Rewrite the stars

сука сука сука в космосе нет звука (анонимный мемодел)

…адает в пустоту. Нет, кажется, уже нет. Здесь много звуков. Звон бокалов с шампанским, приглушенный смех гостей. Грудная полость конференц-зала из оргстекла и плексигласа отражает шумы, пуская их холостой дробью по стенам. — Позволите? — механическим голосом интересуется дроид-гарсон. Кевин ставит бокал на пустой поднос и отворачивается. Эмили тянет его за рукав, показывает на древнюю рыбину в огромном аквариуме. Рыба топорщит кистеперые плавники и тупо шевелит мягким ртом. В ее блеклых серых глазах отражаются бесчисленные лампы: циан, маджента, желтый. Белый, черный. Маджента. Светлый холодно-лиловый. Кевин подавляет рвотный позыв и устало прикрывает глаз. — Да, милая, — говорит он, улыбаясь, — прекрасное создание. Мистер и миссис Синклер синхронно хихикают, берут его под руки и тащат в сторону зарезервированного столика, и Эмили подгоняет их, руководя процессией. Они беседуют о трапезе, и о звездных бурях, покачнувших круизник перед погружением в гиперпространство, и о грядущем благотворительном бале. Мистер Синклер предлагает съездить в отпуск после того, как он подпишет контракт по экспорту ванадия. Визг очереди и грохот взрыва настигают Кевина, когда он поворачивается к миссис Синклер — она странно откидывается назад, открывает напомаженный рот, и кусок ее головы вместе с ухом вдруг куда-то исчезает. Мозг похож на вчерашнюю овсянку с клубничным вареньем. Пшеничные волосы — ветхая губка, которой потом пытались отмыть тарелку. Его окатывает волной из разбившегося аквариума, и только тогда он падает, утаскивая Эмили за собой. Эмили сидела между ним и миссис Синклер, только бы— В ушах звенит — сталкивающиеся в ликовании бокалы, вой ксеносов, разряды бластеров. Включается аварийное освещение — сорок пять процентов, Кевин знает. Боль в груди приходит неоправданно поздно — кровь смешивается с водой, кровь на его одежде и на развороченной шее Эмили, на осколках стекла и осколках позвоночника. Он давится истерическим кашлем, как будто излеченная ещё в младенческом возрасте астма вдруг вернулась. Резко становится тихо, только кошачьи шаги рядом-рядом и далекие приказы: «ликвидировать оставшихся» и «найти раненых». Кошачьи шаги стихают: показываются тощие лодыжки, торчащие из-под широкой юбки. Человек садится на корточки перед Кевином, его улыбка тоже — кошачья. Тусклый диод потолочного светильника мутно мигает над его головой, выцвечивая темные волосы в кобальт. — Ну привет, маленький глупый рыцарь. Человек тянет к нему костлявую белую руку. Погружаясь в темноту, Кевин в последний раз видит синий свет, и в этом свете его никто не ждет. *** Падает само ощущение мира. Артерии гиперпространства сокращаются неравномерно, как сокращались бы артерии тромбозника, как если бы лайнер и был — тромб. Будто он — сгусток жизни, чуждый мертвому миру, когда-то Кевин думал, что это правда. Чутьё вело его вперед неукоснительно верно, не давая ошибиться ни на градус — особый, вытренированный, схожий с собачьим нюхом, навык, позволивший ему стать капитаном, выбиться вперед. Ему снятся улыбки и пушистая щекотка карамельных волос, чаепития с ажурными чашечками и кружевными интригами, и плещущийся в широких полах антиматерии кровавый глаз, тысячи кровавых глаз и карамельных волос. За ними снятся дети, бесконечное множество детей, и редкие проблески холодно-рыжего; вкус железа во рту, уплывающее в небытие сознание. И снова дети. Снится раскачивание тела родного круизника «Самоотверженный» под ветром альфа-частиц. Он чувствует себя, как в материнской утробе. Просыпается на дне. Слева-сверху, почти аккурат над ним, что-то до дрожи противно пищит. Собравшись с силами, он впивается пальцами в края капсулы и выныривает из похожего на