Враг народа (и мой)

Наблюдая за мальчиком, Панкратов понял, что у него осталась все же какая-то своя гордость: после выговора и вопросов "как же ты до такого дошел" он стал держаться отстраненно и сдержанно, но просьбы помочь себе сбежать и впрямь оставил. Это радовало — но он вовсе не хотел становиться для своего Алексея воплощением жестокости. И ободрял его, как мог. — Ничего. Кончится это все однажды. И мы с тобой вернёмся. Алеша вздохнул. Ему казалось, что будущего у него теперь никакого нет и он вообще всецело зависит от желаний своего старшего товарища; и его чувства к нему были сложными: он не лгал, что понял теперь, насколько добр был Панкратов, но из-за бесконечной зацикленности на себе и своих мыслях (что неудивительно в его положении) чувствовал себя уставшим, угнетённым тем адом, что творился кругом. После холодной долгой осени подступила зима. Оба успели друг к другу попривыкнуть. Панкратов покидал их избушку по утрам с неизменной просьбой: "Алексей, веди себя тихо, огня не жги", — и уезжал. Алеша старался держаться подальше от окон и тоже часто думал о том, что ждёт его впереди, но расспрашивать не решался долго, ожидая от Панкратова шагов себе навстречу. И тот их пробовал сделать. — Не сиди тут все время, я уже понял, что не сбежишь. Что ты там прячешься? Меня боишься? Алеша покачал отрицательно головой и встал несмело. — Иди в избу. — Вдруг меня у вас увидят? — Окна-то занавешены. — Все равно. Вдруг приедут... — Да мы же с тобой услышим. Не глухие. Успеешь ещё спрятаться в свой чулан. — Он попробовал взять его за руку и снова пожалел: какая холодная! Мальчик не вырывался. Позволил растереть посиневшие пальцы, даже чуть улыбался, но не отпихивал. — Я о печь погреюсь, — и он приложил к ее белому боку ладони. Панкратов подошёл сзади, запахнул края шинели. Алеша, решив про себя: можно, — обернулся. — Всё-таки это не навсегда ведь. Однажды кончится. Не вы сдадите, так кто другой заметит. Потому и хотел уйти, чтобы на вас тень... Не бросить. — За меня не волнуйся, — ответил Панкратов, задумываясь. В одном его мальчик был прав: нельзя было без конца скрываться. Однажды придется делать что-то с его документами. Но пока он мог выбирать. Оба легли в постель: несмотря на постоянно топящуюся печь, в доме стоял холод, будто он так выстыл за зиму, что до сих пор не мог прогреться. И дотронувшись плеча мальчика, Панкратов понял, что тот снова весь продрог, а потому прижал его к себе. — Не хочешь обниматься — так хоть погрейся об меня, — прошептал тихо он. — Прости за всё. Правда прости, — Алёша удобно устроился головой у него на плече и приобнял — совершенно доверчиво, будто это не он его приложил не так давно виском о дверь. — Я раньше совсем ничего не понимал, и у меня только теперь начали глаза открываться. Я раньше думал, что всё кругом творится мне назло. И все время, глядя на тебя, думал: что же я сделал такого плохого, что он теперь так мне мстит? — Я не мстил, я тебя вытаскивал. Из лап... Бориса Иваныча. Алёша вздохнул. Он бы мог поспорить, но явно не хотел. — Он и про вас, кстати, говорил. Блаженны, говорил, нищие духом. — Ну, пусть. Пусть говорил. Пусть он себе что угодно говорил. — Хорошо, что вы не обижаетесь, — сказал Алёша с явным облегчением. — Мне ведь вас не хочется огорчать, хоть вы и думаете, что я всё назло делаю. — Да ну? — скрывая за улыбкой недоверие, переспросил Панкратов. — Нет, правда. Сперва (тогда, давно, в тридцать седьмом) вы мне очень сильно не понравились, и только теперь я понял, какой вы симпатичный. Пускай и грубый. Сильный зато. Панкратов ощутил, как улыбается от счастья широко и непроизвольно. — Смешной ты, Лешка. Как бы скучно и привычно не казалось это однообразное существование обоим, оно действительно однажды кончилось. Его вызвали в новый командный пункт, временный, уже в восточной Пруссии. — Что ты, честное слово, засел в этих Барановичах? — В Орше, — поправил Панкратов. На его лице ещё была обычная приветственная улыбка, но изнутри подступило волнение. — А, да. Так вот — мы скоро начнем наступать на Берлин. Начинаем берлинскую операцию. И ты мне там нужен. Хочу тебя там видеть, а не всяких там, понимаешь, охочих до... — на этом главный комиссар оборвал речь. Но что он имел в виду, было вполне ясно. — Будет исполнено, — козырнул по уставу