Исключительная и (не)бессердечная

— Я принимаю Ваше предложение, — она специально останавливается, делает случайно-многозначительную паузу, медленно стягивает с левой руки черную ситцевую перчатку, попутно окидывая обоих детей открыто оценивающим взглядом — так уж и быть, я сделаю Вам одолжение и возьму этих сорванцов под свое крыло. — Миссис Бэнкс. Миссис Бэнкс едва не отшатывается. В чужом мелодичном голосе не расслышать презрения или усмешки, но что-то все же неприятно коробит. Поппинс переступила порог, подобно хозяйке, сбросила с худых плеч тонкое иссиня-черное пальто и прошла вглубь дома, даже не вслушиваясь в речь женщины, что столь любезно предоставила ей такую роскошь — двух несносных хорошеньких ребятишек, раскладушку в их же тесной спальне и самое маленькое жалование за самую неблагодарную работу няни. На няню, кстати, Мэри была совсем не похожа — высокая, статная, явно гораздо моложе большинства представительниц своей профессии — она куда больше походила на какую-нибудь манекенщицу или балерину; на кого угодно, но точно не на ту, которая готова угробить всю свою молодость и красоту на чужих детей за такое жалкое вознаграждение — то, что могла позволить ей почти разорившаяся семья Бэнксов, даже деньгами не назовешь. Они приняли ее просто от отчаяния — неопытная, на первый взгляд, чересчур высокомерная «няня-никаких-рекомендаций» отнюдь не вызывала у Уинифред материнского доверия. Не вызывала вообще никакого доверия. На няне настоял муж. Он, как самый консервативный человек Англии, свято верящий всему, что пишут в утренних газетах, считал своим долгом обеспечить детям и жене лучшую жизнь. В этом стремлении к нему приходили порой абсолютно безумные идеи, вроде инвестиций в сомнительные заграничные компании и подземного укрытия на случай инопланетного вторжения. Все это, конечно, стоило огромных вложений, но, когда Джорджа охватывало безумное, на грани идиотизма, желание чего-либо, останавливать и спорить оказывалось совершенно бесполезно. Он не слушал и не слышал — даже, если супруга устраивала громкие скандалы; даже, если дело доходило до высказывания обиды, слез и истерик, тот оправдывал свое откровенное сумасшествие сначала лучшим будущим, потом заботой о детях, а в конце концов вовсе перестал пытаться. Уинифред, однако, прекрасно понимала, что мужем движет вовсе не чувство отцовского достоинства, а досада и отрицание. Обида за не сложившуюся карьеру финансиста буквально душила его; больно сдавливала горло, заставляя видеть себя последним ничтожеством. Супруга же, отчаянно стараясь хоть как-нибудь сохранить их положение и «крепкий брак», соглашалась и поддерживала все его решения, хотя где-то глубоко-глубоко душу все же царапали острые когти сомнения. Идеальная жена, хорошая мать, красивая и видная женщина. Как клеймо, высеченное на сердце. Как главная роль в театре одного актера. Одной очень талантливой актрисы. — «Я принимаю Ваше предложение, миссис Бэнкс». Можно было подумать, что она оказала нам большую честь, — последнее слово она словно выплюнула, устало облокотившись на спинку мягкого кресла. От монотонного бормотания телевизора в приятном полумраке гостиной клонило в сон — на виски давило. Давило, впрочем, не так ощутимо, как молчание — Джордж снова погрузился в дурацкие новости о дурацком землетрясении в этом дурацком Какаду. Ей стоило давно привыкнуть: их вечера в последние несколько лет ничем не отличались друг от друга. За весь день муж ни разу не поинтересовался ни ей, ни детьми, ни, уж тем более, их новой няней. Его вообще интересовало исключительно то, что никак не касалось семьи. — Джордж? — А почему бы и нет… — Бэнкс лишь на секунду отвлекся от речи ведущего на экране. Он даже постарался изобразить из себя внимательного слушателя и собеседника, но мгновенно угасшая искра при взгляде на жену выдала его со всеми потрохами. — Тысяча чертей! Антарктический банк лопнул! Опять плакали мои денежки… Дальше Уинифред не слушала. Джордж по уши погряз в мыслях о бизнесе, деньгах и… в целом, кажется, ему было откровенно плевать на все, что окружает его в нерабочее время, включая «белый шум» в лице женщины, сидящей прямо сейчас напротив. Мысли этой женщины, впрочем, тоже витали где-то вне комнаты — никак не получалось выбросить из головы чертову няню. Миссис Бэнкс принципиально, даже наедине с собой отказывалась называть ее по имени — Поппинс просто очередная няня; не исключительная, какой хотела казаться, — очередная, до жути самовлюбленная девчонка, которая не выдержит и недели рядом с ее детьми, заберет деньги и выпорхнет за дверь, а несчастной матери придется вновь искать ей замену. Это повторялось далеко не первый раз, схема за столько времени отточилась практически до идеала, и ничего, помимо смирения, Уини давным-давно не испытывала. Вот только теперь внутри зарождалось нечто сродни раздражения.

