Rewrite the stars

L'appel du vide, букв. «зов пустоты», — французское выражение, используемое для обозначения навязчивых мыслей или побуждения к саморазрушительному поведению в повседневной жизни. (Википедия)

Аргумент Шерил оказывается настолько обезоруживающим, что Кевин растерянно соглашается. Он остается в штатном госпитале, где уже начавшую подгнивать пустую глазницу (Кевин провел с Синклерами целых четыре дня, было не до нее) наконец нормально долечивают. Восстановить исполосованные веки не получается, и Кевин снова ложится в операционное кресло. Конечно же, за кредиты Шерил, но она говорит, что они рассчитаются потом. Он оценивает прайс и приходит к выводу, что да, он сможет расплатиться, не закладывая почку. Три длинных рубца, от брови через глаз вниз по щеке, медленно заживают, чешутся и саднят от бакта-восстановителя. Кевин с любопытством ученого ковыряет подсыхающие корки. Однажды он замечает, что по громадной плазме в холле идёт репортаж про него самого: ужасающее происшествие на круизном лайнере — неизвестный расстрелял семью инвестора Флоренса Синклера прямо во время благотворительного вечера. Вместе с ними погибли трое, в том числе наш с вами соотечественник с Терры, музыкант Кевин Регнард. Убийца был устранен на месте, следствие ведет дело о его возможных мотивах. «Что за бред», — думает Кевин, — «Вот же он я, живой, меня ведь тогда зачем-то спасли, вытащили из тела шесть пуль и осколки стекла», а потом что-то внутри него смещается, и он понимает: да нет, все правильно, он действительно умер и остался там, а тело почему-то перевезли на Терру-Нова и пытаются расшевелить. Икки, штатный психиатр, сочувствующе качнув головой в ответ на это заявление, направляет его к психологу проходить разные тесты, и к психотерапевту — «хотя бы просто познакомиться, Рии хорошая специалистка». Терпеливо выслушивает его сбивчивый рассказ, выписывает таблетки — подумав, заменяет их на инъекции. Кевин долго привыкает: на позвоночник наваливается такая тяжесть, что он едва доползает до уборной, и курс приходится корректировать — добавлять противотревожные, нейролептики, умно звучащую синтетическую пакость, которая (безуспешно) пытается уничтожить его память, а заодно и низводит эмоциональные импульсы практически под ноль. Говорят, должно помочь. Кевин не хочет спорить. Координация движений медленно улучшается — он учится заново воспринимать пространство, из-за выцарапанного глаза враз ставшее плоским и нечетким, учится определять расстояние до предметов. Закаты сменяются рассветами, океан шумит внизу. Болезненный зеленовато-серый оттенок, верный спутник тех, кто проводит много времени в космосе, постепенно сходит с его кожи, потому что ровно в пять вечера он отправляется на прогулку с миссис Рейнсворт, и тогда она спрашивает его о самочувствии, а он подставляет лицо соленому ветру и ласковому солнцу, и отвечает на автомате, что все в порядке. Он без труда катит ее кресло, слушается просьб-приказов, когда она обращается к нему, как настоящая светская леди старой закалки, коей и является. Но у нее железная хватка, и это тоже, наверное, что-то говорит о ее личности — у Кевина нет сил на анализ. Оливы, апельсины и кипарисы, похожие на короны из осколков стекла, пахнут одуряюще свежо, а мелкий, тщательно просыпанный гравий скрипит под мягкими подошвами и колесами; к завтраку Кевин спускается в столовую госпиталя и ест панкейки. По некоторым воскресеньям — за одним столом с миссис Рейнсворт и ее дочерью Шелли (она живет в палате в другом флигеле), и это настолько отлично от его прежней жизни постмортема Синклеров, что напоминает рай, рождённый бэдтрипом, но: дверь не открывается — вылетает напрочь, выбитая из пазов. Плексигласовая ручка плавится прямо в ладонях, и кожа плавится вместе с ней — ладони покрываются ожогами. Трехмерная тень самозабвенно ковыряется в его воспоминаниях: выпуск из академии, армия, волосы, по совету мистера Синклера отпущенные почти до поясницы, перевод на гражданку, размеренная работа на «Самоотверженном». Богатые старики и старухи, на пенсии решившиеся отправиться в круиз по системе Хосниан, и странные молодожены, предпочитающие смотреть в пустоту гиперпространства вместо панорам за окнами пятизвездочных отелей. Мистер и миссис Синклер берут его за правую и левую руки. Хороший мальчик, наш умный-сильный-красивый Кевин, повторяют они, и в унисон смеются, когда Кевин застывает, как потерявший сигнал спутник. Мистер Синклер учит Кевина играть на фортепиано, и на следующий день рождения дарит ему собственный большой, профессиональный и жутко дорогой инструмент. Кевин чувствует, как у него краснеют щеки, а на лицо просится дурацкая, счастливая улыбка. Эмили нетерпеливо дергает его за рукав и говорит, что кривоватый патч в