Враг народа (и мой)

Пышно цвела весна, такая, какая она бывает лишь несколько дней в году, а на дворе стояла середина тридцатых, и советская власть расправляла крылья, освободив страну от гнета интервентов, бывших царских помещиков и чиновников, а также великого множества прочих, не согласившихся с новым строем. В каждом отдельном городе и каждом даже отдельном здании его происходил этот процесс по-своему: где-то тихо и бескровно, где-то громко и с боем, где-то затягивался надолго, где-то шел быстро. Для стен большого университета, повидавшего много шумных студентов, все оставалось, кажется, по-прежнему. С приходом советской власти выбрали только нового ректора, учредили кафедру научного коммунизма — и все. Даже новые силы прибавились. В комиссиях строго должны были наблюдать, чтоб не попадали в число студентов элементы нежелательные, как теперь выражались все больше, буржуазные, из дворян и купцов — но и они часто ошибались, то сознательно закрывая глаза на неугодное происхождение талантливого парня, то были введены в заблуждение теми, кто его скрывал. Возле кабинета проректора по учебной работе и его тяжелой дубовой двери с истершейся от касаний сотен и тысяч ладоней ручкой стояли несколько ребят, ожидавших, вероятно, своей очереди зайти. Однако появившийся в коридоре невысокий мужчина спокойно их миновал; при виде него они отодвинулись даже — то ли потому, что в лице его, пусть и гладком, угадывался возраст, то ли из-за особенной выправки его и уверенных жестов. Боком вошел он в кабинет. На лице проректора при взгляде на вошедшего появилась тут же улыбка — не без некоторого оттенка тревожности, но приветливая и в целом доверительная: очевидно, вошедшего он знал. — Здравствуйте, Михаил Иванович! — День добрый, — вошедший коротко кивнул в ответ. — Мне бы расписание этих ваших... Мм... — Старшекурсников? — понятливо улыбнулся проректор. — Да. Можно было, конечно, посмотреть его самому на стенде возле кабинета — но там было лишь расписание рядовых лекций. Дополнительные занятия и консультации проходили отдельно; и потом, он опасался перепутать одно с другим. Да и переговорить наедине было бы неплохо. — Сейчас-сейчас, — засуетился проректор, поворачиваясь к кипе толстых папок в шкафу сбоку от себя. Отыскав нужное довольно быстро, он смочил перо в круглой чернильнице и на обороте листа бумаги, вырванного из толстого ежедневника, переписал несколько чисел и дат: первые обозначали аудитории и время, вторые — дни. — Вам всех по потоку или... — Только последний курс и только литературного факультета, — улыбнулся в ответ тот, кого назвали Михаилом Ивановичем; улыбка была открытая, в один миг сделавшая его лицо во сто крат привлекательнее, чем оно казалось до того. — А вы, простите, сами их найдете или попросить кого встретить вас и проводить? — неуверенно продолжил проректор, но тот только рукой махнул. — Сам. Думаю, сам, — улыбка с его лица так и не сошла. — Если что, то прошу... Они ребята хорошие, их в основном хвалят, — несмело окончил проректор. На лице и в глазах его плескался вопрос "Почему именно их?", который он не решался задать; да Михаил Иванович и не ответил бы. Впрочем, причина проследить за студентами литературного факультета у него была. И заключалась она вовсе не в интересе к двадцатилетним недорослям, изучающим русских и зарубежных классиков. Подвизался сейчас на ниве преподавательской один человечек, которого непосредственный начальник Панкратова, направивший его сюда, помнил еще со времен гражданской войны и после. Не был этот человечек ни богатым бывшим заводчиком, ни беглым графом, растерявшим имения и особняки, зато представлял опасность большую: умел мутить разум окружавшим его и умел заражать их своей непоколебимой уверенностью. А уверенность эта была одна: советской власти не будет скоро, падет она, должна пасть, и тогда вернется все на круги своя, и Россия возвратится на путь, с которого сошла два десятка лет назад. Задание отыскать его и проследить, а случись что — и предотвратить возможное дурное