***

На улице привычно холодно, промозгло и сыро. Уиниферд долго не думает: свежий воздух — это, пожалуй, единственное, что позволяет ей не сойти с ума такими вечерами. Тихими, бессмысленными и одинокими. Раньше, много лет назад, она даже находила их романтичными. Такими же романтичными, как свое одиночество, которое совсем скоро перестало ощущаться чем-то особенным — стало серым, невзрачным и тяжелым; тем, от чего ей, видимо, не избавиться уже никогда. Бэнкс торопливо накидывает на плечи старое, некогда подаренное Джо, темно-бордовое пальто, даже не застегивая, выходит на улицу, и намертво привинченная застывает на пороге. — Мэри, — выдавить из себя ее имя получается на судорожном выдохе лишь спустя полминуты мертвого молчания. Мэри стоит боком, опираясь на выкрашенные в чистый белый перилла, подобно статуе, скрупулезно выточенной из холодного серого мрамора, — при взгляде на эту особу невозможно понять, расслаблена или раздражена; нельзя даже точно сказать, дышит она или нет. Идеальная во всех отношениях. Совершенная, черт ее дери. — Я думала, Вы в детской. Все в порядке? Поппинс медленно оборачивается, с абсолютно невозмутимым видом выпуская табачный дым из легких, задумчиво крутит на указательном пальце серебряный кольцевой мундштук — такие, как она, все делают как-то иначе, по-особенному, с достоинством. Такие, как она, смотрят с достоинством. Такие, как она, живут с достоинством. Такие, как она, даже падают в чужих глазах с достоинством. Наверное, именно такой Уиниферд идеальную кандидатуру для своих детей и представляла, именно ее так долго искала, но теперь искренне сомневалась, что сможет ужиться с совершенством. Сможет ужиться с совершенством в собственном доме. — У меня правило, — Мэри медленно затягивается и так же медленно выдыхает, стряхивая пепел в оставленную единственным, как казалось прежде, курящим в доме — Джорджем — пепельницу, цепляет на все еще подкрашенные матовой помадой губы едва заметную ухмылку: — Не курить при детях. Спасибо за беспокойство, миссис Бэнкс. Голос у нее глубокий, излишне бархатный — настолько, что, кажется, обволакивает пространство, накрывает куполом, — и Уини вдруг становится спокойнее. В последнее время она крайне редко чувствует себя в полной безопасности: шаткое финансовое положение и откровенно напряженные отношения с мужем не придавали никакой уверенности, и порой даже засыпать становилось страшно — кто знает, что будет завтра. С появлением Мэри, стоит отдать должное, в их доме наконец появился порядок и какое-никакое постоянство, а вместе с ним и давно забытое подобие душевного равновесия. Поппинс, пусть прекрасно понимала плачевность состояния семьи Бэнкс, ни разу за все время не упрекнула, даже не подала виду, хотя вполне имела право высказать свое недовольство — в конце концов, далеко не каждая уважающая себя женщина стала бы терпеть двух маленьких демонов за такие смешные деньги. А Мэри себя уважала. Мэри себя просто обожала. — Поэтому Вы решили курить при