Тем, кто убил тебя

Ночь. Здесь, вокруг, кажется, что-то было. Что-то, из чего ветер мог сделать шум, на чём дождевая вода могла оставить мокрые следы. Что-то, чем могли быть недовольны птицы и мелкие звери. Внизу, под холмом, рядом с оставленной деревней, всё это было, но наверху не было ничего. Не было ветра, дождя, не было ни единого звука, и единственным источником света, если его повернулся бы так назвать язык в этом тумане, оставалась луна. Была б она полной, может, было бы больше света. Минги шёл практически наощупь. Он хотел бы спуститься с холма, где было не так страшно угодить в ногой яму этими тропами, от которых здесь остались только намёки. Но на холме, кажется, деревня тоже продлевалась раньше? Угадывались сады; Минги видел человеческую скульптуру, от которой торчала только голова. Насколько глубоко её зарыли в землю? Минги знал, что всё это место — торчащая из земли скульптура, которое скрывает от глаза самое главное. Здесь никого не было, и всё окружающее отчаянно внушало спокойствие и умиротворение, но Минги знал — этому нельзя поддаваться. Он бывал во многих местах, его не могло запутать ни солнце, ни туман, ни тишина. Он осторожно вглядывался вперёд и шёл; день за днём его груз свёртка с едой за спиной становился всё легче, а кругом по-прежнему не было ни намёка на жизнь. Мёртвые деревья без плодов; звери, которых бесполезно убивать, потому что на них почти нет мяса; сухая шелестящая трава. Минги оглянулся туда, что было за разбитой деревней. Ночью казалось, что за ней край света, — но днём там была река. Река — и ничего после неё. Минги был здесь совершенно один. Его взгляд вернулся к тому, что ждало впереди; деревья неспешно расступились, и за ними оказалось место, где могло бы пастись полсотни лошадей. Минги не знал, как долго он идёт. Небо было чёрным и каждой следующей ночью скрывало известные созвездия, становясь всё более плоским, — а может быть, это Минги потихоньку сходил с ума. Вокруг оставалось всё меньше цветов, и в конце концов, должно быть, просто станет некуда упасть глазу. Минги надеялся найти свежей еды и кров до этого момента. Хотелось верить, что судьба припасла для него что-нибудь, ради чего стоит остаться жить. Серо-сизое облако вдалеке собралось… в кладбище. Кресты, кресты, кресты — Минги улыбнулся, мечтая найти здесь свой. Среди высокой травы, в которую он не боялся наступать — ни одной змеи ещё не проскочило — можно было разглядеть камни надгробий, но не осталось сил напрягать глаза. Минги смотрел на кресты, потихоньку приближаясь к ним и телом, и душой. Кладбище не занимало очень много места и было скорее частью чего-то другого. Территории белого храма, что стоял неподалёку. Как же сложно было здесь ориентироваться! Ни ограда, ни хотя бы каменные тропинки — ничто не давало понять, что земля здесь некогда отводилась под что-то, и Минги увидел храм лишь когда уже шёл впечатываться в стену. Прохладный туман, путающийся среди веток, скрывал его, чтобы найти его мог только тот, кто вот так бродил, пытаясь найти хоть что-то живое. Минги выдохнул, и у его лица возник пар, хотя вокруг не было холодно. У храма была всего одна башня, с которой давным-давно свалился крест; удивительно, как только стены не потеряли свой белый цвет. Минги пошёл в обход и встретил на башне часы. Чёрный циферблат; стрелки стояли на месте. Как они вообще сохранились? Минги этого не знал, знал только для чего — чтобы он наконец понял, что и время остановилось. Вернее сказать, его вообще больше не было и ничему было не отмереть из того, что когда-то жило. Минги казалось, что свёрток, который он нёс, перекинув через плечо, делается всё тяжелее, поэтому он оставил его на земле. Двери храма смотрели на него без каких-либо