воздействие на опору коммунизма — молодежь — и привело в стены института Михаила Ивановича Панкратова, лейтенанта государственной безопасности. Забрав предложенную бумажку, он пробежался по ней глазами: будущая встреча намечалась через неделю; оставалось только выйти и отправиться обратно на Литейный, да не забыть переписать дважды будущие даты: дел у товарища лейтенанта было много, а встреч и мест, о которых никак нельзя позабыть — и того больше. И нынешнее представлялось очередной обязанностью, скучной, пусть и легкой. Что, кажется, проще — пришел себе в подсобку при большой римской аудитории и сиди себе за тонкой дощатой перегородкой, слушай, что старый лис говорит ребятам, чтобы при случае предупредить: ври, да не завирайся. Вот Панкратов и решил для себя, что дело простое. Совершенно простое. Даже обидно немного стало: другим вон поручают распутать сложные дела, охотятся они за российским общевоинским союзом, разоблачают шайки вредителей в образованных недавно трестах, отыскивают кружки недобитых в Гражданскую реакционеров, ну, ездят далеко, а он что? Разве он прочь махнуть хоть за Урал, в Сибирь, да хоть на Дальний Восток? Вовсе нет. А меж тем дела ему поручают совсем мелкие — то ли помня о старой его контузии во время двухлетней давности перестрелке с бандитами, о которой он сам и думать забыл, то ли берегут для других дел. Но обижаться подолгу Панкратов был не склонен и, вернувшись в новый свой кабинет с выкрашенными масляной краской чистыми, будто только что отмытыми до блеска стенами, скоро выбросил из памяти раздражение на несерьезное это задание, и вспомнил ровно через неделю. Спохватился он поздновато и вошел под своды университета уже в сумерках, быстрым шагом рассекая погрузившиеся в полутьму коридоры, длинные, с чередой прикрытых дверей. За одними слышались монотонные голоса, за другими — сдержанный шум студентов, за третьими ощущалась гулкая тишина. Из-под щели нужного ему зала пробивался свет. Входить он, конечно, не стал, и стоять подолгу — тоже. Вытащив из кармана взятый у вахтера ключ, быстро отворил подсобку и, стараясь не зашуметь, не споткнуться об что-нибудь ненароком, не скрипнуть даже сапогом, примостился на край скамьи. А затем — вслушался. Речь лектора лилась связно и ладно, хоть и не слишком была разборчива. Панкратов поневоле вслушивался всерьез, думая и оценивая. Насколько опасна поданная им мысль? А эта? Кажется, не особо. Совершенно устаревшие все вещи, ничуть не близкие советскому человеку. Но скоро голос лектора окреп, возвысился, позволяя ослабить внимание. Переведя взгляд из темноты в узкую щель между досками, можно было разглядеть уходящие вверх ряды, терявшиеся в полумгле; раздавался оттуда мерный шум, перешептывания. Вдали сидели, как обычно бывает, студенты поленивее, компанейские, любящие перекинуться парой слов друг с другом даже во время лекции. У тех же, кто сидел ближе, была даже и в позах выражена сосредоточенность, напряженное внимание. Лица ребят было не разглядеть отсюда, но Панкратов и без того знал, что на них написано. Полтора часа минули быстрее, чем он думал, и студенческий народ, шумя, начал расходиться. Панкратов ожидал, что тот, за кем он охотился тут, сидя в импровизированной засаде, оставит пару-тройку ребят поспособнее при себе, может, пригласит на отдельный разговор, но нет. Напротив, лектор вышел из аудитории едва ли не первым, бросил что-то коротко, кажется, "пора бежать", — и мигом исчез. "Отправиться бы за ним, проследить, куда так спешит на ночь глядя", — ворочались мысли в уме Панкратова. Но, поразмыслив, решил он погодить. Дверка была в проходном месте: могли заметить его и задаться вопросом. А раскрывать себя или, больше того, ожидать, что кто-нибудь из заметивших донесет, он вовсе не хотел, и потому терпеливо ждал, когда студенты все до единого разойдутся. Те не торопились, точно испытывая его, Панкратова, терпение и разбивая в пыль последние надежды на то, чтобы догнать лектора. "Приказа преследовать не было", — успокаивал он себя. Но деятельной