А может, тебе остаться со мной? И, может, тогда мы вернёмся домой Холодную ночь приносит закат Я буду ждать там, где был тебе рад
Богами забытый провинциальный город пылал. Не весь, конечно же, но вполне достаточно, чтобы и без того тяжёлый воздух наполнился запахом гари и плотным дымом. Но Асока Тано храбро вдохнула его. Пыль горела в её легких, когда она медленно, чуть пошатываясь из-за тумана в голове, шла вдоль таких чуждых, но имеющих некоторое значение руин. Её простая накидка — кажется, из сероватой ткани — была грязной и порванной в некоторых местах от удара о груду разбитого асфальта с острыми краями. Но ей было всё равно. Боль не имела никакого значения. Кровь текла из старых порезов на её руках, смешиваясь с новыми ранами, но была практически неразличима из-за мерзкой грязи. Над полем недавнего боя повисла тишина; вдалеке она увидела, как Оби-Ван вытаскивает Рекса из-под обрушенного здания. Битва закончилась, они победили, но она — ещё нет. Её взгляд блуждал по площадке, лихорадочно выискивая следы блестящего протеза и спутанных каштановых волос. Она не видела Энакина с тех пор, как взорвалась первая взрывчатка, а горизонт исчез из поля зрения. Всё, чего она хотела, — это убедиться, что он цел и невредим. Ей было плевать на победу — несмотря на успокаивающую тяжесть зазубренных блестящих мечей в ладонях, Асока не задумываясь променяла бы их на присутствие Энакина. Внезапно, какое-то движение прямо перед ней привлекает её рассеянное внимание, и она обращает взгляд на фигуру, появившуюся из облака пыли. И в тот же момент почти ошеломляющее чувство окатывает её через какую-то непонятную связь с этим человеком. Его присутствие. Их взгляды встречаются, голубые глаза — с чуть сероватыми, и он не отворачивается от неё, не прерывает контакта ни на секунду, пока идёт к ней, его собственные ножи падают из рук на сухую землю, когда он ускоряет шаг, а затем вовсе бежит навстречу. Преодолев последнее расстояние, он заключает её, оцепеневшую от шока, в крепкие объятия, и Асока закрывает глаза. — Энакин, — прошептала она обессиленно, её голос ломается, пока он успокаивающе гладит её плечи. — Я вернулся, — тихо говорит он, всё крепче прижимая её к себе, — теперь всё будет в порядке.***
— Асока! Асока, дорогая, ты задремала! Чуть простонав от боли в раненой шее и протерев красные от недосыпа и слёз глаза, Асока поднимает голову с рук, понимая, что уснула прямо в приёмном отделении. — Эта перевязка совсем меня измотала, — хрипло отвечает она Оби-Вану, обеспокоенно оглядывающего её с головы до ног и поставившего на стол большой стакан крепкого кофе, да плотный пакет из кафе, — это?.. Спасибо… Оби-Ван, ухмыльнувшись тому, как она протирает глаза и оглядывается по сторонам в поисках часов, садится рядом, укрывая её своим большим плащом. — Пей, дорогая, — тепло говорит он, доставая из крафтового пакета упаковку сэндвича с лососем — её любимого — и заботливо поглаживая её по руке, — и ешь. Осмелюсь предположить, что ты проспала так добрых пять часов с того момента, как мы сюда приехали. Асока подавилась сэндвичем, ошарашено раскрыв глаза. — Сколько?! — сипло, но быстро ответила она, — а папа… а мама… Энакин, он?!.. — Тшш, — успокаивающе прошептал Кеноби, доставая из нагрудного кармана рубашки аккуратно сложенный платочек и вытирая им губы ничего не понимающей Асоки, — давай ты спокойно доешь ланч, а я всё тебе расскажу, хорошо? Тано неуверенно кивнула, вновь переводя взгляд на еду, которую она слишком быстро начала уплетать. В желудке было совершенно пусто, настолько, что от ароматов кофе и рыбы всё крутило и переворачивало. В последние несколько дней ей было совсем не до еды. Мысль о том, что Энакин погибает где-то там, пока она ест завтрак, отбивала аппетит напрочь, пусть Падме и старалась накормить её каждое утро перед поездкой по городу. Но сейчас Энакин лежал где-то в палате рядом, Амидала, отец и мама говорили со следователями, давая показания против Сидиуса и его наркопритона, а её, перевязав, отпустили ждать конца операции в коридор. — Итак, — начал Оби-Ван, когда Асока под его наблюдением начала медленно есть, периодически отвлекаясь на разглядывание поднимающегося сквозь утренний туман солнца в светлом окне больницы, — вот и новости к этому часу. Твои родители заканчивают давать показания капитану Винду — удивительное дело, но этот Сидиус оказался никем иным, как кандидатом в мэры от демократической партии, Шивом Палпатином. Представь себе — все эти годы