Враг народа (и мой)

"Всё же это неправильно", — хотел сказать он, но не смог. Как только его коснулись мягко те самые губы, на изгиб которых он любовался, внутри все замерло и сжалось в предчувствии, чтобы через минуту завершиться самым ярким в его жизни удовольствием. И то, что его мальчик с ним — здесь и сейчас — тоже наполняло теплом. Отдышавшись, Панкратов притянул его к себе и обнял. Оба устроились на боку, друг напротив друга, но так было неудобно, и Алёша положил голову ему на плечо, полежал так немного, а после вообще наполовину лег на него — совсем не стесняясь, и небольшая тяжесть его тела была приятной. Много о чем хотелось поговорить сейчас, но оба уже зевали и скоро уснули. Наутро Панкратов впервые за долгое время опоздал — когда он проснулся, рядом никого не было, но постель еще хранила тепло. Он привстал и позвал негромко: — Алексей, — ответа не было. Из-за двери душевой пробивался свет и слышался плеск воды. На стук он отозвался не сразу, но вскоре отворил ее. — Прости. Я долго? Я под горячей водой в душе могу простоять вечность. — А я вечность бы мог смотреть. — В другой раз посмотришь, — и он покинул выложенный небольшой плиткой пол душевой. Панкратов обнял его, вдыхая запах влажных волос и тела, и долго не хотел отпускать — но самому еще нужно было вымыться и побриться. Уходя на службу, дверь он за собой запер, хоть Алексей и просился съездить в дом торговли, — но Панкратов рявкнул по привычке, что съездит сам: ему заказ на мебель выполнят без очереди. Тут же пожалел, уже спускаясь вниз, решил вернуться поскорее, уйти с обеда — и, конечно, забыл, задержавшись чуть не до полуночи. Алеша, впрочем, воспользовался вынужденным заключением, чтобы отлежаться и весь почти день проспал, а к вечеру понял, что скучает по своему товарищу политруку. Поднявшись, он занялся ужином. За окнами темнело. Он бросился к окну, едва показалось, будто вдали тарахтит машина. Потом быстро отошел вглубь, подумав, что неплохо было бы и здесь повесить плотные занавески, какие в войну вешали от бомбежки. Чтобы даже их тени никто не увидел — раз уж ему предстоит тут остаться. Ведь Михаил Иванович вряд ли его отпустит, — и при мысли об этом на его лице появлялась улыбка: Алёша знал его болезненную страсть, а все-таки шел навстречу, потому что и сам начал испытывать к нему теплое чувство. Примешивался к этому теплому чувству страх, и, пожалуй, страхов было даже больше, но за годы и десятилетия Алёша так привык бояться, что чувство страха уже въелось в него и естественно слилось с его натурой; ему показалось бы странным, если б "товарищ политрук" исчез теперь из его жизни, предоставив себе самому. И странным бы показалось, если бы он вдруг совсем оставил свои притязания. В одиннадцатом часу заскрежетал в двери ключ, и Алеша почти бросился в прихожую, смотря, как Панкратов заходит, снимает плащ, фуражку, и, едва увидев его, улыбается. Потом оба пошли на кухню: один ужинал, второй сонно зевал. — Как я скучал всё-таки. — Вы это третий раз говорите. — Брось это своё "вы" и иди сюда. Расскажи, как ты тут жил без меня? — Грустно, если честно. Даже не потому, что деваться некуда было. Бабушка умерла — ну, вы это тоже знаете наверняка. А я не знал. Мне соседи сказали — там напротив нашего стояли два дома, но потом и их снесли. Она на второй год умерла, зимой, когда голод был, — сказал он о самой большой своей потере. Голос у него дрогнул, и он сжал губы, чтобы сдержать желание пустить слезу. Оба помолчали. Наверное, надо было найти пару добрых слов в поддержку, но ведь этого следовало ожидать? Панкратов обнял его, держа и позволяя несколько раз прерывисто выдохнуть, и Алёша продолжил дальше, так и держа голову у него на плече и рассказывая куда-то в пустоту за ним: — А еще я ведь совершенно потерял всякую связь с Юркой... Это брат. — Я помню, — кивнул Панкратов. — Сперва он, как началась война, пошел в военное училище: добровольцем его не взяли, ему только шестнадцать было. И уехал в Москву, но часто мне писал туда... на фронт. Я от него до последнего получал письма — ну, до того, как в плен попали. Там уж не до писем стало. А потом я и сам бросил ему писать, не хотел: потому что зачем ему знать, как мне там и на что