Панкратов. — Явлюсь к сроку, как пришлёте. — Да, — тот кивнул. — Иди. Или нет, хочешь — тут оставайся, со дня на день выступим. — Я бы все же вернулся, если позволите. Дела... Неоконченные, — он мучительно замялся. — Ладно, иди уже. Но я тебя скоро жду, — махнул рукой главный комиссар. — Зайди в секретариат! Зря, что ли, сюда ездил? Он зашёл, думая, что выдадут перьев с чернилами или подписанный приказ о переводе, но вместо этого ему дали целый мешок — продуктовый набор в честь праздника; и была там даже плитка шоколада, хоть он и не походил на тот, красивый, немецкий. Срочно надо было возвращаться. Словом, как и обещал раньше начальник Панкратова, начали поступать к границам Рейха — и он звал его за собой. И рисковать всем, потащив с собой Алексея, в его планы не входило. Значит, пути их снова разойдутся. Но теперь — теперь он был уверен — лишь на время. Он доехал обратно до Орши поздней ночью — и потряс за плечо сонного Алексея. Тот сжал его руку своей, теперь теплой, хотя мягкой, нетвердой. — Вы вернулись. — А ты думал? Он пожал плечами. — Вот что: мне придется уехать. Может быть, надолго. Но и тебе тут оставаться опасно. В этот раз Алеша послушно кивнул. — Да. Тут плохо. И есть все время нечего, — пожаловался он. — Это ничего. Смотри, что я тебе привез, — и он достал мешок. А оттуда, словно вручая ребенку подарок, тот самый шоколад. И увидел, как Алеша прижался к нему носом, вдыхая запах. — Спасибо. Он словно снова на миг стал прежним его мальчиком. — Нужно будет уйти. Ты уедешь обратно в город. Я сделал тебе билет. Теперь это Алексея вовсе будто и не порадовало: он привык к четырем стенам и опасался их покидать. — Теперь много народа возвращается. Не бойся. Может, его и не посмотрит никто. Денег я тебе тоже оставлю, — Панкратов сел рядом и внимательно посмотрел ему в глаза. — И я тоже вернусь потом. И мы встретимся. Если бы он мог, он бы спросил, наверное, будет ли мальчик его ждать — он на это надеялся. Но упрашивать не хотел. А хотел дать шанс вернуться к нормальной жизни. — Я вас очень ждать буду, — сказал, наполняя его теплом, Алеша. Панкратов поднялся и сгреб его в охапку и, приподняв, потряс немного, как ребенка, легко — у Алёши только ноги в воздухе болтались. Он уже не думал о том, насколько искренне это признание, зато понял, чего хотел всё это время — просто вот такого тепла и бесед по душам. Оба они ошибались, Алексей — в том, что не внимал его советам, сам он — в том, что силой взял его при последней встрече, но теперь всё обещало пойти на лад. Пусть это и будет единственное дело, которое он намеренно упустит и не заведет. Единственная уступка самому себе. В поверженном Рейхе он задержался подольше, чем ожидал: дела там были больше бумажные, неопасные, и как же они раздражали его в ожидании встречи! Он долго думал о том, как определить их связь: нельзя было назвать ее дружбой только, пусть он хотел бы этого. Нет, он его любил — просто очень долго не хотел себе в этом признаваться, потому что сама эта любовь была неправильная, и о соответствующей статье за нее он хорошо знал, а потому не пытался пока склонить к ней Алёшу. Но почему-то казалось ему, что он может ее себе позволить, — потому что ему ощущалось, что в ней нет низменного, того, что можно назвать совращением. А если и было, то что ж — слишком их обоих изменила эта война. А когда он вернулся обратно в город и на Литейный, то прошел день, второй, третий — и там только Панкратов сообразил, что не знает совершенно, где искать своего мальчика. Нет, у него были теперь все связи, все возможности отыскать любого, из-под земли достать, но... "Он ведь знает, где я работаю, и мог бы прийти", — думалось ему. Но не захотел. Может, тоже решил забыть все как страшный сон. Что его дергать? Однако желание явно крепло и становилось сильнее. Он отпустил вечером шофера только чтобы прогуляться по той стороне, где его Алексей когда-то жил: но домишко, как следовало ожидать, был разрушен. Стерт, точно не было его никогда. Пустырь уже зарастал бурьяном. Панкратов беспомощно оглянулся. Все здесь изменилось за какие-то десять лет, а он тщетно искал тень прошлого. Ему резко сделалось больно — кольнуло сердце. Нет, не то что бы место стало неузнаваемо, так же неподалеку высились каменные дома, прилепившиеся к ним на задворках деревянные сараи, но ничего, ни