виде скрипичного ключа, прилепленный к корпусу, она нарисовала 3D ручкой сама. Кевин в восторге. Он возвращается из очередного рейса и находит Эмили в летнем лагере, миссис Синклер в её рабочем кабинете, а мистера Синклера — на веранде. Она лежит на полу, переломанная, и ее костяшки сбиты в кровь, а рёбра размозжены взвесью плазмы. Он сидит в кресле-качалке и читает вечерние новости, но в умиротворяющей картине есть несостыковка — яркий экран пада залит задубевшей бирюзовой лимфой; кажется, мистер Синклер даже не понял, что умер — ему повезло, в отличие от его жены. Пентхаус пахнет гнилостной сладостью и гелевым абсорбентом с лавандовой отдушкой, трупам на вид — часов пятьдесят. Почему никто ничего не заметил? Почему не приходил клининг? Кевин чувствует холодную ярость, когда видит их застывшие в неестественных позах тела, а когда трехмерная тень разглядывает их, словно поставленный на паузу фильм, в нем не остаётся ничего, кроме животного ужаса. Трёхмерная тень сочувствующе вздыхает, Альбус за её спиной ехидно скрипит чем-то, что напоминает Кевину доспехи. Альбус сыто перечисляет, склонившись над ухом тени: шестнадцать ксеносов, не включая Кевина. Три случайные жертвы на Арканисе, одиннадцать — экипаж команды «Самотверженного», и два охранника из восточного коридора неподалёку от капитанского мостика. Тень смотрит на Кевина с удивлением и одобрением. «Хватит копаться в моих воспоминаниях» — зло шипит Кевин. Он стремится вытолкнуть ликёрные пальчики тени из головы, но по итогу у него только начинает течь кровь из носа. И в прошлом, и сейчас. Рии пододвигает к нему коробку с салфетками — он вытирает залитое лицо, откидывается на мягкое кресло и болезненно щурится. Мстительно показывает ей язык. — Мои мозги раньше никогда не выламывали, чтобы копаться в воспоминании, в котором кто-то другой копается в моих воспоминаниях. — Вы же понимаете, что это инициатива следствия, не моя? — Да-да, следствие и повышение эффективности терапии, я понимаю, но вот псионик из вас такой себе. Я сказал Рейнсворт все, что говорил вам — шестнадцать жертв, не включая меня: трое — случайные прохожие на Арканисе, одиннадцать — экипаж команды «Самотверженного», и два охранника, один из которых перед смертью успел отстрелить мне башку. — Это не то, о чем вы подумали, — тускло улыбается Рии, — Мы просто хотим узнать, что представляет из себя, как вы ее называете, тень. — А я, — смеётся Кевин, — живая видеокамера? — Напоминаю, что все происходит с вашего согласия. — А его можно отозвать? — Можно, но поймите, Кевин… благодаря вам мы способны приблизиться к разгадке природы гиперпространства и теней — цепей. Кевин знает, что Рейнсворт бы лично провела ему вивисекцию, если бы это позволило ей узнать больше. На ее месте он сделал бы так же. (О том, что будет, если его дурят или собираются выкинуть после получения информации, Кевин уже не думает, потому что не остаётся сил) Так что он почти не сопротивляется, когда Рии аккуратно подглядывает за ширму его сознания прямо во время сеансов. Не только потому, что он согласен с происходящим (кого волнует гуманность при капитализме?), но и потому, что у неё есть пара карт в рукаве: шестнадцать человек там, один замороженный труп здесь… он не позволяет Рии смотреть, чей это труп, а она неожиданно не настаивает. Она становится аккуратнее и сосуды больше не лопаются. В ее кабинете даже появляется кушетка — специально для него. Кроме мягкого голоса и черного нечитаемого взгляда пяти пар глаз в ней нет ничего примечательного, но, если вкратце: он не очень любит их встречи, потому что после них чувствует себя размазанным сильнее, чем обычно (постпсихотерапевтическая эйфория пропадает спустя десять минут после выхода из кабинета). Что логично, ведь Рии фиксирует не только заметки о его текущем состоянии, но и импульсы памяти, воскрешающие образы, и без того преследующие его во вьетнамских флэшбеках. Гребаные псионики. Однажды он сообщает ей так, будто сам только что узнал: — Мне страшно. Мне страшно и очень-очень злобно, и я не знаю, что мне с этим делать. Они беседуют об этом практически весь часовой сеанс, Рии дает ему несколько способов справиться с выбросами катехоламинов (Кевин избегает слова «паническая атака») и снова направляет к Икки за новыми транквилизаторами. Потом она медленно подбирается к теме гиперпространства, и теперь Кевину приходится говорить словами через рот, но он не может найти в человеческом языке подходящих фраз, а его горло будто наполняется сухими рыбьими костями до самого пищевода и желудка. Вернувшись в свою комнату, он несколько раз бьет кулаком стену, а потом врезается в нее — всем телом и со всей силы, до крови сцарапав себе плечо и костяшки. По ночам он молит тени о том, чтобы они снова услышали