пришлось пойти. Чтобы он не разочаровался во мне и чтобы не огорчался. А потом, как мы встретились с тобой, тайком боялся писать — вдруг узнали бы, откуда письмо послано? Но когда ты мне сказал возвращаться, я все-таки черкнул брату пару строк прямо на вокзале и просил отвечать на бабушкин адрес — хоть его и нет, как оказалось. Но он не ответил. Вот я и не знаю, — пожал Алёша плечами. — Может, он отвечал все-таки? Ты на почту ходил? — Ходил... До востребования писем не было. Он ведь училище должен был закончить и тоже наверняка отправили его куда-нибудь... Ему не хотелось думать о том, что и младшего брата могли убить — мысль эта была холодной и страшной, и от нее он старался держаться подальше. Панкратов тоже прикидывал, как начать своё "расследование" и понял, что если и узнает о гибели, то скажет, что так и не отыскал, но сам вслух пообещал сразу начать поиски — выспросил, что за училище (завтра туда надо было отправить запрос). И хотя он готовился заранее к тому, что с таким простым именем и фамилией молодого танкиста искать будет сложно, но окончилось все быстрее и заняло лишь неделю: сперва нашелся номер части, куда его направили и в которой он отслужил три года; конечно, пару раз ее переформировывали, но путь удалось проследить с такой точностью, что утром седьмого дня Панкратов набирал номер части и просил позвать Юрия Исаева, механика из третьей роты. Скоро сохранивший юношескую веселость голос ему отрапортовал, что дела у него идут неплохо, и разве что одно его гнетет: скоро отпустят в увольнение, а куда идти, он не знает. — Юрий... Тебя старший брат очень ищет. Он пока остановился у меня. — Лёшка? Я же... А как вы... Я его так искал! Он нашелся? Я ему писал, но письма все возвращались, и я уже два года совсем ничего не слышал. Так он у вас? О, я бы приехал — тем более, что хочу поступить на высшее техническое. Только не знаю, смогу ли с одного раза? Там надо готовиться, а я за пять лет всё перезабыл. Но если и нет — я вас стеснять не буду, пойду работать, чтоб деньги были, и на рабфак, чтоб подготовиться. — Нет, Юра, нет. Вовсе не стеснишь, — и Панкратов продиктовал ему адрес. Служебный телефон давать не решился, но Алексей вполне мог позвонить ему с телефонной станции. Тот, узнав вечером от Панкратова, что брат отыскался и, больше того, скоро они увидятся, хоть и расцвел в улыбке, но показался вовсе не так восторжен. — Ты как будто не рад? — переспросил Панкратов, сомневаясь, всё ли сделал так, как следовало. Может, он не хотел рассказывать о своих бедах? Было неловко при нем встречаться? — Нет, я рад! И даже очень. Только как мы с тобой теперь будем.. Ну... — он снова смутился, но, намекая, положил руку ему на грудь. Панкратов замер с приоткрытым ртом. "А ты что, не рад?" — замерло у него на губах. Он понял, что до сих пор не допускал мысли, что то, что между ними происходит, может самого Алексея вполне устраивать или, больше того, нравиться. Или он так заботился о его чувствах? Это прозвучало удивительно. Панкратов наклонился к нему, целуя в щеку и оцарапывая щетиной: — Потерпим. Ты что? Он поступит учиться, ему место в общежитии дадут, он уедет. — Думаешь? Я бы от тебя не уезжал, — лукаво улыбнулся он. — Думаю, вряд ли вы похожи. — Откуда ты знаешь? — Алёша, похоже, искренне удивился его догадке. — Братья редко похожи. — Да. Он скорее весь такой, как ты. Открытый. А я живу больше внутри себя, тем, что снаружи, мало интересуюсь, потому и попадаю вечно во всякие... неприятности. Панкратов потрепал его по плечам и поднялся. — Ладно. Решили вопрос и хорошо. Время позднее. Я в ванную. Или ты сперва? — Ты лучше. Я потом. Я утром уже в душ ходил. — Ты ж говорил, что так любишь, готов аж три часа в воде стоять? И Алексей все-таки отправился туда после него тоже, и доставил ему удовольствие украдкой полюбоваться собой обнаженным, когда Панкратов протягивал ему полотенце. — Что вы так смотрите, — он заслонился полотенцем в надежде прикрыться, что не удалось, и наблюдал горящий желанием взгляд Панкратова снова. Тот приблизился, несмотря на влажные капли на его теле и мелкую водяную пыль, стоящую в воздухе, и обнял, тихо шепча, что он у него самый прекрасный, и давно ему пора оставить свои страхи, что