их матери, напротив окна детской? — Уинифред усмехается, осторожно подходит ближе и встает по правую руку; пристальный взгляд ярко-голубых глаз быстро скользит по чужому лицу, невольно опускается ниже и останавливается на зажатой в тонком серебряном кольце сигарете. — Столь вредная привычка, знаете ли, противоречит Вашему образу идеальной няни. Мисс Поппинс театрально закатывает глаза, аккуратно поправляет черную перчатку на левой руке. Перчатки, кстати, она носит постоянно: кожаные, бежевые, белые, иногда темно-синие, под цвет любимого платья, но чаще всего, конечно же, ситцевые черные. А еще Мэри никого не касается. Джейн и Майкла — вынужденно, когда не касаться не получается, — редко; случайно или по неосторожности — еще реже; намеренно — никогда. Дети давно уяснили негласное правило «никаких прикосновений», хотя вслух этот запрет никто не проговаривал. Джейн, кажется, поняла все сама и с самого начала прощупала грань дозволенности, за ней — брат. Они приняли и полюбили ее сразу, что показалось миссис Бэнкс чем-то на грани невозможного, ведь раньше, кого бы родители ни приглашали в качестве гувернантки, «жертвы» держались, как могли, однако уже спустя пару недель отказывались и бежали, словно из клетки с двумя голодными львами. С Мэри же, Уинифред уверена, у детей образовалась особая связь — она заполучила их доверие и привязанность за считанные дни, не прилагая, казалось, абсолютно никаких усилий. — Как и Ваша излишняя дотошность — образу хорошей матери, — вдруг бросает в ответ Поппинс, в упор сталкиваясь своими пронзительными серо-зелеными с чужими голубыми. Бэнкс на секунду даже теряется: всегда обходительная, тошнотворно вежливая, будто прописанная каким-нибудь английским классиком, Мэри напрямую ей язвила, улыбаясь при этом с откровенным вызовом. Бесстыдно. Нагло. — К тому же, не помню, чтобы в список Ваших требований входил пункт «обесчеловеченная». Я исключительная, моя дорогая, но не безгрешная. — Выходит, все-таки несовершенная, — Уинифред не спрашивает — утверждает, впервые осознанно желая хоть что-нибудь о ней понять. О ней — женщине, которая появилась будто из неоткуда и завладела сразу всеобщим вниманием; женщине, сотканной из самообладания, гордости, собственных негласных правил и принципов; женщине, чей внутренний стержень ощущался на таком жалком расстоянии почти физически. Женщине, которая смеется сейчас прямо ей в лицо, гасит истлевшую сигарету в пустой пепельнице и совершенно случайно, словно невзначай, касается облаченной в черную ситцевую ткань рукой тыльной стороны чужой ладони — кожу костяшек пальцев едва ощутимо бьет током. Уини даже не дергается. — Это немного другое, — Мэри мучает недолго, убирает руку буквально мгновение спустя, но Бэнкс готова поклясться, что след от ее прикосновения остается. Мэри на ней только что отпечаталась. Мэри ее обожгла. Она задумчиво поднимает взгляд — небо сегодня несвойственно чистое, звездное и холодное. — Ветер меняется. Спокойной ночи, миссис Бэнкс.