его полный ярости крик, однажды пронзивший вселенную насквозь. Потом он погружается в сон. В нем он плывет сквозь пустоту и собственную и чужую кровь, дрейфует навстречу смерти, и бескрайний вакуум заполняет его до краев, солнечный ветер убаюкивает, но на этот раз он сопротивляется желанию вернуться в забвение. В виске пульсирует молитва — пожалуйста, помогите им, пожалуйста, пожалуйста, — азбукой морзе на английском и интермире. Гнев горбато вздымается внутри, как волна (она слизывает тела мистера и миссис Синклер и уносит их в открытое море), и в этот момент что-то протягивает ему руку, и он вопит от страха и боли, и приходит в себя потный, утомленный, а потом долго-долго рассматривает в зеркале лилово-зеленые тени под нижним веком (полезай в гребаного робота, Кевин), пока лицо не начинает идти черными пятнами и распадаться на части. Утром он проверяет, хорошо ли идет заживление глаза, широкими ломаными движениями липких пальцев низводя все усилия врачей и бакты под ноль. Кевину кажется, что он это заслужил. Он все не может отделаться от одной навязчивой мысли. В его голове, чего уж таить, сотни навязчивых мыслей и воспоминаний, но одна внушает ему такой ужас, что он начинает задыхаться. Тень скрупулезно и тщательно выскабливает его левый глаз из глазницы, слишком крупными ногтями рвет кожу век и щеки — когда она отнимает руку, ошметок кровавой каши тянется за ней липкой паутинкой, а потом звонко и холодно шлепается Кевину на скулу. Тень грустно смотрит на то, как остатки студенистого стекловидного тела стекают по ее пальцам. Потом она поворачивает время вспять, и шарик глаза восстанавливается, ее кожа очищается от некрасивых брызг. С Кевином не происходит никаких изменений. Тень прячет украденный глаз в метафорический карман. Кевин считает так: малиновый джем со вкусом железа и желания то ли немедленно прекратить страдания мозга, то ли никогда не знать смерти — небольшая плата за собственные ошибки. Завораживающий танец мадженты-кармина-багрянца — красиво и отвратительно, но если он не может остановить агонию сознания, то стоит хотя бы возглавить ее. Выковыривать засохшую кровь из-под ногтей — утомительно, но он справляется. Хоть с чем-то действительно справляется. Со стороны он напоминает загнанного зверя, осторожно говорит ему Шерил во время одной из их прогулок, и добавляет: — Но проблема в том, что вам больше не от кого прятаться и защищаться, «Гавань» гарантирует вашу полную неприкосновенность. — Только если дело не касается чтения мыслей, я прав? Сегодня он легко смеётся и болтает ногами в воздухе, сидя на широкой мраморной спине перил прорезиненного пандуса, ведущего к морю. Пандус начинается у порога восточного флигеля и медленно клонится на два процента вниз до самого берега, с двух сторон окруженный аккуратно подстриженными кустами гортензии. — Мы не читаем того, что не связано с гиперпространством и его Волей. — Вы про жуткую трехмерную тень? — Они все — трехмерные тени, Кевин. Но да, я про нее. Диалог исчерпывает себя, и остаются только надрывные крики чаек и шумящие волны. — Кстати, — вдруг говорит Шерил спустя десять минут, — Было бы неплохо, если бы вы не только, как жертва, безмолвно показывали картины прошлого, но и рассказывали о том, что случилось. Ваше кино в основном немо, и некоторые воспоминания похожи на спонтанный набор кадров без контекста. — Звучит… — Кевин сглатывает вязкую слюну, ощущая, как сердцебиение учащается, — Сложнее, чем вам кажется. Не знаю, почему… наверное, не существует таких слов, способных описать, на что это было похоже, их еще не изобрели, и дай звезды этому миру удачи — не изобретут никогда. Мне становится дурно, когда я просто думаю об этом, а я думаю об этом постоянно, и если я начну еще и говорить, то сойду с ума. Но ладно. Я постараюсь. Ни сумасшествием, ни смертью меня больше не напугать, но вас еще можно, так что я вам помогу. «Услуга за услугу», — хочет сказать он, — «Пристрелите меня потом, сделайте благое дело». Фраза цепляется за резцы, и он успевает проглотить ее обратно. — Спасибо, Кевин — просто отвечает она, и в этом коротком спасибо он различает теплоту. Он смотрит на нее неверяще, но уже не может остановиться и промолчать — о том, как там, на изнанке Вселенной, было холодно и страшно, как у него полопались капилляры в глазах и носу, когда перед ним выросла трехмерная тень — Воля, как он чувствовал себя обездвиженной пустой оболочкой, как это было ужасающе больно на сотне метафизических уровней, и слова, еще не придуманные, одеваются в уже существующие, и обретают силу. Ему даже как будто становится легче — он отказывается от ужина, но, вернувшись в комнату, не мечется по ней, как загнанный лев, а засыпает сразу, и, вопреки всем потаенным страхам, кошмары не приходят.