладони совсем расслабляет, отпуская, кисти-предплечья сверху – вниз – вверх, касаясь едва ощутимо, гладит, гладит по лицу, по скулам выпирающим порозовевшим, по щекам ввалившимся гладким, по шее долгой с жилкой бьющейся, кожей руки его выдох длинный чувствует. Под челюсть, поглаживая, прихватывает и дальше, ниже, по шее, по ключицам, по плечам, по предплечьям до ладоней горячих, ладони в одно перекручивая нежно...       – Ну чего ты у меня?       И как не пытается он глазами по сторонам скатываться – Дима в них все равно огонек тревожный желтый видит за солнца мазками широкими.       – А я что? – Тревогу свою все равно на фоне далеком слышно едва шумящую через силу обратно заталкивает, даже не думать стараясь опять, что сыграть-пережить неизбежно придется, – я ничего. Таков мой путь художника… И знаешь что?       – Что?       – Я заебался пытаться стать лучше и поэтому…       Внутри от ребер до костей бедренных волна дрожи теплой прокатывается, внутри все скручивает сладко, когда Сережа, изгибаясь плавно, всем телом сразу трется, ноги голые задирает, лодыжки на пояснице Диме скрещивает, вперед подаваясь, приподнимается сколько может, губами губ едва-едва касается, выдохом обжигая…       – Поэтому? – Игре его не сопротивляется, не поддается, просто – сколько может себя сдерживает.       Сдерживает, чтобы не кинуться на него вот так вот просто и сразу. Не кинуться – объятиями не придушить, всего его не зацеловать-затрогать до потери сознания у обоих них окончательной.       – Поэтому принял решение остаться невыносимым…       И как-то быстро неправдоподобно руки из захвата слабого выкручивая, как-то сразу правильно пластик пистолетный, за секунду нашаривая безошибочно, из-за головы выхватывает, сразу Диме в шею упирает.       – И я почему-то уверен, что тебе это понравится…       Другой рукой в плечо ему вжимаясь, на руку вытянутую от себя отклоняет, дулом пистолетным от шеи вниз ведет медленно, срезом дульным царапая, ключицу цепляет и ниже, ниже с нажимом, сосок задевая; в глаза неотрывно смотрит – так, что Диме кажется: зрачками поплывшими насквозь – или не кажется? – прожигает…       Сразу почти с пистолетом рукой вверх обратно все тот же путь до шеи, по шее и выше, к себе притягивает снова ближе, совсем близко, в простыни опадая обратно, обоих их как будто само собой роняя, пистолетом по губам ему-себе ведет...       И Дима просто ему поддается, просто – навстречу совсем окончательно близко клонится, чувствуя, как надсадно сердце в грудь колотится, из-под ребер вырываясь почти…       Представляя вдруг на секунду – а что, если бы вот эта ебанина черная в руках у Сережи настоящей была, пулями настоящими начиненная, по-настоящему убивать заточенная?       Просто – поддается ему и фантазии своей больной поддается, жмурясь – пиздец как ярко все это представил, – Сереже это шепчет шепотом неслышным; физически чувствует – ярко как пиздец, – что и он тоже…       Тоже представил.       Тоже поверил.       – Такое у тебя, значит, искусство?       – Главное, чтобы не искусство насилия над головой.       Сквозь дуло к губам прижатое поцелуем медленным жмется, за бедра тиская, на ощупь гладит; на ощупь, не глядя, от губ его не отрываясь, выше от бедер по коже гладкой тянет, каждый сантиметр прощупывая, до груди, по груди ладонями широко раскрытыми накрывая с нажимом шершавым, шершаво ладонями соски цапая…       И – ниже обратно, едва совсем приподнимаясь над ним, к животу плоскому ладонями прилипая, татуировок контуры руками помня, ниже, кромкой белья, оттянув, по коже хлопает – так, что Сережа дергается от неожиданности; Дима на ощупь через белье за член его всей ладонью хватает крепко, крепко ладонь сжимает, с оттяжкой на миллиметр вниз-вверх-вниз…       И его вот так за член под ладонью крепнущий трогая, чувствует, как собственный встает полностью.       