следа его мальчика. А ведь оставалась ещё его семья, любимый младший братишка — нет, в войну детей эвакуировали, но ведь ему было уже лет шестнадцать? Самый неудачный возраст. Он вернулся, решив твердо начать искать, но все было недосуг, и повышение в звании казалось некстати — в подчинении у него теперь был целый отдел — и быт тоже отвлекал. Начать с того, что он и сам не мог вернуться в свой прежний дом. — Ты меня, пожалуйста, больше своей коммуналкой не позорь. Вот тебе ордер. На набережной выстроили новый дом, и ты отправляйся туда, сразу, без разговоров... Теперь так ему мог приказывать один генерал госбезопасности — и он делал все, чтобы Панкратов влился в компанию старшего офицерства и не казался белой вороной. А Панкратову без его мальчика и этот новый дом с высокими потолками казался чужим и неуютным; большая квартира с единственной кроватью и столом на кухне выглядела не то что бедно, а попросту безумно; он, впрочем, никого к себе не приглашал. Ему было тоскливо. Он каждый день хотел отыскать Алёшу и каждый день надеялся на то, что тот сам придёт. Подвешенное состояние это длилось не более нескольких недель, иначе бы он, пожалуй, окончательно пал духом и совершил бы какую-нибудь глупость: ввязался бы в перестрелку при задержании, подставился бы в другом опасном деле или бросил всё снова и уехал далеко в очередной попытке всё забыть и подавить в себе всякое желание обладать другим человеком. Но ясным осенним вечером, сойдя с крыльца своей конторы на Литейном и сев в присланный за ним служебный "ГАЗ", он увидел, как почти наперерез, под колеса автомобиля, бросилась неприметная в сумерках фигура в темной шинели. — Ах, ч-чёрт! — выругался водитель. Он, наверное, высунулся и сопроводил свою речь ещё парой ругательств, но Панкратов его гневной речи не слушал. Он уже узнал лицо, и Алёша узнал его, потому и бросился к машине. Панкратов отворил дверь, сам выпрыгивая на ходу. Тем временем водитель высказал все, что думает о беспечных любителях пройтись по мостовой и не глядеть по сторонам, но, обернувшись, увидел, что товарища майора в машине тоже нет. Зато за задним стеклом было видно, как он в два шага настиг и подхватил какого-то, как показалось шофёру, молодого парнишку в шинели. Сперва поза его показалась напряжённой и угрожающей — он уже решил было, что товарищ майор сам решил разобраться с нарушителем. Но сразу после оба вдруг крепко обнялись. Что ж, в послевоенном городе такое было не редкость — встречались и родственники, и друзья, считавшие друг друга давно пропавшими и погибшими. — Я уж было решил, что вы ему на месте решили внушение сделать, товарищ майор! — усмехнулся, высунувшись, шофер. — Или знакомого встретили? Садитесь, довезу обоих! — Нет, друг, мы, пожалуй, пешком. О многом поговорить надо. А ты поезжай, — отпустил Панкратов его. Угрожающей его поза показалась уехавшему водителю, надо признать, не напрасно. — Алексей! Ты чего? Я его ищу, чуть с ума не сошел, а он! Панкратов потряс Алёшу за плечи. Тот только улыбался и сам неверяще смотрел на него. Потом, когда понял, что вместо дружеского поцелуя его ждёт строжайший выговор, снова принялся оправдываться: — Я вас искал! Везде искал. Пришел туда, где вы жили, а там пусто... Заперто все время. И мне управдом сказал, что "такой тут давно не живёт". А потом ходил к управлению, где вы работаете, но внутрь заходить боялся. Да мне часовые и возле ворот долго стоять не давали. А с другой стороны улицы наблюдать — ничего не видно. А чтоб зайти и вас спросить, то тут я тоже не хотел рисковать. А то меня же с документами — ну, проблемы. Ни паспорта, ни... — Стой! А военный билет? Алеша вздохнул. — Вы там печать забыли поставить, товарищ политрук. Мне сразу сказали, что он недействителен. Вот я и спрятал его подальше, а сам старался снова никуда не высовываться, — и он устало улыбнулся. Панкратов выдохнул, осознавая услышанное. — Выходит, подделыватель документов из меня никакой, а, Лешка? Ну, ничего. Это даже хорошо. Зато ты от меня теперь никуда не сбежишь, — и он потрепал его по спине, снова крепко прижав к себе. — Да я и не... — А сам-то ты где живёшь? Там, где ваш домик был, сейчас одни кусты. Как же ты тут? Без жилья, без работы? Панкратов отстранился, осматривая его: надо сказать, выглядел его Алексей и впрямь потрепанно и