слизь восстановителя. Палата кажется мутной, как будто вместо воздуха — вата; жадно дышит, заходится кашлем, и его тошнит. Восстановитель смешивается с желчью и красится последовательно в желтый, мадженту и циан, о, звезды, нет, только не снова, мир кренится влево, ящики и кейсы, мониторы и трубки, мятные стены, борта капсулы и окно с видом на планету земной группы, падают, перекашиваясь, а в их очертаниях угадывается что-то, пришедшее с той стороны пространства-времени. Тело миссис Синклер заваливается в его сторону, и кровь брызжет на его щеку. Он тонет, ощущая, будто проваливается сквозь дно ванны, и восстановитель во второй раз заполняет булькающее подреберье, как межзвездная тьма. У него нет сил еще раз подняться и позвать кого-то. Желудок сводит последним спазмом, и только после этого он опять теряет сознание. Приходит в себя в столь же безликой комнате, что и палата реанимации. Большие окна выходят на запад, закат — апельсиновый, море — темно-золотое и блестящее, как рыбья чешуя, шторы — жесткое шебуршание белого пластика. Потолок высокий и голубой, как небо. Коммуникаторы на руках, считывающие его показатели, коротко вибрируют. Медицинский дроид у противоположной стены выходит из спящего режима и говорит: — Поздравляю с пробуждением и добро пожаловать в резиденцию «Гавань». Будьте спокойны, здесь вашей жизни ничего не угрожает. Его жизни ничего не угрожает. И правда — на тюрьму не похоже, на каморку в последнем прибежище — отделении эвтаназии при здании трибунала — тоже. Он никогда не слышал об этом месте, но «Гавань» звучит по-домашнему успокаивающе и шепчет остаться, пока буря не закончится. Буря не закончится. Океан за стеклом — штиль, застывшая в смоле и патоке секунда. Волны мерцают, переливаются, убаюкивают, и нет больше кислотного CMYK, нет крови на белых стенах и ледянящего жилы бездонного гиперпространства. Ему кажется — это уже слишком. Он так много видел, что разум буксует и отказывается обрабатывать информацию верно, как старый сломанный процессор, и экран идет помехами, а от аудиоряда остается одно только сиплое шипение. Пожалуйста, думает он, я не прошу многого — пусть только последние… день? два? тридцать тысяч лет? — окажутся сном, и я очнусь сейчас в своей каюте одиннадцать на пятнадцать стандартных метров, и буду дальше катать туристов на «Самоотверженном». Ожидаемо, ничего не происходит. Сердце глухо стучит, по ощущениям, где-то около трахеи, а потом падает в желудок. Дроид сообщает, что у него резко повысился уровень кортизола. Ему нечего на это ответить. *** Просыпается разбитым вдребезги. В склизком коматозе принимает душ и бреется жужжащей бритвой, все норовящей выскользнуть из рук — ставит царапину на шее и даже не замечает этого. Отражение концентрических кругов единственной оставшейся радужки в окружении светлых ресниц — химозная насмешка над самим фактом продолжения его существования. Бинты — насмешка еще большая. Он распахивает шкаф и, понадеявшись на прохудившуюся удачу, одевается, не глядя — все тряпки одинаково белые, так есть ли разница? На шве воротника расцветает крохотная багровая роза. Viva la vida, да здравствует жизнь. В стерильном мирке палаты в глубине неизвестного ему места неосмотрительно много предметов, которые могли бы эту самую vida ему оборвать, но он слишком устал. И не получилось бы, наверное: коммуникаторы, которые у него так и не вышло снять, судя по всему, ежесекундно транслируют состояние его здоровья неведомым людям, хозяевам «Гавани». Его бы успели спасти, наверняка успели. Опять. Зачем? Он не знает, но — сегодня с ним наконец-то поговорят. Он вынес четыре дня в реанимации, попыток вспомнить, каково это — думать, складывать буквы в слова и ощущать себя человеком, тишины, повязок на глаз с синтетическим восстановителем