Враг народа (и мой)

Приподнятое настроение охватило его, и путь домой был счастливым донельзя, проникнутым случайным чудом, вернее, предчувствием, ожиданием чуда. Упускать его он не собирался. Теперь все становилось ясно. Теперь узнается и фамилия, и имя, и место проживания, и семья — и все тайные мысли его и чаяния. Угадывать их лейтенант умел, иначе бы, наверное, не оказался во внутренних войсках и не был бы так полезен на своем месте. Чутьё у него было, и неплохое, хоть и казался иногда наш лейтенант совершенно открытым миру и наивным, простоватым даже. "Однако, каков мальчик! — покачал головой он. — Не пошел ведь на завод токарем. И в простую двухлетку-училище не пошел... А видно, что нуждается". На то указывали и обтрепавшиеся края его простецкой тужурки, которая так к нему не шла, и общий какой-то принизившийся немного (в сравнении с лейтенантскими мечтами) вид: помнился он Панкратову будто и выше, и лицо было покруглее; конечно, мальчишка мог просто потерять за прошедшие полтора года детскую пухлость и мягкость черт. Но тогда проглянуло бы сквозь них другое, мужское, грубое, а этого не было. Оставалась — что за затасканное буржуазное слово! — нежность, неопределенность юношеская. И совсем он не выглядел студентом старшего курса. Или просто Панкратов успел позабыть себя в его возрасте? Ответить он затруднялся. Еще раз покачав головой, будто беседуя сам с собой, нырнул он в низкую подворотню длинного желтого дома на Курляндской. Возвращаться на службу было поздно, вот он и решил вернуться домой. Сам не заметил, как ноги донесли до дома, с этими-то размышлениями о встреченном. Не то что бы Панкратов осуждал в своем мальчике эту тягу к знаниям, но уже становилось ему ясно, какой он породы. И ясной становилась меж ними обоими разница. Надежды он, впрочем, не терял. Даже и наоборот: обрел ее. Сам Панкратов тоже жил не то, чтобы сильно богато. Выделили обширную комнату в бывшем мещанском доме, обещали даже со временем дать отдельную квартиру — а ему и не нужно было. Комнаты-то было много, если посудить. А уж после казармы и походного жилья она и вовсе казалась хоромами. За водой сходить было рукой подать — полквартала до Обводного. На кухне и в комнате приспособили печки: райское житье! Дровами — и то снабжали. Так что он поднялся, преодолев шесть пролетов, и вошел к себе. — Ты, Михал Иваныч, этот, как его... Аскет! — говорил ему сослуживец, в конторе сидевший напротив, добродушный Пащенко. У того всего было много: и хозяйства, и детей, и комнаты он выпросил себе разом три, под семейство со старушкой матерью. Панкратов только отмахивался. Одни считали его бессеребренником, другие, кто был подозрительнее — идейным. Холодной и бессердечной машиной нового строя, вот кем. Панкратов слухами этими интересовался мало. Под последним если и было основание, то только то, что имел он и впрямь врожденную черту в любой ситуации оставаться бесстрастным и хладнокровным. Где другой давно бы вспылил, Панкратов улыбался, прикидывая пути отступления или нападения у себя в уме. Но не было в этом превосходства сверхчеловека, потому что внутри себя и мелкие неудачи, и радости переживал он не менее бурно, чем остальные; может, и сильнее принимал к сердцу. Просто показывать чувства был не приучен, унаследовав это качество от матери, бессловесной и бесстрастной, отстранившейся от своих горестей крестьянки. И сейчас радость не рвалась наружу, не проявляла себя даже в секундной глупой улыбке. Он собирался было лечь и уснуть, и уснул бы крепко, наверное, если бы не роящиеся в голове мысли, порожденные тем самым счастливым предчувствием. Поминутно представляя себе, как он там, его мальчик, Панкратов растопил буржуйку. Имени ему он пока не давал — да и неважно оно ему было. Имя — условность. Он и без него был его мальчиком. За этой мыслью он согрел чаю и отрезал кусок хлеба, а потом, навалившись на высокий подоконник своего третьего этажа, всмотрелся в установившуюся к этому времени за окном тьму. Был среди его спартанской обстановки стол с парой стульев от старого гарнитура — а все же больше нравилось ему обедать тут, уставившись в окно и наблюдая за суетливой городской жизнью. Горели невдалеке у фабрики яркие огни, гудок ее заставил стекла коротко продребезжать, видны стали потоки расходящихся из ее ворот людей... Панкратов их не видел. Мальчик его, случись ему узнать об странном