Не глядя, губами в шею впаиваясь, наощупь под белье ему рукой стекает, белье за резинку медленно стягивает, резинкой, умышленно провоцируя, член цепляет – чтобы острее обоих ожгло, – ниже между бедер ладонью ему, проминая-поглаживая, сам к нему членом с силой притирается к сухожилиям канатами на сгибах бедренных натянутым…       Отрывается на секунду всего, в руках-ногах перепутанных его-своих сильнее путаясь, с него-себя, приподнимаясь, рывком неосознаваемым стремительным белье стягивает, в сторону куда-то туда за плечо комком швыряет; обратно сразу, к нему, на него, всем телом сразу касаясь, чтобы прямо голой кожей по голой коже, собой накрывая, сверху ложась, руки переплетает, вверх и по простыни параллельно вдоль над головой ему, пальцы в одно перекручивая, сразу всем телом об него трется, членом задевая член по всей длине – так, что одновременно они задыхаются, в дыхании собственном в поцелуе языками путаясь.       И – едва губу ему не прокусывает, дергаясь, когда Сережа, руки выпутывая, двумя руками за шею хватает, лодыжки сзади скрещивает, вскидываясь, ногами обнимает, в пояснице волной плавной гнется, притираясь ответно сильно…       В шею Диме только одной рукой вцепившись всей ладонью дрожащей, другой на ощупь куда-то туда тянется, наощупь помня, где только час назад валялось… Да где оно, блять…       И, нащупав, через силу его-себя в стороны разные друг от друга – электрическая цепь, – размыкает, друг от друга оттягивая. Наощупь, в пальцах от дрожи вращающихся путаясь, ближе ладонью другой подтаскивает, руку в грудь Диме упирает, пальцами согнутыми едва-едва оцарапывая, от ключицы вниз по груди тянет. Выгибаясь, ноги под ним совсем широко в стороны раздвигает, в несопротивляющиеся руки смазки флакон полупустой вкладывает…       В глаза ему прямо в эту секунду смотрит так, что – представил, как игра эта вся его со стороны выглядит, – самому жарко становится. Дима как будто и без слов совсем его – по вибрациям выдоха-стона задушенным, по дрожи мелкой колючей по всему его телу горячему, по губе до красноты закушенной, – понимает.       И, отклоняясь послушно, – так, как надо, как обоим им хочется, – рукой вниз ему между ног тянется… Пальцы влажные в него по одному вставляет; медленно, слишком медленно, каждой секундой томительной наслаждаясь, в лицо ему опять бесконечно засматриваясь, каждую мельчайшую гримаску впитывая, косточки торчащие тазовые поглаживая и по животу подрагивающему вверх-вниз медленно другой руки раскрытой ладонью.       Ноги ему свести не позволяет, за внутреннюю сторону бедра дрожащего прихватывает, до колена, поглаживая, ведет – и обратно, другой рукой в нем резче двигая, глубже пальцы вставляя…       Залипает, загипнотизированный, взглядом по телу ему ведет медленно, между ног раздвинутых ему смотрит, вдохнуть правильно забывая… В горле сохнет стремительно, горло шершавым изнутри от пожарища этого всего становится. Ладонью раскрытой от перекрестия солнечного, от арки ребер нижних выпирающей, ниже, по животу скользит медленно, медленно члена его текущего касается кончиками пальцев от головки по стволу вдоль до основания, медленно невыносимо, до яичек тяжелых темно-розовых, шов чувствительный продавливая-поглаживая, ниже, с нажимом под яичками притираясь…       Почти тока разряд сквозной по всему телу до дрожи мелкой, до дыхания спотыкающегося, когда Сережа пальцы своими влажными уже находит, себя поглаживая… Дима глаза на него задирает, из морока сладкого гипнозного на секунду всего выпадая…       И взаправду почти вздрагивает, видя в зрачки себе смотрящий дула пластикового мертвенно-черный зрачок.       Голова сразу тяжелой становится, тяжело вокруг оси своей вертится: Сережа, вслепую в него целясь, затылком в простыни, шею выгнув, жмется, на выдохе стонет, другой руки пальцы в себя вставляет, шепчет беззвучное смотри…       – Смотри на меня, Дим… Иначе я… В-выстрелю… И в этот раз не… Не промажу. – Стон подавляемый изнутри на горло налип, ни вдохнуть нормально, ни хоть слово в полный голос произнести. – Сыграем в игру?..       И – резче, слишком резко, сразу три в себя совсем глубоко вставляет, вскрикивает, дергается от острого, пронзительного, обжигающего, ни с чем не сравнимого… В голос стонет протяжно, но руку с пластмассой пистолетной не отпускает.       Судорога ему все тело сладко скручивает: Дима ее как собственную – в красках представил, каково это все, по телу будто тока разряд сквозной – чувствует…       И не может не подчиниться – прямо сейчас не может ему не поверить.       