эмоций, и он воспользовался ими, чтобы войти. Внутри было довольно тихо и тепло; отличное, думается, место для перекуса, но Минги не хотел есть. Через окна с кое-где оставшимися стёклами шёл серый ночной свет, и было донельзя пусто. Минги не нашёл на стенах ни одного креста и в конце концов начал сомневаться — точно ли их нужно искать? На полу его усталые глаза выцепили следы от скамей, которые теперь были унесены. Отсюда унесли совершенно всё; если бы Минги пришёл не один, а с двадцатью товарищами, они бы все уместились здесь. Минги, однако, был один. И он даже не помнил, когда в последний раз видел людей. Нагонять на него сон было некому, поэтому он вышел, готовясь увидеть свой свёрток в траве, не освещённой лунным светом. Место оказалось пустым. Без особых надежд Минги обошёл белые стены и вновь увидел кладбище. Если здесь никого, то кому утаскивать вещи? Как странно. Минги вздохнул и поднял голову. С этой стороны на башне висели вторые часы; белый циферблат сливался бы со стеной, если бы не поблёскивающая окантовка. Чем дольше Минги вглядывался в них, тем сильнее ему казалось, что он не в себе — можно было бы выпить воды, да увы, его вещи были теперь непонятно где. А часы смотрели на него перевёрнутыми вверх ногами цифрами, и стрелки шли в обратную сторону. Они завораживали. Минги забыл думать о том, дышит ли до сих пор, и ему стало почему-то казаться, что он сейчас подлетит прямо к белой башне. Почему часы разных цветов?.. Откуда дым изо рта?.. Куда пропал свёрток?.. Почему здесь никого нет и так тихо, когда даже в заброшенной деревне находились какие-никакие звери?.. Минги вздрогнул, не сразу поняв, что проговаривает все свои мысли вслух. — Какой любопытный. Всё-то тебе подавай знать, да? — Ох! Слишком много вопросов для того, кто не имеет здесь никаких прав. — Откуда ты, путник? Зря сюда пришёл. — Мы рады воссоединиться с Христом — оттого часы и белые. — Когда ты в последний раз видел своё отражение? Уверен ли, что до сих пор ты — это ты? — С обратной стороны от нас висят чёрные часы — они принадлежат живым, тем, кто скорбит от разлуки с Христом. А выдыхать ты здесь всегда будешь пар, чтобы мы знали, принадлежал ли ты всё это время к нам или нет. Ты живой — оттого и дышишь. Тишина взбилась воем и криками, от которых, однако, сердце у Минги не упало в пятки. Он медленно обернулся, замечая, как по небу катятся бледные пятна разных цветов, напоминая северное сияние. — Вы… Вы, значит, все мертвы?.. Он увидел, что теперь луной освещаются люди. Их кожа белоснежно сверкала, и они пришли в движение, как только Минги обратил взгляд в их сторону; услышанный голос — единственный, кто вместо угроз помог ему понять, что происходит, — принадлежал одному из них, но понять кому было невозможно. Мелькали женщины и мужчины, старики и юноши, дети даже — но больше было всё-таки старых людей. Минги всматривался, и впереди то вновь возникала пустота, то появлялись силуэты. Одна из рук вытянулась к нему, чтобы позвать в действо, напоминающее танец. Минги выпрямился. Белая рука перед ним не пропадала, кажущаяся хрусталём, и оттого почти прозрачная. — Не подойдёшь? — тут же спросили его раздражённо; властно. С белого лица на него смотрели глаза женщины, которая, вероятно, никогда не знала отказа ни в чём. — Позволь я тогда тебе кое-что предложу взамен. Она обернула руку кругом, а затем вновь поднесла к Минги — и тот увидел на ладони волшебные алмазы. Чужое гладкое лицо поплыло улыбкой; Минги мог бы сдуть незнакомку, думается, но почему-то всё-таки протянул к ней руку. И кожу оскорбило мертвенным холодом; призрачное лицо вдруг исказилось гримасой, заставив Минги отскочить, но он не дал себе испугаться, потому что спустя мгновение лицо стало