неважно, болезненно даже, и если б не улыбка, то казался бы совсем грустным. — Я... Нет, вы не думайте. Я там, возле верфи устроился. И спать там в бывшем цехе можно. — Что же это за работа, позволь узнать, что туда взяли без паспорта и военбилета? — Д-да просто грузчиком, — запнулся Алеша. — Ты мне потом расскажешь про нее подробнее, как до меня дойдём, — сказал Панкратов мягко, чем живо напомнил Алёше свою же десятилетней давности просьбу передать разговоры, что велись в литературном их кружке. — А назавтра я, наверное, туда схожу тоже. — Нет! Меня там от голодной смерти спасли, а вы их... Пожалуйста, не надо! Они же поймут, что это из-за меня! — А ты туда не покажешься. Ты больше вообще никуда не пойдешь. Мы с тобой вдвоем уже поняли, что из твоей свободы ничего хорошего не выходит. Редкая у тебя способность ввязываться в неприятности, Алексей, — и он сжал его руку в своей, заставляя идти с собой рядом, шагая в ногу. — Нет! Вы же шутите, правда? — Алеша, похоже, и сам не понял пока, считать слова товарища майора шуткой или угрозой. — Я же наоборот... Как лучше хотел. Чтобы устроиться на работу, пусть даже тяжёлую, забыть эту свою глупую возвышенность, в которой вы меня обвиняли... Панкратов усмехнулся. Они дошли до дома на набережной и прошли внутрь: Панкратов поздоровался с консьержкой и взял ключи. Оба поднялись по широкой лестнице наверх. Алеша осматривался: парадная явно произвела на него впечатление убранством, — тут на полу лежал ковер, а в стенах горели электрические светильники. Зато квартира встретила их темнотой, и тусклая лампочка на сорок свечей в прихожей полутьмы не разгоняла. — Страшно у вас, — поежился Алеша. — Как будто не человек живёт. — Ничего, обживёмся. И ты от меня никуда больше не сбежишь. — Да вы же сами сказали, что нужно расстаться! — с отчаянием выкрикнул его мальчик. — На время, Алексей. На время. И я сказал, что буду тебя ждать. — Наоборот, это я сказал, — обиженно ответил он. В общем, и впрямь, откуда мальчик мог знать, в какой день и с какой стороны он приедет в город? Эта естественная мысль пришла Панкратову на ум не сразу, а пока что он был, можно сказать, разозлен на его необязательность и, если б не радость встречи, снова бы приложил его виском об дверь. Дальнейший разговор не клеился у Алёши не столько из-за отсутствия новостей, сколько из-за того, что к этому моменту Панкратов его вжал своим весом в кровать, навалившись сверху, и прижался к нему долгим поцелуем, каким не мог выказать свою радость на улице. — Что вы... Вы же говорили... Слабый протест утих с мелькнувшей мыслью, что сейчас не время напоминать Панкратову о принципах. И он отозвался на эту ласку, даже приобнял. Потом слабо пискнул: — Михаил Иванович... Привстаньте чуть-чуть, пожалуйста. Вы меня придушите. Панкратов приподнялся на локтях, но всё еще вжимал его собой в матрас, освобождать от своей хватки не спешил и вообще смотрел жадно, до сих пор не мог налюбоваться. — Ты меня зови на "ты", по-простому. — Как я... Вы же теперь целый генерал, — со смешком ответил он. Это явно было не оправдание — просто он стеснялся и никак не мог к нему привыкнуть. — Не генерал, майор. Панкратов торопливо и жадно гладил его, стащив с него сорочку и майку и обнажив плечи — так жадно, точно хотел восполнить все ушедшие годы, отыграться за них в один вечер. — Пустите, ну, пожалуйста, я не сбегу, обещаю, — и Алёша вывернулся из-под него. Но, обещав, сбегать из его медвежьих объятий не стал, сам лег сверху —да по-другому на узкой постели было и не поместиться. Потом снова нагнулся, давая коснуться своих губ. Панкратов крепко обхватил его за талию и уже чувствовал растущий жар желания непреодолимого, как в тот раз. Он инстинктивно толкнулся вперед несколько раз и тихо попросил: — Пожалуйста... — Сами на другой день будете говорить, что я развратный и кто меня научил, — проворчал мальчик, но голову опустил к нему послушно, хотя тут же укрылся одеялом — но Панкратов стащил его, чтоб вдоволь налюбоваться лицом: — Дай на тебя насмотреться. Я тебе говорил, что за это время чуть с ума не сошел? Алексей не ответил. Он к этому моменту уже вжимался носом в его пах, стянул наполовину брюки и медленным касанием рта прошелся по его естеству, и было видно, насколько он хотел доставить ему удовольствие. Панкратов прикрыл глаза.