***

— Мама, она ушла! — Майкл подбегает первым, как только мать торопливо заходит в комнату, резко обхватывая ее талию обеими руками. Окна детской озаряет ярким красно-оранжевым светом — Уинифред, всегда охватываемая диким паническим страхом при виде огня, крепче прижимает сына к себе. Она не соображает ничего: ни что происходит вокруг, ни почему Роберт находится в детской, ни, тем более, о чем кричат ей дети. Без того вечно напряженная, женщина сейчас буквально задыхается. Отрезвляют, однако, слова подскочившей с подоконника Джейн: — Мама, от нас ушла Мэри Поппинс! — дочь смотрит на нее в негодовании. Миссис Бэнкс, кажется, впадает в ступор. Смысл слов доходит не сразу. От-нас-ушла-Мэри. По-детски сильная обида, словно по щелчку, заполняет все ее тело — странное ощущение предательства вперемешку с едким привкусом замешательства. Женщина садится на подоконник, обнимает обоих в тщетной попытке почувствовать себя в безопасности. Детская теперь выглядит совершенно пустой: ни пианино, ни раскладушки, ни огромной черной сумки рядом нет. Ничего нет. — Бросить нас в такую минуту, — Уини говорит с трудом, стараясь, чтобы голос звучал как обычно, однако предательская дрожь все же проскальзывает — ей не плевать. — Какой эгоизм. Никогда больше не приму эту бессердечную девчонку обратно, никогда! — Мама, ты очень злая женщина, — Майкл буквально вырывается из ее объятий, глядя со всей злостью, которую в принципе может чувствовать к собственной матери. — Я хочу только Мэри Поппинс и больше никого на свете! — Майкл… Уинифред пытается изобразить на лице удивление и разочарование. Получается, видимо, неплохо, потому что сын обиженно отходит от нее и забирается обратно в кровать, отворачиваясь лицом к стене. На ее недоуменный взгляд Роберт только пожимает плечами. Кажется, огорчен здесь не только Майкл.

***

Оправится от ужасного потрясения никто толком не успевает. Как любил повторять Джордж: «беда никогда не приходит одна» — мисс Эндрю появилась на пороге дома Бэнксов так же внезапно, как когда-то появилась Поппинс, однако повела себя куда более нагло; сперва отчитала всех присутствующих за внешний вид: «хорошие девочки не ходят в брюках»; «воспитанные мальчики носят только идеально выглаженные костюмы»; «что за старомодное платье, миссис Бэнкс?»; «ты совсем отбился от рук, Джордж!». Но больше всех, естественно, прилетело бедному Роберту. Он, как человек «от» и «до» творческий, не мог найти себе профессию по душе — торчать с утра до ночи в офисе явно не входило в список целей всей его жизни, а ничего другого Эндрю просто-напросто не признавала. — К тому же, я слышала, у них была гувернанткой совершенно подозрительная особа, — спустя три дня сущего кошмара — каторги, если выражаться совсем честно, — сидя за завтраком, язвительно замечает Эндрю. У Уинифред тут же возникает мысль, что «подозрительной особой» она могла назвать только одну женщину — ту, что сейчас разбрасывается претензиями и несмешными шутками. — Не умеющая воспитывать детей. Роберт предпринимает первую за три дня попытку закрыть ей рот. Попытку, впрочем, немедленно пресекают — чудесная и добрая няня не терпит разговоров за столом. Не терпит, к слову, еще многих вещей. И миссис Бэнкс впервые, кажется, очень четко понимает, как же чертовски в этом доме не хватает той самой, которую буквально пару минут назад обозвали «подозрительной» — слово, кстати, ей крайне подходящее, но женщина, что позволила себе так ее назвать, явно слишком много о себе возомнила. А Уини это задевало. В памяти сами собой всплывают недавние слова Майкла.

«Я хочу только Мэри Поппинс и больше никого на свете».

Уинифред вдруг осознает, что она тоже. Дети по ней тоскуют, игнорируют любые попытки мисс Фурии Эндрю себя перевоспитать и постоянно повторяют, что с бывшей гувернанткой было куда лучше; Джейн признается даже в том, что скучает по ненавистным урокам французского. Роберт, подобно капризному подростку, устраивает голодную забастовку, прямо намекая на то, что это уже перебор; рисует огромный плакат с «наилучшими пожеланиями» и, разумеется, на третий день «бунта» отправляется в темный чулан, ведь никто не смеет перечить новым правилам. На этом, однако, не останавливается — песни со смыслом а-ля «убирайся к черту, гарпия» прекрасно слышат все обитатели Вишневой, включая, естественно, саму гарпию. Обществу приходится наконец признать бесспорный талант мистера Эй-Роберта Робертсона.