и редких мехатронных замечаний роботов — пожалуйста, не усложняйте нашу работу, пожалуйста, ваше поведение деструктивно, пожалуйста, ужин готов, и — рой голосов сливается в один, знакомый-незнакомый, единственный на всю вселенную, который для него теперь остался. Идёт в сопровождении искина по длинному коридору, стараясь не шаркать подошвами мягких слипонов, но спотыкается несколько раз, и сердце снова начинает колотиться, — чем ближе светлая дверь из полупрозрачного полимера, тем сильнее. Хочет остановиться на секунду, собраться с мыслями, но ноги несут вперёд. — Здравствуйте, — говорит ему кто-то мягким, хрипловатым женским сопрано, когда он пересекает порог и оказывается на залитой светом террасе, — Прошу меня простить, что пришлось хранить молчание так долго — обстоятельства не позволяли… впрочем, смею надеяться, теперь у нас будет достаточно времени для разговоров, мистер Регнард. — Да, — отвечает он на автомате, — я тоже. Помещение террасы — самый противоречивый интерьер из всех, что он видел, но внимание приковывают не огромные окна, не винтажная мебель из лакированного дерева, и не техническая панель, барные стулья или огромное количество живых цветов и суккулентов, а сидящая в центре этого изобилия женщина лет пятидесяти, похожая одновременно на глину, из которой мир вышел и куда однажды вернется, на непроницаемое пылевое облако и на квазар. Похожая на королеву. — Мое имя — Шерил Рейнсворт, — говорит королева. Кевин не знает ее, но если бы она позвала его, он, не задумываясь, пошел бы за ней, и сложил ради нее голову. — Вы, наверное, ошеломлены сейчас… столько событий за последние четверо суток, но это ничего, у вас есть все основания на такую реакцию. Присаживайтесь, — она берет в руки тонкостенный фарфоровый заварник, — хотите чаю? Кевин перестает понимать суть происходящего. Желудок сводит болезненной судорогой, но он поднимает чашку и пьет медовый красный чай, а перед глазами — глазом — снова встает багровая пелена, и мозг агонически вздрагивает и погибает, прекращая анализировать ситуацию — зачем его оставили в живых, доставили в «Гавань», вылечили и пытаются вести с ним диалог? Инфернальный ужас, тяжелый, как запах крови и топлива, бьется в виске. Становится трудно дышать. Звуки доносятся до него, как из-под воды. Кто-то зовет его, но он знает, что таких интонаций не существует в трехмерном измерении; хочет бежать, однако не сдвигается ни на дюйм, как будто тело враз предало его; обнаруживает себя размазанным эмоциями по поверхности Земли, все за тем же кофейным столиком с изящными резными ножками, со все той же милой чашкой в руках. Шерил смотрит на него обеспокоенно. Внутри все еще пусто и гулко, но теперь он хотя бы может обрабатывать внешние данные и понимать, чего от него хотят. Пытается улыбнуться. Ставит чашку на блюдце перед собой, едва не расплескивая бордовое на белое, и губы даже почти не дрожат. Ему кажется, что это происходит не с ним. — Мистер Регнард… боюсь, ваше восстановление будет сложнее, чем казалось на первый взгляд. Позвольте мне и «Гавани» позаботиться о вас. — Зачем? Какая вам выгода покрывать убийцу? Шерил нажимает на неизвестного назначения кнопки на подлокотнике кресла-каталки, и оно подъезжает к Кевину ближе. Она произносит вкрадчиво, отчетливо: — Потому что я вижу в вас потенциал, капитан. Вы убийца и во мне нет жалости к вашим страданиям и вашей судьбе, но еще вы — яростный и преданный своему делу человек, и можете быть полезны, если вернуть вас в строй. Мы нуждаемся в таких. Кевин ядовито усмехается. Он больше не нуждается ни в ком. Шерил не поясняет, кто такие «мы». Отворачивает голову, поднося изящные руки к лицу, а когда поворачивается обратно, Кевин смотрит в два глаза — радужка желтого, мадженты, циана — прямо как у него.