он был у полиции под носом, окутывал своей сетью все городские притоны, давал взятки ментам — и выдал себя, пытаясь отомстить твоему отцу за его правозащитную деятельность. Твой папа посадил многих его сторонников, и, поскольку ты постоянно находилась с нами, не смог похитить тебя — вот и решил выйти на его домашний адрес через Энакина. Асока тихо простонала, пытаясь переварить сказанную ей информацию и попивая крепкий капучино. — Вот же дерьмо, — тихо прошипела она, почесывая раненную отскочившей пулей шею через толстый слой бинтов. — Лучше и не скажешь, — усмехнулся в рыжую бороду Кеноби, растянувшись по скамейке вниз, — ты бы слышала, как кричали друг на друга Сатин и Падме, когда Пло рассказал, что вёл охоту за Сидиусом в одиночку. Асока покачала головой, отмахиваясь от хлынувших в мозг сценариев того, что могло произойти, не спроси она Рекса об этом самом Вейдере. Или о том, что было бы, если бы Энакин не выдержал пыток и выдал их дом Сидиусу. — Он в порядке, Асока. Всё это кончилось. Сейчас врачи прочистят его кровь от наркотиков — и нас к нему пригласят. Обещаю тебе, всё будет хорошо. Асока доела сэндвич — наверное, самый вкусный сэндвич за всю её жизнь — и, не выдержав потока чувств, обняла профессора Кеноби, наблюдая, как красноватый свет утреннего солнца освещает плиточный пол. Часы на стене показывали семь утра. Самое страшное было позади. Они прерывают объятие только тогда, когда слышат хлопок открывающейся двери палаты в реанимации и слышат несколько голосов — Падме, ректоресса Криз, Рекс, Мейс Винду… и папа с мамой. Заметив обеспокоенный взгляд Асоки, профессор искусств улыбается ей, похлопав её по плечу. — Всё будет хорошо, слышишь? — Спасибо, Бен, — шёпотом говорит она, вместе поднимаясь навстречу вошедшим. Первой входит Падме — в той же рубашке, в которой она прокаталась по самым злачным местам с их компанией по случаю спасения мира, а конкретнее — Энакина Скайуокера, в последние несколько дней. Она, должно быть, настолько же вымотана, как и сама Асока, но даже не подаёт виду, крепко держась за предплечье засыпающего на ходу, побитого до фиолетовых ссадин, Рекса. Капитан футбольной команды выглядит плохо, но улыбается Асоке и Оби-Вану, чуть смущённо закусывая губу и, должно быть, мечтая о том, чтобы проехаться до общаги и уснуть крепким сном на сутки точно. Впрочем, причина его некоторого смущения входит следующей, а Оби-Ван в это время начинает дышать чуть быстрее. Асока улыбается — и ректоресса Сатин Криз улыбается ей в ответ, кивая спешащему в отдел, хмурому Мейсу Винду, на прощание. А родители проходят в коридор последними, приобнимая друг друга. Асока замечает заплаканный макияж матери и суровый взгляд отца — и нервно закусывает губу, вновь обращаясь к фигуре ректорессы, собирающейся что-то сказать всем присутствующим. В конце концов, этого разговора было не избежать, так? — Не скажу, что это самое яркое и заслуживающие внимания событие для нашего вуза, — начинает Сатин, поправляя застежки на рукавах строгого пиджака, — тем более, учитывая обстоятельства, связывающие студентов с наркотиками… Но, тем не менее, я вынуждена признать, что вы, молодые люди, — она одаривает мягким взглядом Рекса, Падме и Асоку, — в каком-то смысле вы настоящие герои. Если бы не ваша стойкость и упорство — кто знает, чем бы это всё закончилось. — Ура? — спрашивает Падме после некоторого напряжённого молчания, смеется и хлопает в ладоши, — а теперь давайте отпустим наших героев по домам, а то глава нашего героического факультета сейчас рухнет спать прямо здесь. — Что? — рассеянно спрашивает Рекс, потирая глаза. Смех воцаряется в коридоре, и у всех как-то отлегает на сердце. Падме улыбается Асоке, подмигивая ей, Сатин Криз, уже не стесняясь присутствующих, тянет Оби-Вана на себя и обнимает его, а чета Кун-Ти наконец-то подходит к дочери. Асока смущённо переминается с ноги на ногу, глядя на готовую расплакаться маму и наигранно серьезного отца. — А знаете… — шепчет она, чувствуя себя дурочкой, — а давайте поговорим об этом дома?.. Шаак Ти, не выдерживая, заключает дочь в свои объятья, целуя её в макушку. — Я так люблю тебя, моё сердце, — шепчет она в её волосы, — прости, что не верили в твою любовь. Асока чувствует любовь каждой клеточкой своей тела — наконец-то чувствует только её, а не эту щемящую боль и пустоту внутри, которая была в ней до переезда в этот проклятый город. Её всегда любили, пусть она и не была для этих людей родной, её любили с этими