***

Она возвращается так же неожиданно, как пропадает. В этот же день из дома неведомым образом исчезают все вещи мисс Эндрю, клетка с ее болтливым зеленым попугаем и, разумеется, она сама. Никто из членов семьи, впрочем, не горит желанием знать, как и куда именно — эта безумная старуха осточертела всем настолько, что даже Джордж особо не интересуется, почему его «любимая» бывшая няня оставила их без предупреждения. Настоящую историю, видимо, знают лишь Майкл, Джейн и, конечно же, Мэри — на вполне уместный вопрос о том, почему Юфимия уехала так скоро, та отвечает просто: — Вероятно, мисс Эндрю наконец признала мой авторитет, — Поппинс пожимает плечами и устремляет поистине кровожадный взгляд своих серо-зеленых глаз на Роберта — тот едва сдерживает смех, прячет улыбку за белой фарфоровой чашкой с безвкусным голубым рисунком. — Мистер Эй, неужели Вам не хватило двух суток в кладовке с крысами? Тот мгновенно замолкает, принимаясь за завтрак, однако смешинки в его глазах никуда не пропадают. Дети многозначительно переглядываются. — Мэри, — Джордж вновь подает голос. Женщина наклоняется, чтобы налить молока в его чашку с чаем, и, кажется, по тону понимает, что будет дальше. — Нам… крайне неловко, но в настоящее время, вероятно, нам придется отказаться от Ваших услуг. Дело в том, что теперь мы не можем себе позволить платить Вам даже самое маленькое жалование. Мэри не удостаивает его и коротким ответом. Уиниферд вовсе молчит, не осмеливаясь даже поднять голову — их финансовое положение за последние пару месяцев превратилось из крайне плачевного в крайне кошмарное, и, хоть мистер Бэнкс долгое время полностью отрицал факт собственного — очередного — провала, теперь на это не оставалось вообще никакой возможности. Поппинс ставит кувшин на стол, выпрямляется и собирается сесть на свое место. На какие-то жалкие полсекунды, проходя мимо, осторожно проводит рукой по плечу хозяйки дома. Уини все же осмеливается и встречается с чужим взглядом — пристальным, будто свысока, со свойственным одной ей лисьим прищуром, взглядом серо-зеленых глаз. Она давно не смотрела на нее так. Она смотрела так в тот день, когда ушла. Мэри нарочито медленно опускается на стул, обхватывает пальцами почти до краев наполненную чашку. Она всегда добавляет в чай молоко, а еще всегда пьет его почти обжигающе горячим. Отчаянная попытка согреться. Потому что сердце давно ледяное. — Но, я надеюсь, вы позволите себе напоить меня чаем.