пробудившемся интересе, смутился бы до крайности. Лейтенант думал: где он живет? — и воображал себе двухэтажный с высокими потолками особняк, в котором вдове-хозяйке пришлось сдавать комнаты внаем, мальчик же непременно должен быть ее родственником. И не знал, что мальчик жил в самой бедной избушке на другом краю петроградской стороны; богатой родственницы же у него не имелось вовсе, зато был, как мы знаем, младший брат, действительно, школьник, умница и пионер, а еще старая бабка, сбежавшая с ним сюда лет с пятнадцать назад из дальней деревни, где лютовали белые. Происхождение у мальчика и впрямь было не то, которым можно было гордиться — но, по счастью, спасало его, что и мать, и отец уж с десяток лет как были мертвы, и сиротство и полная их нищета спасали. Бабка пристроилась кое-как при местной фабрике-кухне, чтобы кормить его с малолетним братом — так и зажили потихоньку. По первости было тяжело, пока брат не вышел из младенческого возраста, старшему приходилось сидеть с ним, но потом оба отправились в школу, и учеба понемногу наладилась. У старшего даже настолько, что он решился на немыслимое, по ее мнению — поступить-таки в университет. И куда! На такую бесполезную, неприспособленную ни к какому настоящему труду, по мнению бабки, на литературоведческую специальность. Так что здесь он действовал вопреки всем, отчего, в общем, и маялся: помогать ему было некому, больше того, приходилось самому искать подработки то в порту, то при кухне, то на уборке улиц. Дела это все были тяжелые, грязные, совершенно отвратившие его от ручного труда и еще сильнее утвердившие в выбранной стезе. Окончить бы, поступить в архив, или прибиться к издательскому делу, или уж в крайнем случае в школу, куда всегда возьмут... Таковы и были сперва простые чаяния панкратовского мальчика. В стенах университета предстояло способностям его расцвести, а надеждам перемениться, обретя форму более осмысленную и определенную; предстояло отыскать там свою опору и наставников. К четвертому курсу он успел вполне убедиться в том, что жизнь реальная уродлива и совершенно несопоставима с жизнью его духа, питавшейся книгами, которые он читал. Поэтому семена, брошенные в нее высоким ссутулившимся лектором, упали на благодатную почву, и даже знай Панкратов заранее, что случится — не смог бы ничего предотвратить. Зато, между прочим, ширившуюся между ними пропасть он ощутил верно, пусть и решил пока не придавать ей особого значения. Ходил на лекции, вслушивался, что лектор толкует о чаяниях какой-то Асеньки, выжидал. Речь лилась по-прежнему гладко, а все же к шестому занятию заставило кое-что Панкратова встрепенуться. "Некоторые из вас уже знакомы с творчеством..." — фамилия писателя промелькнула мимо его ушей, но главное он ухватил. Быстро складывались в цепь звенья коротеньких его мыслей. Уже знакомы; стало быть, разговаривает; но ведь на лекциях-то он разговоров по душам он с ними не вел, да и о будущей программе не обмолвился. "А на той неделе сказал: вам передавали! Кто, когда? Не проректор же у него на побегушках?" — мысли неслись вперед. — Ну что? Как там наш... этот? — спросил его вскорости, недели через три, начальник. "Этим" между собой они звали Бориса Ивановича, того самого лектора. — Да никак. О своем не толкует, воды не мутит, строго укладывается в избранную стезю преподавателя, — ответил Панкратов и помолчал, оценивая ответ: не слишком цветисто выразился? Потом продолжил: — Думаю я, знает он о нас. Или догадывается. Начальник кивнул: если не первое, то уж последнее точно. — Надо бы вытащить его на приватный разговор. Как считаешь? Панкратов помотал головой. — Не надо. Да и не выйдет. А ещё думаю я, все-таки он таскает их к себе. Не всех, конечно. А выбирает. Самых, понимаешь... — и не договорил. Начальник кинул на него оценивающий взгляд, но промолчал. Взгляд ясно говорил: "Что еще предложишь?" — и Панкратов не заставил себя ждать: — Я бы гадать не стал, да проронил он там с ними пару фраз. "Как я передавал, в субботу меня не будет" да "Некоторые уже успели познакомиться с его творчеством". Так я похожу еще, поищу. Не на квартиру же он их таскает. Там поди и... — Ты походи, походи, — снова одобрительно кивнул ему командир. И Панкратов начал. Давно у него в руках был список студентов, и старосту их Алёшу Исаева, ему рекомендовали как мальчика ответственного и способного, и успел