Как будто реально он выстрелит.       Как будто реально из оружия маскарадного убьет.       И действительно смотрит; смотрит, назад чуть откидываясь, член себе у основания пережимает, вокруг ствола сдавливая недвижимо, пальцы оборачивает; не моргая смотрит на него такого, а кажется самому – физически трогает. Кажется: ладони гореть начинают, кажется, что глаза печет – как на солнце яркое полуденное, как на пожарище ночное малиновое смотреть…       Невыносимо.       Невыносимо просто смотреть, как Сережа…       Как Сережа все три в себя опять медленно от кончиков до костяшек вставляет, руку под спину вывернув неудобно, как у него член к животу прижатый дергается, как из члена у него на живот впалый еще больше смазки лужицей натекает, как невыносимо вход вокруг пальцев растянутый от трения, от растяжения порозовел…       Как рука у него с пистолетом вытянутая в напряжении дрожит, как скулит он сквозь губы закушенные, как бедрами дергая конвульсивно, в пояснице по-блядски совсем изгибается – так, что самому себе неожиданно пальцами снова в себя совсем невыносимо глубоко, так нужно, так правильно входит, как…       Пиздец.       Чувствует остро до хрипоты: от возбуждения уши все сильней разгораясь, звенеть начинают; до скулежа глухого задушенного чувствует: если еще хоть секунду на огнище это просто смотреть просто будет – за секунду кончит с яйцами пережатыми.       И крепче себе яйца пережимая, другой рукой, вдохнуть боясь, к Сереже тянется, коленки острой касаясь, от коленки по внутренней стороне бедра дрожащего вниз, оглаживая медленно, всей ладонью широко раскрытой прихватывает аккуратно, аккуратно – крепче – совсем крепко сжимая, по бедру вниз вдоль мышц напряженных, за рукой своей следя, следя, как на коже гладкой от руки след бледно-красный остается…       Только на красноту эту блядски-прекрасную на белом смотрит, между ног ему широко раскиданных смотрит, и – не видя, физически чувствует по воздуха движению мизерному, – руку затекшую с пистолетом он опускает, муляж пистолетный куда-то отшвыривая, просто – в пальцах простынь тиская, опять выгибается, скуля-выдыхая шумно, совсем широко – до щелчка, до хруста суставного, – ноги расталкивает, в постель коленями почти вдавливаясь, всем телом волной вскидывается, прося бессловесно…       Потому что – чувствует: на слов сил уже не осталось, от стонов-хрипов кислород весь вокруг сгорел, от внутри пожарища – внутри пожарище такое невыносимое, что плавится все, все кипит, вот-вот паром взорвавшимся крышку слабо привинченную снесет окончательно.       Дима и без слов его – на совершенно ином уровне, – понимает; цепная реакция: одновременно один одному навстречу вскидываются, губами и языками как-то правильно голодно сталкиваются, руками путаясь беспорядочно, затрогать друг друга спеша, в одно неделимое в объятии сворачиваясь…       И – волной плавной обратно на ощупь, спиной Сережу в матрас, в простынь смятую, его сразу объятием сминая, собой, в себя вдавливая; на ощупь – по шее ему, по плечам, по груди, под ребра, за талию и ниже, на ощупь не глядя по бедрам обеими руками, за бедра хватая, над ним выгибаясь, членом ему к промежности притираясь…       И – не глядя, – ноги ему одним движением задирает, на поясницу себе забрасывая, как-то сразу по наитию по памяти ко входу головкой, притираясь, смазку сильнее размазывая, жмется, каждую дрожь мельчайшую чувствует… За губы его губами совсем нежно прихватывает, одним движением плавным медленны входит, выдох-стон прерывистый со своим мешая…       Пиздец.       И внутрь, в него в глубину сладкую узкую невозможно горячую плавно толкается, плавно – и резче; полностью до основания входит, в шею ему выгнувшуюся губами жмется, сверху ложась, сверху его собой полностью накрывает, опадая на него, прижимаясь всем телом горящим, на руках ослабевших не удержавшись… Назад бедрами подается, обратно сразу же, сразу же опять полностью вставляя, обоих их по простыням перекрутившимся вперед протаскивая, скулеж Сережин воющий с поцелуем проглатывая…       И сам чуть не воет в губы ему, чуть до крови не кусает, когда Сережа неожиданно как-то особенно сильно – особенно сладко, – сжимается, выгибаясь, за шею пальцами, по дрожи проскальзывая хватает, с шеи на плечи стекает, в шею губами и языком жмется, коленками бока плотно сжимает – вдохнуть нормально ни шанса, собой кислород огонь заменяет. Диме кажется: легкие изнутри печет; чуть-чуть еще – оба они совсем сгорят.       