его натуре отвлечься было не так-то просто, и он долго бы корил себя, если бы тут не произошло событие, совершенно перевернувшее все его душевное самообладание вверх дном. Едва дождавшись, пока смолкнут в отдалении последние отголоски чужих шагов, решился он выйти и, заперев за собой дверь, отправился быстро вниз. Ему наугад казалось почему-то, что лектор направился не к главному входу, а к боковому, с узкой лестницей, что вела в проулок, а не на проспект, вот он и ринулся поскорее туда. Бегом почти одолел долгий переход, в три прыжка оставил за собой лестничный марш... и увидел маячившую на боковом крылечке фигуру. Не ее саму даже, а долгую отбрасываемую газовым фонарем тень на плиты крыльца. И — замер. Насторожился. Проклял себя сто раз за напрасный топот и неосторожность. Встал в темноте, вглядываясь. Неужто тот так задержался? Знает о нем, стало быть? Знает даже о том, что Панкратов выследит его и сам сюда придет? Похолодело в груди лейтенанта от такой прозорливости мнимого его врага, но все же он встал, выжидая тоже. Тень повернулась пару раз и вышагнула в видимый белый прямоугольник отворенной двери, после чего ясно стало, что хоть она и была чересчур длинной, сама фигура вовсе не принадлежала тому, кого Панкратов ждал (лектор был высокий, хотя сутулый). Образовывалась она исключительно из-за низко висевшего фонаря, чем и ввела его в заблуждение. Нет, он ясно видел теперь, что перед ним кто-то другой. По осанке видно, что молодой, совсем не высокий и, видимо, замечтавшийся о чем-то, чего Панкратов никак не мог понять. Постояв так еще с минуту, сошел он с крыльца и длинная тень его, тянущаяся вслед, тоже скрылась. Дав юноше пару минут на то, чтобы смешаться с рабочим людом в проулке, он вышел сам и огляделся с недоумением. Что толку было стоять тут просто так? Высокое каменное крылечко с каменной же оградкой, ну, фонарь, сирень какая-то, до того пышная, что не видно было и листьев за ее гроздьями, и еще этот ее душный запах... Панкратов поднял голову и, кажется, догадался. Сквозь ветви видно было уходящее в глубокую синеву небо и луну, поднявшуюся над кустами, белевшую смутно сквозь лёгкие облачка. "Поэтическая натура", — подумал он с усмешкой. Презрение его имело характер скорее напускной, а по чести сказать — где-то даже и завистливый: сам он к тридцати с лишним годам только и успел, что отслужить всю гражданскую и пройти короткий курс ликбеза. Писать и читать выучился, конечно, а вот привычки к печатному слову так и не появилось, как и терпения вчитываться в него, да еще и находить в нем какую-то там "поэтику", о которой битый час толковал накануне лектор. Он спустился и медленно поплелся к проспекту. Надежда увидеть и отыскать в толпе подлеца лектора исчезла совершенно, уступая место усталости. А потом он увидел вдруг совсем близко, уже почти в профиль того самого юношу, который не успел еще далеко отойти, и встал как вкопанный. Сердце защемило — совершенно неприятно. И хоть Панкратов и клялся самому себе не далее трех секунд назад в своей нелитературности и непоэтичности, прозвучали в голове насмешкой грустные слова классика: "Про что же вам рассказать, дети? Про ёлку или про свадьбу? Расскажу, пожалуй, сперва про ёлку". Про ёлку действительно стоило рассказать. Была эта ёлка года полтора назад в бывшем царском дворце, а ныне дворце советов. Высокое черное дерево, не слишком пышно убранное, впечатлило Панкратова мало: он и отправился-то туда только по просьбе старшего товарища своего, майора, "только чтобы проследить". "Посиди уж, Михайло Иваныч", — мигнул тот ему. Панкратов с вечной своей улыбкой согласился. На ёлке сплошь были детишки: и следить-то не за кем. Ребята со звонкими их голосами заполонили и холл, и залы, гремела музыка. Хотелось убежать. "Нельзя так, — уговаривал его голос внутри. — Остался присматривать — так следи". Только кого искать? Жулье сюда и не сунется (у входа, помимо подпущенных внутрь "охранников" вроде него стояла пара красноармейцев, проверявших билеты), а птицы покрупнее — навряд