её мрачными заскоками, членовредительством и пятнами на лице — нет, не уродливыми, просто её. Она была окружена любовью — и почему-то заметила, по-настоящему поняла это только сейчас — в тот самый момент, когда могла эту любовь потерять. Наконец, мама отходит от неё, потирая глаза, и Асока может в полной мере увидеть лицо отца — и перестаёт бояться его гнева, когда замечает в уголках его карих глаз несколько скупых слезинок. Разве её отец хоть когда-нибудь плакал?.. — Ты — наша дочь, Асока, — гордо и тепло говорит Пло-Кун, крепко сжимая плечи девочки, — ты — моя дочь. Моя звёздочка. Моя гордость. Я хочу, чтобы ты всегда это знала. — Я буду, — только и может ответить Тано в ответ, обнимая и маму, и отца, — я знаю. Некоторое время они так и стоят в коридоре, пока остальные присутствующие тихо говорят о чём-то своём на скамейках, а затем отец отстраняется, приобнимая маму за талию. — Твой звёздный мальчик проснулся несколько минут назад, — говорит он, хитро улыбаясь, — я, конечно же, всё ещё зол на него, но он доказал, что достоин считаться хорошим молодым человеком для моей дочери. — Ну пап, — надувает губы Асока, слабо ударяя отца в грудь. — Да шучу я, шучу. Беги к нему. И Асока, кажется, впервые отказывается с ним спорить.***
— Асока. Хриплый голос, такой родной, пронзает ее с такой силой, что она качается вперед, на мгновение забывая о равновесии и полу под её ногами. Ее дыхание вырывается из груди, как будто её ударили — как вчерашним вечером в притоне. Не отрывая взгляда от серебряных, очень уставших глаз, она слышит ужасное механическое хрипение от устаревших аппаратов вентиляции лёгких, писк многочисленных датчиков по всему его избитому телу, медленные капли, ударяющиеся о стекло капельницы, введенной в его культи. — Энакин… Он бледный — чертовски бледный, весь в красно-белую полоску из ссадин и наклонных поверх них пластырей и бинтов. И первый раз за такую долгую неделю поисков она она чувствует настоящий и глубокий страх. Он льется в ее жилах, как лед, не давая и шага сделать с порога. Она чуть не потеряла его. Он — тоже. Энакин находит в себе силы улыбнуться — улыбнуться несмотря на боль, на разбитые в кровь губы, на слабость из-за полного медикаментов организма. Она знает, зачем он это делает. Он помнит, насколько она любит его редкую улыбку. — Я не оставлю тебя, — Асока слышит нотки паники в своем голосе и заставляет себя успокоиться, понимая, что вот сейчас, именно сейчас — всё закончилось. — Не в этот раз, Скайгай, ты, блядь, меня понял?! Больше никогда. Никогданикогданикогда. Энакин утыкается носом в её шею, пока Асока аккуратно обнимает его, обессиленного, стараясь не задеть трубки и катетеры.— Поехали домой, Асока.
***
Спустя несколько недель восстановления, судов и бесконечных ночей в объятиях друг друга, двоё странноватых студентов престижного провинциального вуза приезжают на пустынный песчаный пляж. У девушки со шрамом на шее, руках и пятнами на лице — ни единого грамма косметики, но абсолютно счастливая улыбка, предназначенная одному конкретному парню. У того конкретного парня — босые ноги, ведь песка он более не боялся, чуть хромающая походка, майка, обнажающая вид на его новенький золотой протез руки, — а ещё — безмятежное спокойствие на сердце. — Знаешь, а ведь я искал дом повсюду, — шепчет Энакин, а его горячее дыхание обдувает щеку Асоки, когда он обнимает её. Его протезированная рука сжимает ее талию, — а теперь у меня есть ты. Ты — моя. Асока чувствует себя легкой и воздушной, но что-то в словах Энакина — это горький намёк на сталь и дым, похожий на механические хлопки или шипение змеи — тянет её вниз. Ей кажется, что с ней говорит этот самый Вейдер — тёмный, но существующий, как неотъемлемая часть её Скайгая. Он её пугает. И всё же, она цепляется за него, не желая заглядывать слишком глубоко. Она прижимает свою худую, истерзанную селфхармом руку к его на своей талии. — Нет. Мы есть друг у друга, — говорит Асока, глядя вместе с ним куда-то далеко, сквозь краснеющий горизонт и шум песка — глядя на звёзды, на ушедших в мир другой, далёкий, на такое смутное прошлое и будущее. Встретив закат, они заказывают такси, прося водителя, почему-то похожего на погибшего Квай-Гон Джинна, включить «Космическую одиссею» Дэвида Боуи. Энакин больше не слышит гула машин и понимает, наконец, чем же так прекрасна история потерянного космонавта. Асока не резала себя уже полгода. Энакин забыл о том, что такое морфий и фантомная боль.Всё было хорошо.