И за бедра Сережу хватая, сжимает крепко, беспорядочно как попало плоть упругую мнет, изворачиваясь, шею свою от губ его отрывает, в губы – голодно-жадно своими, кусаясь, двигаться в нем не прекращая – глубоко, сильно, мощно, хрип у них обоих выбивая свистящий.       Через силу отрываясь, отклоняется, над ним выпрямляясь, полностью почти выходит – так, чтобы только головкой в нем остаться, по бедрам, ногтями полосы жгущие оставляя, до коленок ведет, от коленок до лодыжек, ни на сантиметр в него глубже обратно не входя, сверху на него смотрит – как сладко-болезненно он жмурится, губу так по-блядски невыносимо прекрасно закусывает, на ощупь не глядя Диме к рукам, ко всему к нему тянется, чтобы схватить, обратно к себе притянуть, как пятна красные у него бутонами по шее, по груди распустились, как на животе лужица прозрачная под головкой малиновой расползается, как…       За лодыжки его хватая, ноги ему сводит, на одно плечо себе задирает, локтем и предплечьем оборачивает; к плечу, к груди жмет, слишком медленно, невыносимо, плавно – глубже, наполовину, совсем глубоко, полностью входит, обратно на сантиметр подаваясь – и сразу размашисто снова до основания; так, чтобы до шлепка…       И еще раз. И еще.       И еще – чтобы еще раз Сережа так же вскрикнул, руками вслепую нашарив, ногтями где достает вцепился, чтобы еще раз в одном ритме оба они один навстречу другому столкнулись синхронно, чтобы еще раз он так же затылком в постель вжался, шею под углом неестественным выворачивая…       А когда он из захвата ноги выкручивая, в коленках сгибает, по груди Диме ступнями ведет, соски задевая, когда ноги перед ним, на член полностью натянутый, совсем широко раздвигает, сразу же плотно ногами за бедра обхватывает, к себе двумя руками тянет, на себя лечь заставляя – огонь внутри становится слишком горячим.       Как пиздец совсем невыносимо горячим – когда он Диму всеми конечностями, всем телом, всем собой оплетая, все жгуты мышц своих перекрученных напрягает, силой своей ебанутой невероятной местами их меняет, переворачивая, сверху на Диму умащиваясь, бедра ему седлает, так с члена не снимаясь, не глядя снова пистолет хватает…       И не теплом – жаром своим бешеным обдавая, в шею под челюсть пластик черненый настывший жмет, сам грудью к груди прижимаясь, губами в шею с другой стороны приклеивается, выдыхает протяжно, на члене приподнимаясь, почти полностью, чтоб только головка внутри осталась, сжимается как будто невольно…       Спину плавно выгибает, глубже – наполовину – совсем глубоко – до основания снова полностью по самые яйца насаживается… На выдохе стонет-скулит, заткнуться потому что вот прямо сейчас невозможно – пожарище внутри такое разгорается, что от сладости даже совсем чуть-чуть больно становится.       Настолько, что сладость эту почти совсем уже невозможно вытерпеть становится, молчать-скулить едва слышно невыносимо. Дима в губы поцелуем кусачим жмется, все оттенки стонов Сережиных в себя впитывая, языком с его сталкиваясь, за бедра двумя руками хватает, вскидываясь, совсем глубоко входя, от бедер за спину, под спину, под ребра, на секунду оторвавшись губами губы снова находит, не целует – кусает сквозь скулеж их общий, от жара разлившегося безумного совсем уже ничего не понимая, просто – совсем окончательно с ума сходя, окончательно в лужу безвольную под ним плавится, под дулом пистолетным шею выгибая, на затылок, в волосы ему путаясь, ладонью окунается…       За волосы оттягивает, в шею вжимаясь, в шею ему стон свой воющий губами и языком вкладывает, только губами кусая, за поясницу в себя вдавливает, сам навстречу ему вскидываясь – чувствует, как он дрожь свою побороть не пытаясь, вздрагивает – серотониновый синдром, – мелко-часто, пистолет от шеи, дрожа, отнимает, отпускает куда-то не глядя, на выдохе стонет воюще – Дима стона его вибрацию губами чувствует…       Чувствует, как между животами у них становится совсем невозможно мокро, совсем невыносимо липко; как Сережа совсем сильно вокруг члена его сжимаясь, со скулежом протяжным – оглушительным, до костей вибрацией пробирающим, – к губам жадно липнет…       Пиздец.       