товарищ лейтенант уже узнать, что это оно и есть — ставшее теперь дорогим его сердцу имя. А вот смысла тянуть его к себе, отыскивать на звонке между лекциями, а пуще того — пугать вызовом к себе на Литейный, в чистый холодный кабинет, не было совсем. Вот и приходилось "ходить", как он выразился, тыкаясь по сторонам, как слепой котёнок. Тут Панкратов, правда, приуменьшил свои способности: поразмыслив, решил он, что навряд ли собрания образуются в утреннее время или днем, у всех на виду. Оставалось проверять опустевшие коридоры позднее, рискуя спугнуть гулким эхом, да только университет был совсем не домишко о трех окнах, и корпусов с залами было в нем столько, что запутаться впору. "Вечерами их, что ли, отыскивать, по горящим окнам?" — спросил себя он и обрадовался дельной мысли. В самом деле, не просить впускать себя дежурного у входа, а отыскать их, прогуливаясь будто невзначай по проулкам вокруг! После, найдя бледный отблеск огня в оконной раме, тихо, как призрак, вернуться, встать за сотню шагов от раскрытой настежь двери и вслушаться. — Цените себя. Цените, что у вас есть. Знания ваши — великая сила, которой нет и у сотой доли живущих. Они дают свободу. Как писал Толстой: "Невозможно заключить человеческий разум в темницу!" А они? Что вздумали? Решили его заключить? Великий разум человеческий — связать, бросить в застенки? Мысли, срывавшиеся с уст лектора, до сих пор казавшиеся правильными, вдруг обожгли Панкратова как огнем. Он весь превратился в напряженный слух: да, тут Борис Иванович выражался куда смелее. — Они, голубчики, гоняли меня, как бешеного зайца, из Казани в Киев, оттуда — обратно, и... Тут лектор явно цитировал чье-то письмо, хотя подходило оно и к его собственной биографии. Панкратов совладал с шумно стучавшим сердцем и спустился на пролет вниз по лестнице, вставая в кромешной темноте. Голос отсюда сливался в монотонный гул, но ему неважно уже было, что он говорил. Надо было проследить — кто они; кого лектор привел сюда. С большей частью ребят, за исключением пары-тройки отъявленных лодырей, в этот месяц не появившихся на занятиях вовсе, он вполне успел заочно перезнакомиться. Сперва по фотографиям, потом, всматриваясь издали, и в стенах университета. Он подумал: куда ни выйдут потом, направо или налево, все равно он увидит их внизу у входа, где тоже так удачно светил фонарь, да помогала ему с неба убывающая луна. Оставалось выбрать себе наблюдательный пост поудобнее. А через полчаса, сощурившись, зло всмотреться вниз. "Ты ведь знал это. Знал, что он ввяжется, — сообщал бесстрастный внутренний голос. — Что ж — тем удобнее. Тем даже лучше. Лучше — тебе". И всё равно Панкратов злился. Только ближе к утру после бессонной ночи признал себе: голос прав. Мечта не должна оставаться несбыточной и неосуществимой. Мечты не надо бояться. Её надо брать голыми руками, претворяя в жизнь. Потом лейтенант заснул. Начинался самый лакомый момент. — А всё ж таки он их к себе тягает, — сообщил он наутро. В глазах начальника мигом возник живой интерес. Продемонстрировал он его вслух не столь явно: — Стоило ожидать. Встал вопрос об информаторе, но и тут Панкратов пообещал отыскать его. Ему позволили все — в разумных пределах. — Сам только не суйся. — Куда уж мне — да в студенты! — усмехнулся он в ответ. — Староват я. Да и не моё это. — Хм? — переспросил начальник. — Все эти буржуйские страдания по чужой жене да по потерянному яблоневому саду. — А это ты зря. Пащенко там накануне притащил целый ящик яблок — угощайся, если что. Панкратов кивнул. До яблок ему дел не было. Зато окрестности алёшиного домишки он мог обхаживать теперь с совершеннейшим правом. Запросил характеристику на обоих из школы: характеристики были самые положительные. Хромали малость точные науки, но и те к выпускному классу уверенно выправлялись. Да в выписке про старшего указывали на усталость школьника и на частые пропуски — о причинах можно было легко догадаться. Запросил и справку с кухни, при которой работала бабушка Исаева: вечер Панкратов провел в архиве и в паспортном столе, выясняя, кто она, откуда бежала, не меняла ли фамилии, не получала ли новый паспорт после утери старого. Всё это были мелочи, бездушные бумажки, из которых складывался портрет целого семейства. Назревал и еще один вопрос — и к нему Панкратов, к великому удивлению своему, никак не мог подступиться. Назревала