пустым пятном. На его ладони вместо алмазов остался белый пух. Постепенно холод стал отдаляться, и Минги раскрыл глаза. Но увидеть, откуда в воздухе возник голос, он не успел. — Что тебе от него нужно? Он хотел было открыть рот, но вовремя понял, что обращаются к кому-то другому — обращаются тем же добродушно-безразличным тоном, который он уже слышал. За этим вопросом не последовало никаких звуков. Минги осел на сухую ночную землю; если здесь и была роса, то она смочит траву ещё нескоро, но, вероятнее всего, её здесь не было. Ещё один взгляд на часы дал понять, что время до сих пор движется, пусть и в другую сторону. Нет, может, ему всё-таки привиделось? Почему он сразу решил, что это место принадлежит чему-то сверхъестественному? Подумаешь, часы — может, просто с гвоздя соскочили. Подумаешь, пропавший свёрток — может, он укатился с обрыва? Это, правда, не отменяло того факта, что теперь Минги придётся прождать очень долго прежде, чем он сможет поесть и попить. Но сейчас это перестало волновать. Странно. Сердце билось ужасно быстро. Минги огляделся: вокруг были только тени, никаких светлых призрачных пятен, что потревожили, как ему показалось, сегодняшнюю ночь. Возможно, этого всего и правда не было. Минги сложил руки вместе и попытался вспомнить хоть одну молитву — но даже близость с белым храмом ему не помогла. Ему показалось, что он услышал «зря», повторённое множество раз, но, стараясь отвлечь от этого внимание, он приложил руки ко лбу и согнулся, чтобы ничего не видеть. Как жаль, что его путь закончится на этом. Ни светлеющий вокруг воздух, создающий ощущение рассвета, ни тихая монотонная мелодия не могла отвлечь его от созерцания собственного горя. Он прошёл столько мест — и всё лишь для того, чтобы умереть здесь. — Здесь? Что-то сняло его руки с лица, и тогда Минги, не открывая глаз, понял, что вокруг растворяется жёлто-зелёный свет. — Расскажи, где ты был, — побуждающее заплакать; и, вместе с холодной рукой на волосах, совершенно вводящее в отчаяние, — не бойся меня. Минги поднял голову. Что ни говори, а ему очень хотелось увидеть того, кто говорил с ним так. У кого из душ с кладбища осталось добродушие к живым? — Ты не верил в призраков, да? Правда. Шаманов из разных стран Минги гнал куда подальше, как только они заводили разговор о необъяснимом. Они и о рыбе рассказывали, что живёт под земной корой и однажды вылезет, чтобы воздать людям за их грехи; о граде, который одним шлепком убивает курицу; Минги не верил в это, не верил ни в ведьм, ни в упырей, ни в остальное. И всё же он быстро принял то, что видел. Не было сил придумывать этому объяснение. Небольшое белое существо с крыльями — если было бы человеком, то уткнулось бы лбом в его нос, — взлетело наверх, и Минги пришлось задрать голову. Он наверняка выглядел таким маленьким и ничтожным снизу. — Меня зовут Ёсан. Как ни жаль, моя жена продолжает докучать людям даже сейчас. Извини за неё. — Это… та женщина, которая хотела мне сделать подарок взамен на что-то? Призрак наклонил голову вместе с плечами, подтверждая. Он снижался, становясь ближе и давая себя рассмотреть. — Но она не смогла бы тебе дать ничего — всё, что у неё было, осталось в её доме. — Она не смогла ничего забрать с собой? В ушах зазвучал смех, но Минги точно не собирался над этим смеяться. Он рассказал тихо обо всём, что успел повидать. Об отце-путешественнике, который привил ему ненависть к дому и страсть к дальним странам, и, конечно, о подземных рыбах, граде и прочих байках. Он видел, что чужие глаза его слушают, внимательно смотрят, сузившись, и крылья с крохотными вспрысками зелёного подрагивают — возможно, это так же было признаком сосредоточения. Минги говорил до тех пор, пока не осталось ничего, что