Пожара зарево огненное полыхает особенно ярко, особенно сильно слепит.       И вдохнуть нормально умея едва от жара смертельного, сильнее смерти жгущего – едва слышно ему в губы шепчет огонь.       – Огонь, Сереж… Ты у меня пиздец пожарище…       А он просто молча ближе – совсем близко, прямо под кожу, – жмется, согревая теплом своим бережным; от стонов их общих и неделимых, от крови по ушам долбящей окончательно оглохнув, отдышаться пытается, утихая постепенно, в тишину внутри оглушительную вслушивается, в завывание ветра теплого снаружи открытого измерения оконного…       Окончательно на нем лежа в лужу аморфную розовую растекается, заласканный, затраханный, когда Дима по спине от поясницы до лопаток, от лопаток до плеч, по плечам, по шее, по плечу до предплечья, ласкаясь, гладит, до кисти, каждую косточку торчащую, каждую мышцу напряженную подрагивающую проминает, за кисть осторожно берет, за ладонь, пальцы сцепляя, переплетает-приподнимает, на свет прозрачный предзакатный разглядывая, другой рукой широко раскрытой по спине Сережу гладит, в центре спины замирая…       Там ровно, где пять пуль фантомных бы прошли навылет, плоть изнутри раскроив как попало.       – А вообще, Сереж… Ты, если по-честному, с чего придумал вот это вот все устроить? – Руки их в простыни уронив, их руками переплетенными черноту пластиковую – притворно смертельную, – подхватывает.       – Очень, знаешь, периодически страшно становится… Вот прокручиваю иногда в голове, представляю, как снимать будем… Страшно становится, что во время дубля меня разъебет паническая атака… Страшно представить по-настоящему, как я действительно мог бы… Мог бы в тебя… То есть не совсем… Блять. Ну короче… Ты понял.       И пистолет из ладоней их в одно перекрученных как кусок мертвечины окоченевшей отталкивает, ладони пустые теснее сворачивает, но Дима…       – И после всего вот этого… – Дима, руку в ответ ему сжимая, кончиками пальцев ребро ладонное поглаживает легко, его-своей опять пистолет подхватывает, с рукой его вместе приподнимая, по губам себе ведет, – После всего этого так же страшно?..       Сережа с рукой вот так приподнятой замирает, к себе прислушиваясь – к тому, что внутри всегда бесконечно пылает: страшно? Или все же искусство – в моменте быть посторонним, в моменте вовремя уйти в сторонку?       – Не знаю… Нет? Наверное.       Это ведь так-то и страхом на самом деле не было: что-то другое – тревожное, мутное, внутренности руками ледяными перебирающее, себе самому непонятное – и оттого еще больше пугающее.       А теперь же… Просто замирает с рукой пистолет обернувшей полуприподнятой, к губам Диме полуприжатой и…       Страх чувствует все тот же окоченевший липкий? Нет.       Выдох короткий теплый кожей руки чувствует, чувствует рукой пластик гладкий, обычная – хоть и очень точная, неотличимая со стороны, – копия муляжная, пластмасса бутафорская, простой пластик черный матовый, прочный неразбиваемо почти, по ствола ребру покатому от окна блик закатный…       Обычная ведь – хоть и настоящей кажущаяся, – но все еще просто игрушка, только щелкать способная.       – Нет… Не страшно.       – Ну вот и хорошо… Значит, пусть панические атаки унесут в тайгу собаки… А сейчас не выстрелил почему? – Губами ко лбу взмокшему, целуя невинно, прикладывается. – Ну, то есть…       – Экономлю пули на случай войны.       – С кем?       – С тобой.       И ладонь из ладони выпутывая, пластик снова пригревшийся отпуская, на ощупь не глядя по лица контуру гладит, губы в улыбке ломающиеся очерчивает, по скуле кончиками пальцев тянет.       – А против кого, Сереж? – Руку ему перехватывая осторожно, целует, губами едва касаясь, от нежности этой совсем разъебываясь.       – Против целого мира.