необходимость разговора с самим Алёшей. Тут как раз пригодилась бы и официальная, за подписью и печатью строгая бумага о вызове на Литейный, и отдельный кабинет, и машинистка за столиком в углу, которую он потом при нём же отошлет, улыбнувшись и сказав, что беседа будет не для протокола. Пока что. И интонацией нажать на это "пока". Да только так действовать отчего-то Панкратов вовсе не хотел. Нет, ему хотелось отыскать будто невзначай мальчика в саду за Университетом, или нагнать на выходе с занятий. Зажатый в казённых стенах, разве он станет откровенен? Панкратов ведь вовсе пока не хотел давить на него в полную силу, а так, слегка выпустив когти, задеть его. Забросить крючок. "На проспекте или в саду — звучит хорошо", — издевательски заметил внутренний голос. И Михаил Иванович вдруг понял, что смутится и покраснеет, стоит ему с мальчиком заговорить. "Предположим, и покраснею, — раздраженно парировал он. — Дело о безопасности. О его же благе!" Он, по крайней мере, шуток с ним шутить не собирался и в случае чего оборвал бы резко — Панкратов знал за собой и эту черту: был он по-крестьянски грубоват. В редких случаях это бывало вредно, и стоило эту черту, конечно, в себе изжить, но сейчас она пришлась бы как нельзя кстати. Намеченный разговор, однако, в ближайшее время не состоялся. Панкратов едва угнался за ним на выходе из высоких дверей, а когда нагнал, удостоился ровно такого же невнимательного, вполоборота, взгляда. — Простите. Мне некогда. Правда. Смена скоро начнется. Я там устроился на... — пробормотал он. Голос был ничуть не виноватый. Скорее, небрежный. Обижаться было не на что: Панкратова первая неудача скорее подзадорила. Вряд ли мальчик что-то подозревает — наоборот, подтверждалось этой небрежностью то, что он не знает ничего. Не страшно. Панкратов тут же строго себя одернул: какой он мальчик! Молодой человек, состоящий в опасной связи с врагом народа. Тот, кого он наметил себе в информаторы — и всё. Бросить нежности. В другой раз он сличил расписание пар детально и хотел встретить его у выхода из аудитории — тот мешкал, по обыкновению, даже когда другие давно покинули ее. Это было только на руку, и Панкратов вошел; Алёша протирал доску, густо исчерканную мелом. В этот раз внимание его было посерьезнее: верно, догадался, что не просто так пришел к нему человек в военном сюртуке. Он даже смутился: — Простите, — и на лице впрямь читалась неловкость из-за своего недавнего невнимания. — Ты почему сбежал тогда? Ты же знаешь, кто я. — Я — д-да, конечно! Вы из политпросвета, — сказал он наугад и попал пальцем в небо. Панкратов не стал возражать: — Выйдем, — кивнул он головой, указав наружу, — побеседуем. Спустившись бок-о-бок, скоро они шли внизу, ровно как он и хотел, под отцветавшей уже бледной сиренью. "Ну? Догадался уже, кто я?" — Панкратов заглядывал мальчику в лицо, но оно было по-прежнему неуверенным, неопределенным, будто Алёша колебался в выборе. — Ты вот, Алексей, думаешь, наверно, что невозможно заключить мысль человеческую в темницу. А я думаю — можно. Особенно если задать ей нужное направление. А лишние все знания и сведения отсекать. И поддерживать, поддерживать в человеке уверенность в том, что прав он всегда и бесповоротно. Тогда он станет ходить, как по замкнутому кругу. Десять раз пройдет одним путем, а не поймет, где ошибся. Мальчик склонил голову набок. На лице его нарисовалось искреннее недоумение. — Как вы это? О чем? — быстро переспросил он. Уловив связь с недавним разговором, быстро попробовал опровергнуть: — Вы зря так. В наших руках сейчас все знания. Любые. "Но как-то же он вас поймал, а?" — хотел спросить Панкратов, но, конечно, не стал. Оправдания ему не нужны были. И он нащупал верный путь, зная, будет действовать Борис Иванович. Спрашивать и переспрашивать мальчишку о свободе, о справедливости и несправедливости — вот он и сам перескажет всё, что вложил в его душу лектор. — Ты, Алёша, только о нашем разговоре никому не говори. Хорошо? Голос Панкратова снова был глуповато-ласковый. Он будто по-наивному рассчитывал на то, что они оба, как мальчишки, станут хранить эту тайну. Алёша скептически улыбнулся ему в ответ. — Я чего если и хочу, так это защитить тебя, — продолжил Панкратов все тем же тоном, игнорируя то, что ответный взгляд стал совсем уж недоверчивым. — А не то — хочешь, зайдем ко мне? Да не бойся! Это недалеко.