страшного он не сделает, а бесконечно отвлеченно любоваться не может тоже. Алёша отстранился и выскользнул, но от порога послал ему воздушный поцелуй — глупый, пошлый жест из какой-то зарубежной комедии, но это тоже было приятно; оба отправились спать, но сон не шел. — Ты всё же подумай, — сказал он, обнимая его за шею, — надо воспользоваться оставшимся временем, пока мы наедине. — Потом Панкратов помолчал еще и тяжко вздохнул. — Но я, Алексей, однажды пообещал себе больше никогда не причинять тебе боли. А тот случай — забудем о нем. Алёша коротко ответил: — Нет, — касаясь его мимолетно мягкими губами, будто даже упрашивая. Панкратов чувствовал, как он прижался к нему совсем тесно, слышал, как сердце бьется и уже рисковал с собой не совладать. — Мне потому было больно, что ты был тогда слишком грубым и совсем не ждал, пока я привыкну. Но ты теперь ведь таким не будешь? — спросил он, дожидаясь, пока лежащий под ним не помотает отрицательно головой, нетерпеливо сглатывая. — Я... Нет. — Это ничего. В первый раз всегда больно. Но постепенно я, может, к тебе привыкну, — сказал Алёша, и было похоже, будто он скорее уговаривает самого себя не бояться. Совершенно невыносимый мальчишка, как показалось в этот момент Панкратову. Он перевернулся, придавливая собой к постели, быстро заставил его обнажиться до конца — руки гладили его узкие бедра и талию. Потом он отстранился, чтобы попросить его перевернуться на живот и вжаться стоящим членом между ягодиц, и явно хотел овладеть им разом, с одного долгого движения, пока мальчик испуганно не вырвался от него. — Нет, нет, постой, не просто же так... Надо что-нибудь, чтобы... — Я бы рад, но не знаю, как. Я медленно буду, — пообещал Панкратов. Но Алёша вывернулся из его объятий, сказав, что в аптечке у него "видел средство". И действительно в две секунды вернулся к нему, снова уютно устраиваясь рядом. "Средством" оказался обычный вазелин. Алёша чувствовал, как гладят его горячие пальцы, после чего Панкратов снова навалился на него, раздвигая бедра коленом. Но попытки соития все же оставались болезненными. — Алексей, — тихо попросил он. — Приподнимись на локтях. Эта поза обоим показалась во много раз удобнее. Алеша чувствовал, как Панкратов удерживает его за пояс и медленными, в меру сильными толчками пытается проникнуть в него, и уговаривал себя расслабиться, что не выходило, поскольку при каждом таком ударе что-то растягивалось, вновь грозя порваться. — Больно, — тихо шептал он. Панкратов ласково просил потерпеть, пока на пике очередного размеренного движения, пронзающего болью, Алёша не вскрикнул. Ноги у него подгибались — он лег, чувствуя, как снова прижимает его к постели чужая тяжесть. Потом ощутил, как ладонь, гладившая его, скользнула вдоль паха, накрыла его собственный член, обхватывая, и неосознанно сам толкнулся вперед. Теперь он испытывал к нему почти благодарность после этого и слабое возбуждение, усиливавшееся с каждым движением, так что даже не почувствовал, как скоро что-то наполнило его, выплескиваясь, и сам тоже перестал наконец нервно напрягаться: у него не получилось кончить, но жест Панкратова успокоил и расслабил его. — В следующий раз полегче будет, — пообещал Панкратов, устало ложась и не выходя из него. Алёша устало кивнул, не открывая глаз и ощущая остатки пульсации боли — уже не мучительной, но ощутимой. Но следующего раза так быстро не получилось: следующие дни оба слишком уставали. Панкратов — от работы, а Алексей — от хождений в паспортный стол и военкомат в попытках восстановить, наконец, паспорт и билет по написанным и в этот раз снабженным нужными печатями справкам, а там, наконец, и отправиться на работу, чтобы Михаил Иванович больше не смел так унизительно запирать его на день и еще убеждать, что так обоим будет спокойнее. А на исходе недели приехал соскучившийся Юрка, вопреки боязни Панкратова, хоть и симпатичный, но вовсе не той печальной задумчивой красотой, как у старшего брата. И парнем он оказался вполне веселым и компанейским, и все втроем — когда выдавалось свободное время — ездили на рыбалку или хотя бы просто выбирались в ближайший парк отдыха. Он поступил в университет с первого же раза и действительно переехал сразу в