ли. Им-то самим какой прок в детишках? За ребятами, впрочем, тянулись и родители. Чаще бабки, укутавшиеся в полушубки, но были и матери в пуховых платках, и отцы, державшие деток поменьше на плечах; за кем-то из мелюзги снаряжали и подростков. Невольно вернулся Панкратов в большой зал и направился ближе к сцене, где тянулись чередой выступления: то девушки в бальных платьях, то гимнасты с трюками, то клоун на радость тем, кто помладше. К концу уже шли номера попроще, которые готовил местный дом пионеров... Теперь захотелось спать, но нельзя было; наверное, он все же задремал с открытыми глазами, пока не прервал его дрёму особенно звонкий голос какого-то мальчишки, с задором читавшего про попа и Балду. Стихи были неплохи, Панкратов даже усмехнулся пару раз. Сон наконец сошел. Мальчишка был веселый, ясноглазый, складный, хоть и худенький: шел к нему аккуратный беленький костюм. "Вот он, человек нашего будущего, — мелькнула в голове мысль. — Увидеть бы, каким станет..." Мысль, едва мелькнув, тут же ушла, зато желание сбылось скорее, чем могло. Прочитав последние строки, мальчик шагнул за кулисы, но дрогнула занавеска совсем недалеко от Панкратова, сидевшего тоже сбоку. Видно было, как мальчик тянет к кому-то руки. И сразу же вслед протолкнулся к самому краю другой мальчик: лет на семь-восемь старше и до мрачного серьезный. Скорее уже не мальчик, а подросток. Панкратов так бы и сказал про себя, но не было в нем подростковой грубости и зарождающейся силы, хоть и пытался он на себя их напустить. Была задумчивость, а еще редкая, не бросающаяся сразу в глаза тихая красота. Настоящая, не как с картинки, гармония черт, мягкий изгиб чуть припухлых губ, чуть с горбинкой нос и обиженный взгляд — еще бы, так долго пришлось толкаться, чтоб подойти к сцене и помочь младшему братишке с нее спуститься. От такой красоты он сразу и становился чуждым, совсем чужим, по ней сразу можно было распознать особую человеческую породу: Панкратов сам мало знаком был с так называемым "дворянским элементом", да и те, кого видел, тоже мало походили на красивые картинки со старых журналов. Чаще были оборваны тоже и злы, как цепные псы, а то — наглы. Грозились вернуть все вспять, но только, к счастью, не выходило у них. А вот этого мальчика он, не думая, определил бы к светлейшим князьям и графам. И, если б его попросили сказать, кто особенно подозрителен ему здесь, немедля указал бы на него. Не состоит, так непременно ввяжется в какую-нибудь дрянь, а то окажется из числа дворянских детей и подлежит высылке... Панкратов тогда очень хотел разглядеть его поближе, смотрел, не отрываясь, не боясь спугнуть, но откровенно преследовать до выхода не решился, да и остановить и, корочку показав, расспросить, кто таков и откуда, постеснялся почему-то тоже. Очень уж разозленным и грустным казался мальчик — того и гляди, выкинет глупость после простых вопросов, а портить праздник Панкратов не хотел. Потому позволил подозрениям остаться просто подозрениями, проводил взглядом, глядя, как он помогает одеться младшему, — и всё. На этом он исчез из его жизни окончательно, превратившись в воспоминание, в красивую мечту о несбыточном. Можно было корить себя, можно было сладострастно перебирать в уме варианты того, как пошло бы оно, представься он или разузнай о мальчике побольше... Он и пытался, перебирал тайком списки приглашенных, да только мальчиков-пионеров в нем было не менее сотни, а уж о старших братьях этих мальчиков и вовсе не было ничего. Расспрашивать, кто читал со сцены стихи, не решился тоже из-за проклятой своей мнительности. Не хотел пугать. Добровольно расстался с мечтой. Позволил ей стать памятью и стереться из мыслей. Вот поэтому и замерло сейчас сердце лейтенанта госбезопасности — от нежданной встречи. Юноша полуобернулся к нему, давая разглядеть вблизи зацепившиеся за память черты, но Панкратова совсем не узнал. Тут же отвернулся и пошел прочь: даже, пожалуй, убыстрил шаг. Это было ничего. Панкратов и не собирался его догонять. По крайней мере, сейчас.