***

Уини встает с расправленной постели, в попытке хоть немного согреться накидывает на голое тело белый шелковый халат. Тиканье настенных часов отдается в ушах противным эхом — в спальне тихо, темно и одиноко. Джордж не ночует дома вторые сутки, работает вне себя, чтобы просто не покатиться вниз, став не просто банкротом, а окончательным банкротом. Впрочем, может быть, все куда прозаичнее: уставший от чувства собственной никчемности, он старается не появляться дома, лишь бы не видеть и не слышать, как его жалеет вся семья. Он ненавидит жалость. Уиниферд завязывает халат и выходит на кухню — широкие окна открывают вид на освещенное лунным светом крыльцо. Она останавливается. Мэри снова курит на пороге. — Вижу, Вы прислушались к моим словам, мисс Поппинс, — усмехается. Бэнкс долго боролась с безумным желанием выйти к ней; знала, что намного правильнее будет избежать этого разговора — глупого, бессмысленного разговора. Но она здесь. И Мэри, кажется, не против: — В этот раз не напротив детской, миссис Бэнкс, — открыто передразнивает, держит тонкую сигарету прямо между пальцев — уже привычные дорогущие перчатки, теперь кожаные, но все еще черные; привычная расслабленная полуулыбка на бледных губах; привычные чертики в странно живых зеленых глазах. Вся она — привычная. От вредных привычек избавляться чертовски тяжело. — Надеюсь, Вы позволите докурить. В конце концов, это последнее, что Вы можете мне позволить. Я ведь, кажется, бессердечная? «Бессердечная» больно бьет под дых. Она не спрашивает. Мэри вообще никогда ни о чем не спрашивает — всегда ставит перед фактом, и, что самое удивительное, — никогда не получает отказа. Эта женщина делает, что хочет: хочет — приходит, устанавливая свои правила и завладевая тут же всеми окружающими; хочет — уходит, не предупреждая и оставляя всех в недоумении с вопросом «что делать дальше?». Она никогда не забирает и не отдает больше, чем нужно. Она спонтанная, непредсказуемая, ветреная. Обесчеловеченная. Исключительная. — Мне правда жаль, что так вышло, Мэри, — вдруг с сожалением произносит Уинифред. Все же решается и подходит ближе. В этом «жаль» слишком много всего — они обе знают и понимают, но вслух, конечно, не произносят. Промозглый холод просачивается сквозь белый шелк, покрывая тонкую бледную кожу мелкими мурашками — ветер поднимается будто бы неохотно, медленно, желая как можно дольше оттянуть неизбежное. Бэнкс не знает, от чего именно зависит такая частая смена ветров в Англии, но знает, что от них зависит она. Такая своенравная, казалось бы, непокорная, следующая лишь собственноручно прописанным правилам, мисс Поппинс не в силах противостоять погоде. Смешно. — Я знаю, Уиниферд, — она впервые за все время называет ее по имени, но даже не оборачивается. Она впервые делает один уверенный шаг ближе, за проведенную собой же грань дозволенности, но даже не заглядывает в глаза — стеклянные, искренние и бездонные. Она никогда не подает напрасных надежд. Она всегда до скрипа сердца честная. Особенно с самой собой. — Мне тоже. — Что Вы знаете? — Уини не издевается — ей в самом деле интересно, и она отчаянно вглядывается в чужое лицо, но не может различить ни единой эмоции. Чистые зеленые глаза застилает неясная черная тень, и до дрожи знакомый, прежде живой взгляд как-то резко становится мертвенно блеклым, отстраненным. Абсолютно пустым. — Откуда Вы, черт возьми, все знаете? Мэри молчит несколько секунд. Докуривает, вдавливает окурок все в ту же фарфоровую пепельницу, по неосторожности пачкает перчатки осыпавшимся пеплом, а потом наконец оборачивается и заглядывает прямо в ярко-голубые глаза. Думает, кажется, всего секунду — ступает к ней ближе, не встречает даже резко протянутых вперед рук в попытке хоть как-то воспротивиться. А стоило бы, конечно, стоило бы, но Бэнкс, видимо, окаменела. Мэри смотрит пристально, дышит часто; понимает, наверное, что это самый дурной и необдуманный поступок, который она когда-либо совершала, но наклоняется и едва-едва ощутимо касается накрашенными матовым губами ее щеки. Скользит излишне внимательным взглядом по лицу. Хочет опуститься ниже. Конечно, не опускается. Уиниферд наивно хочет попросить. Конечно, не просит. Это было бы крайне подло. Подло, в первую очередь, по отношению к самим себе. Этого не простят им обеим. — Ветер переменится в полночь, — несвойственно хрипло шепчет Поппинс, словно повторяет заученную наизусть мантру, все-таки позволяет себе легкую улыбку. Уини кивает и улыбается в ответ. Видимо, ей не собираются ничего объяснять. Ожидаемо, но все равно больно. — Прощай? — заставляет себя произнести. В глупом порыве цепляется ледяными пальцами за рукав бархатного иссиня-черного пальто. Отпускать ее впервые не хочется так сильно. Мэри осторожно отнимает от ткани чужую руку; хитро, по-лисьи щурится: — Au revoir, mon cher.