общежитие, несмотря на опасения Алексея, отчасти благодаря помощи Михаила Ивановича: Панкратов сам уговорил пару профессоров позаниматься с ним — он только начал обнаруживать, как магнетически влияет произнесенная его должность и форма на других людей. Но пользовался он этим нечасто, и не из желания вызвать особый пиетет, а разве что чтобы защитить свое положение. И иногда одно название министерства, где он служил, защищало его. Потому что положение их было рискованным, и оба старались не обнаружить "противоестественной связи", тем более, что самим им она стала привычна и удобна, и один не думал о жизни без другого. Иногда она обнаруживалась всё-таки — к примеру, на медосмотре во время написания общего заключения. — Что думаете насчет Исаева? — спрашивал молодой врач более старшего коллегу. — А что там? — Да ведь признаки все налицо сто двадцать первой статьи: надо написать. Вы не думаете? Старший коллега брал в руки тоненькую медкнижку и личное дело. Обычный молодой рабочий — но потом взгляд падал на графу с пропиской. — Нет. Думаю, не будем. Зачем? — Мы же должны сообщать о признаках... — Голубчик, оставь, — с нажимом говорил старший врач. — Видел, где он живет? А не думал, с кем? А я подскажу: там сплошь чины из МГБ и горсовета. И если его начнут трясти, думаешь, кто к нам первым придет с визитом? Думаешь, там из отместки за нас не возьмутся? А как возьмутся, думаешь, не найдут за что прижать? — и он раздраженно захлопывал папку. — Так что пиши, что здоров и по состоянию здоровья к легким и средней тяжести видам труда годен. И один оставался писать заключение, а второй поднимался и выходил за дверь, чтобы обратиться к молодому мужчине, за ней стоящему: — Скоро будет готово ваше заключение, товарищ. Вы в следующий раз идите сразу ко мне, хорошо? Молодой человек улыбался непонимающе, но кивал. И всё тянулось по-прежнему. Алёша совсем привык и иногда не без тоски по прошлому вспоминал, как боялся своего товарища лейтенанта, а уж когда тот швырял его на пол и обещал поставить к стенке... Тот, конечно, и сейчас оставался, по его мнению, чрезмерно строг там, где давно мог смягчиться... И Михаил Иванович привык и иногда даже устраивал совершенно безобразные сцены ревности, обнаруживая при этом свою неуверенность в том, чем он заслужил любовь Алексея после всего, что делал с ним. И, заметив днем, как тот, не стесняясь его, болтает с молоденькой работницей общепита в кафе, вечером с прорезавшейся в голосе робкой печалью говорил: — Я, Алексей, попрошусь, пожалуй, в Маньчжурию. Сейчас много всякой дряни завелось в тех землях и покушается на свободу местных народов. Опасно, конечно, но что поделать... — вздыхал он. Алексей лежал рядом, сдвинув брови и соображая, к чему это. — Так и я с тобой? — Нет. Ты тут оставайся. Я оттуда, может, и не вернусь вовсе, а ты и без меня будешь счастлив. Женишься, наконец... — голос Михаила Ивановича под конец становился совсем печальным: хоть ничего еще не произошло, но он уже ясно представлял себе это. — Да что ты, в самом деле! — разозленно отбрасывал гладящую его руку Алексей. — Я думал, его правда переводят в новое место, а он!.. Стыдно, Михаил Иванович. И глупо. Ну, куда я от тебя денусь? Нет, правда глупо. Из-за какой-то чуши... Мне что ж теперь, с девушками не разговаривать? А как я, например, объясняться буду в хлебном и в молочном? — С официантками ты особенно хорошо объясняешься, — ворчал Михаил Иванович, отворачиваясь спиной и давая понять, что беседу считает оконченной. Алёша не позволял. Обнимал сзади, иногда даже силой к себе разворачивал и целовал, ничего уже не боясь, поскольку дело происходило в полной темноте. — Ну, чего ты? Как я тебя брошу? Есть у меня совесть или нет? Я же не хочу, чтоб ты с горя... с собой сделал что-нибудь. — Сердцу не прикажешь. Если ты... Если ты ко мне ничего не чувствуешь, так что теперь? — Да сколько можно! Как я ещё доказывать свои чувства должен? Если думаешь, что я с тобой ради квартиры и положения, так я хоть завтра к Юрке в общежитие съехать могу! — И теперь наступал черед Алексея отворачиваться и смотреть в стену. Некоторое время оба лежали молча, пока среди ночи проснувшийся Михаил Иванович не приобнимал осторожно его снова.