он мог бы рассказать о своём прошлом; в разумных пределах, конечно, — о количестве коров в хозяйстве у его бабушки этому крылатому… чем бы оно ни являлось, знать не было необходимости. Но обо всех красивейших местах этого мира Минги рассказал, перехрустывая пальцами и качая головой от неловкости. Чувствуя неприятную сухость на языке, он поднял голову и увидел, что зеленоватый свет снова опускается на него. — Я хочу пить, — сказал Минги. — Это вы забрали мои вещи? Вокруг Ёсана тут же воспылали десятки возмущённых огоньков. Их голоса раздавались отовсюду: — Тебе больше не нужна еда… — Что за вопросы? Мы проявили интерес! — Ты должен быть благодарен за то, что мы обрекаем тебя на голод… Брови под зелёной чёлкой нахмурились. Вместо того, чтобы говорить что-то остальным, Ёсан посмотрел на Минги и сказал — ему: — Ты хочешь пить? Подставь руки, — он протянул белые ладони мертвеца, от которых по-прежнему шёл свет; Минги настороженно уставился на них, отчего Ёсан усмехнулся. — Думаешь, тоже обману? Я попробую этого не делать. Минги раскрыл свои ладони под чужими — жажда делает с людьми страшные вещи. С рук Ёсана ему полилось серебро. Нет, не метафора даже. Минги непонимающе смотрел на медленные струи, но крылатый призрак ободряюще кивал. И Минги коснулся языком скопившейся в ладонях субстанции — из вязкого масла она тут же стала жидкой, давая напиться. Капли падали на траву, чтобы застыть на ней серебром, и на вкус это было чем-то намного более замечательным, чем вода. Ничего подобного Минги не доводилось пить, и вряд ли кому ещё на свете доведётся — вряд ли ведь найдётся смельчак, пожелавший пить разведённое в магии серебро, правда? — Спасибо, — только и выдохнул Минги, когда на его руках осталась лишь серебряная пыль. Слизывать её он не стал, потому что больше пить не хотел. Прозрачное существо было довольно. — Чего хочешь теперь? Я, конечно, не джинн, но у нас нечасто можно кого-то увидеть, поэтому сделаю то, что могу, для тебя, раз ты меня порадовал своими сказками. — Это не сказки, — беспомощно сложил брови Минги. — Это была моя жизнь — хочешь верь, хочешь не верь. А я… мне больше ничего не нужно. Я скоро пойду. Дальше. Ещё куда-нибудь. Мне нужно только посидеть здесь, знаешь, отдохнуть. — Конечно. Минги хотелось верить этому добродушному лицу, пусть оно и принадлежало костям, погребённым в одной из здешних могил. Он наблюдал за танцем этих чудовищно красивых крыльев, и это было красиво почти настолько, чтоб пожелать продлить это навечно. — Почему ты летаешь? — Почему другие не могут, да? — усмехнулся Ёсан, предвосхищая его вопрос. — Я оказался здесь из-за семьи моей жены — за то, что она не могла от меня забеременеть. Я был не мужчиной, а бабочкой, по их словам. И посмотри на мои крылья теперь, — он облетел Минги вокруг, вновь завораживая; даже мысли в его голове выстроились в такой же светящийся танец. Он забыл о том, где бывал и как собирался жить дальше. — Я могу зарыться в облаках, если захочу, и могу ответить на все твои вопросы. — Если захочешь. — Мне только в радость. Я, знаешь, очень давно не слышал слова благодарности. Минги касался взглядом каждого рассыпчатого огонёчка, освещающего тело этого… Ёсана. Странно, что у призрака было человеческое имя, — не менее странно, как и всё остальное здесь. — Но. Только с одним условием, — Ёсан вскинул палец прежде, чем открывший рот Минги успел издать хотя бы звук. Вовремя. — Ещё одно моё «оттого», и ты останешься на этом кладбище навсегда. Непохороненным. На выражение в чужих раскрытых глазах он только пожал плечами, продолжая рассеивать волшебный свет. — Прости. Не могу по-другому. — Выходит, здесь мне придёт конец, — проговорил на это Минги как-то отрешённо. — И по-другому, говоришь, не получится, да? — Ага. Мы — все, кого ты видел, — не можем уйти на покой по разным причинам. — Неужели… ты тоже? Ты не выглядишь, как тот, кто всё ещё таит зло на кого-то или хочет отомстить. — Ты прав. Этого во мне никогда не было. Но прошло уже столько лет, а в нашем доме до сих пор сокрушаются по бедной несостоявшейся матери. Меня поминают сам представляешь какими словами. Это ни к чему хорошему не приводит, когда покойника вспоминают слишком часто, — знаешь ведь, да? Мы живы в чужой памяти — оттого и до сих пор здесь. Минги почувствовал, как тени сгущаются вокруг них. На плечи свалился холод, которого он до этого не замечал, — обрывки ткани, бывшие одеждой когда-то, уже не спасали. — Теперь и ты станешь здесь быть. Прошу, поднимись ко мне, путник. Он почувствовал, как ноги сами подняли его с земли, призывая смотреть на чужие крылья, не отрываясь. Он воспротивился бы, убежал, — но незачем было. Бежать некуда, спасаться негде, и смотреть в этом мире было больше нечего. Не потому что Минги всё уже видел — а потому что ничего не осталось. Он и так бежал слишком долго — от пожаров, от болезней, от мечей и от ядов, которыми люди собственноручно себя истребляли. — Падай, как лист с Древа Жизни. Смерть Минги представлял себе… никак. И сейчас то, что он хотел ощущать, — то и проходилось по его коже: прохладная мёртвая вода, утешающая боль; пахучее масло, поднимающее обратно все удовольствия, которые ему доводилось знать. Поцелуи, сочные, как фруктовые плоды, и сухие, как те, что были невовремя. Минги вовремя объявился здесь. Это больше походило на приятный сон, чем на уход из жизни. Он видел, как вокруг собираются прежние десятки неупокоенных душ, которым наконец посчастливилось забрать себе ещё одну. Мотыльки. Шуршащие ужасом монстры, дающие предположить, как чудовищно они вели себя при жизни. В одну секунду Минги казалось, что они растаскивают его на куски, а в другую — что их руки обнимают его. И чем меньше от него оставалось — он растворялся в свете жизней, который хранило в себе это одинокое кладбище, — тем легче ему становилось, тем сильнее он сливался с водой, становился волнами, входил в течение родников, которые никогда не принесут его обратно.

А откуда взялись на траве застывшие серебряные капли —

никто никогда не узнает.

На том месте по-прежнему ничего нет — там, у белого храма. Там что-то произошло давным-давно; люди, пришедшие из далёких земель значительно позднее, роются, пытаясь разобрать языки и этносы местных жителей. Но трава, которую по-прежнему не трогает ветер несмотря на то, что холм стоит достаточно высоко, никого не выдаёт своим запахом. Кладбище вошло в землю наполовину; на могилах не разобрать ни одного имени. Все души получили долгожданный покой в ином мире. Мало что может быть вечно живым. Единственное, что осталось неизменным по-настоящему, — река далеко внизу. Пожалуй, достаточно далеко, если идти пешком. Её дно хранит кости путешественника. Его призрака тоже здесь нет — но он ушёл раньше всех, очень давно, как сам Минги и думал. Ничего не могло его держать здесь дальше; ни отчаяние, ни любовь к миру, сколько бы её не было. Из живых вспоминать его было некому — поэтому он ушёл. Что ни говори, а мало что может быть живым вечно. Остатки его вещей, разворошённые неизвестными, по-прежнему лежат среди деревьев, чтобы быть найдены кем-то. Единственный дух, оставшийся на этом холме с храмом — он раньше был богом, но теперь и сам об этом забыл за столько времени — вздыхает над землёй. Он позаботится о том, чтобы тот, кто найдёт старый свёрток, услышал треск сухих веток — похоронный марш некогда живому путешественнику. А откуда взялись на траве застывшие серебряные капли — никто никогда не узнает.